Предвестники табора

– Ты, Макс, думаешь, наверное, что Стив полностью контролировал ситуацию? – спросил меня Мишка, прервав рассказ.

– Видимо, нет, раз ты задал этот вопрос, – сказал я.

– Соображаешь. И правда, нет.

– Но грабитель-то объявился?

Мишка продолжал:

„Объявиться-то он объявился да закончилась их схватка ровно так, как заканчивается она в середине каждой серии „Midnight heat“. Стив преследует негодяя, как правило, пособника Хадсона, – к примеру тот улепетывает на катере, а сыщик, схватившись за трос, болтается сзади – пщ-щ-щ-щ-х-х-х-хэ… так много брызг, что его расстегнутая разноцветная рубашка уже промокла до нитки – потому-то, отяжелев, и держится еще на теле… Вздыбливающаяся вода сияет всеми оттенками радуги, помнишь, Макс? Стив подбирается к катеру, но когда уже он, кажется, готов уцепиться за борт (преступник за рулем паникует и, то и дело бросая взгляды назад, выжимает скорость под двести: педаль газа сейчас отломится; разделительные буи сыплются на катер каждые пять секунд – едва удается от них уворачиваться), – трос не выдерживает и обрывается; от невероятной скорости Стив даже делает в воде двукратное сальто – как колесо в водяной мельнице – и остается ни с чем. Да, что делать, это только середина фильма…

Ну а на сей раз произошло вот что.

Было ровно два часа тридцать семь минут, когда Стив снова появился на Олеговом участке. Грабитель пришел чуть раньше и, открыв то самое окно на первом этаже, перегнувшись через раму и включив маленький фонарик, с восхищением изучал теперь внутреннее убранство дома, (это восхищение, правда, скрывалось за маской из чулка): там и правда было что взять, – да, Олег в свое время натаскал из больницы много всякого добра и кое-что просто не сумел пропить: капельницы и медицинские инструменты… но у грабителя-то, конечно, было побольше каналов для сбыта, так что он очень обрадовался своей находке.

Стив подкрался сзади и со словами „вы арестованы. Все, что вы скажете, может быть использовано против вас в суде“ опустил ставню, ударив молодчика по спине. Тот так перепугался, что закричал и принялся сучить ногами, как таракан, – и это инстинктивное проворство его и спасло: Стив уже навалился на него и схватил за одежду, когда вдруг получил слепой, но мощный пинок в грудь, от которого сыщик попятился и свалился в корыто с водой…“

– Там не было корыта, кажется, – сказал я.

– С чего ты взял?

– Ты говорил только про куст шиповника.

– Я просто не упомянул про корыто, и все… Ну а если его даже там и не было, значит, режиссер успел поставить… э-э… ладно, неважно. Так вот…

Мишка продолжил говорить, но я перестал его слушать – сам того не желая, я представил вдруг, что почувствовал Стив, как только его голова погрузилась в чуть вязкую, прогорклую тиной воду; если сохраняешь неподвижность в течение долгих дней, все менее, должно быть, готов к тому, что некто в один момент подведет твое состояние к необратимому разрушению, а значит, теряешь те самые свойства, которыми встречает человека обыкновенная, проточная вода: сплоченные капельки жидкости, забирающиеся в ноздри так глубоко, что кажется, будто их источник находится внутри тебя самого, и словно старающиеся промыть каждый коридорчик твоей головы – чуть подсолено и затрудняя дыхание бродящими, мокрыми, эластичными трубочками, как лимфа в узлах, – лимфа, литься, литр, дистиллят… ощущаешь подсознательно, что это не просто слова-результаты человеческой условности, но эта буква – л» – нечто содержащееся изначально во всплесках водной текучести: л-л-л, ли, ля, л-л-л… – первородная жидкая основа, выбулькивающая на плоской прозрачной поверхности…

В стоячей воде ощущения, конечно, иные: буква «л» в ней с налетом песка и тины, а текучесть – осырившаяся торфяная стена, встающая перед твоими ноздрями… Спящая вода теряет всякий энтузиазм к тому, чтобы утопить и берется за тебя будто бы через силу…

Погружение Стива мне представлялось как на замедленном повторе. Он подумал о букве «л», безусловно, – на долю секунды, и обязательно эта буква явилась в его мозг прогорклым паникующим импульсом.

Удушливая осырившаяся стена.

Звезды на небе помутнели и покрылись сизой плеврой.

Тонкими влажными струйками промываешь слезящиеся глаза – стены воды давят тебе на глаза, заставляя их слезиться.

Выдох. Пузырящийся рот исторгает ленивый ураган воздуха, и мелкие внутренние пузырьки его растворяются в звездной плевре.

Выдох… Напряженные скулы и кадык – агония – припухлые зеленые прожилки на теле утопленника…

Но Стив, конечно, не утонул.

– …выбежал на дорогу, а его уже и след простыл… Эй, Макс, ты слушаешь меня?

– Что?

– А твоя мать права – ты и правда умеешь куда-то улетать.

– Что? – повторил я.

– Я спрашиваю, о чем задумался? Тебе неинтересно?

– Очень, очень интересно, я просто… – я замотал головой, как делает человек, не желающий более оставаться наедине со своим сном.

– Все ясно, я же говорю – ты улетел… бывает, – Мишка рассмеялся; приобнял меня, – итак, вор убежал.

– Кажется, поговаривали, что дома грабят несколько человек. Ошиблись, выходит?

– Возможно, и нет. Просто в этот раз был один человек, – Мишка, хитро прищурившись, принялся жать перед лицом пальцы обеих рук – словно бумажку комкал, – остальные были заняты и не смогли составить ему компанию.

Интересно, почувствовал ли Мишка, что я все ж таки немного усомнился в правдивости рассказанной истории?

– Значит, Стив рассказывал это, сидя на периллине, на нашем втором этаже.

– Точно.

– А потом что? Ушел?

– Да, ушел.

– А в чем он был одет?

– Ну как же… в разноцветную рубашку. Он ее распахнул как всегда.

– Нет, я имею в виду штаны. На нем штаны были?

– Ах вот ты про что!..

Мишка прекрасно знал, как я не любил ходить на даче в шортах, – только в штанах (как я уже упоминал, все это вызывало у моей матери жесткое неприятие: она то и дело заставляла меня «подчиниться загару» и «одеться по погоде»). Так что если бы Мишка ответил сейчас, что «Стив сидел на периллине в шортах», – это означало бы, что вся его история чистейшее вранье, главная цель которого, так сказать, «взять меня под контроль» и заставить подчиняться. (Вот как оказывается! Он на стороне моей матери!)

– Да, конечно, штаны. В чем же еще он мог появиться? Он же не на пляже!

Я вздохнул от облегчения.

– А почему Стив не смог предугадать своей неудачи – если он сам выбрал дом? – осведомился я слегка изменившимся голосом.

– Того, что ему не удастся поймать вора?

– Да.

– Ну понимаешь… возможности человека ограничены, братец, – тон Мишки сделался едва ли не наставительным, – кроме того, многие актеры находятся в постоянном противоречии со своими постановщиками – как знать, может быть, и это сыграло свою роль.

Я ничего не понял, но мне, пожалуй, что было и все равно – Стив в поселке и занимается новым расследованием, на сей раз преступлений, с которыми косвенно так или иначе связан каждый из нас, – и этого мне вполне было достаточно.

Стоит ли говорить, что в следующие пять минут я, желая посмаковать подробности, назадавал Мишке столько вопросов, что если записать их здесь все, опус, конечно, растянется на многие тома – вот так умел я тараторить. Больше всего мне хотелось, конечно, послушать всю эту историю заново и отчасти мне удалось этого добиться – мой брат, отвечая на вопросы, повторил почти все фрагменты.

Мы уже миновали мостик, ведший на пруд, а вскоре и поселковое ограждение; между ограждением и лесом была небольшая – метров двадцать в ширину – травяная полоса, через всю длину которой проходила старая, едва уже заметная тракторная двухколейка. «Верхотура» стояла слева от двухколейки, т. е. ближе к ограждению, как раз на одном уровне с серым домом Лешки-электрика.

– Да не волнуйся, не достанет он нас оттуда, – произнес Мишка, заметив, что я умолк, и проследив, по всей видимости, за моим взглядом.

– Ты о ком?

– О Лукаеве. Ты разве не его там высматриваешь?.. Ага, так ты забыл о нем? Вот черт, и зачем я тебе напомнил! Опять у тебя испуганная физиономия. Черт!..

Мишка все правильно понял: я совсем позабыл о нашей опасности, а теперь снова спохватился и почувствовал в груди больной укол.

В этот самый момент откуда-то из поселка донеслись позывные радио «Маяк», на мелодию «Подмосковных вечеров», сейчас несколько тише обычного, потому что мне чаще всего доводилось слышать эти завороженные звуки будучи на своем участке, – звуки гораздо более медленные, нежели в оригинальной песне, сыгранные совершенно на другом инструменте (думаю, это был не металлофон, но что-то по звучанию очень на него похожее), – какие-то уж слишком увесистые и вкрадчивые на каждом тоне, опускающиеся в самое нутро, и от всего этого, быть может, казавшиеся мне совершенно искусственными и вызывавшие странную тоску. В который раз уже я старался угадать, откуда именно они доносились, но тщетно, и в результате понял только, что очень скоро меня ждет какое-то разочарование.

III

– Держи номер. Давай, вешай его наверх, под козырек.

– Нет, нет, я передумал, – покачал головой Мишка, – пожалуй, мы повесим его в другое место.

– Куда?

– Помнишь, я сказал папе, что нам осталось прибить к «верхотуре» еще пару балок? Я подумал, что так, как она выглядит сейчас, – нет, уж больно непривлекательно смотрится – голый каркас, больше ничего. Надо бы его чем-нибудь заделать – хотя бы с одной стороны. Что скажешь?

– Не знаю. Ты прав, пожалуй. Но что ты имеешь в виду – «заделать»? У нас же почти материала не осталось!

– Я же сказал, всего пара досок. Прибьем их накрест, а в центр повесим номер.

Мишка хотел прибить две доски к одной из сторон каркасного куба – к той самой, которая как раз смотрела на поселок.

– Чем больше, тем лучше. Разве нет? Не так бедно будет смотреться. Взгляни на папу. Он такой огромный парник мастерит! Сколько он уже досок друг к другу приколотил? Раз в десять больше нас, а?

– Думаю, порядка того, да.

– Ну вот. Как же мы его переплюнем, если не сократим отставание? А остальное возьмут преимущества нашего архитектурного решения. Верно я говорю?

– Абсолютно!.. За дело! – я мигом подскочил к нескольким оставшимся доскам, которые сложены были у подножья «верхотуры».

– Да и мы с таким трудом добывали эти доски и еще не все их приколотить? – прибавил Мишка.

– Эй, Миш!.. – послышалось издали.

Я мигом выпрямился и увидел шагах в десяти от нас Сержа Родионова, внука старухи Родионовой, и старшего из братьев Широковых, Пашку; когда они были по отдельности (а такое случалось в основном только когда один из них был в отъезде), с ними еще можно было кое-как сладить: вообще говоря, Серж казался мне настоящим героем и примером для подражания, не в такой, конечно, степени, как Стив Слейт или мой брат, но я частенько увивался за Сержем и выпрашивал, чтобы он сыграл со мной в футбол «от ворот до ворот» до двадцати очков, – уговорить Сержа удавалось мне, впрочем, только в исключительных случаях. (Быть может, потому, что я никогда не претендовал на победу – Серж ведь был старше меня на шесть лет, (и на год младше Мишки), – старше и мастеровитее; моя задача была гораздо более скромной: забить ему хотя бы пять мячей за игру. (Против его двадцати). Но и этого мне не удавалось сделать – 20:3, 20:4, – не более того). Так или иначе, в уныние я не впадал – в его слащавой улыбочке, которую я и любил и боялся одновременно, было что-то для меня притягательное, и я готов был даже в шутку как-нибудь обозвать его, чтобы он вот так вот, исподлобья, с ямочками на щеках, возле растянутых губ, снова и снова на меня посматривал, – эта двоякая улыбка была привычной для него реакцией. Он сжимал кулак, но редко когда давал мне подзатыльник, ибо я сразу принимался просить у него прощение и едва ли не на колени вставал.

Мне нравилась эта игра.

Мальчишки часто «наезжают» на старших парней просто для того, чтобы те за ними погонялись, так и развлекаются, но редко когда это является следствием большой симпатии первых ко вторым.

Пашку Широкова я не любил. Он вечно важничал, выставлялся и шпынял меня, а на самом деле был еще тот трус, потому как всегда прикрывался за Сержа; вообще это был тот тип человека, которому очень важно опереться на доминанту, тогда он учиняет самый настоящий произвол – чтобы возвыситься в глазах окружающих, и своих тоже; в одиночку же мигом скисает и сделать из себя ничего уже не может. Тело у Пашки было рыхловатое и белое, чуждое любому загару и физическим упражнениям; вялое брюшко, прикрытое красными рейтузами, которые он натягивал аж до самой груди; дальнозоркие очки на плюс пять.

Повторяю, в одиночку он был всегда тих и не представлял никакой опасности, а вот вместе с Сержем…

Но и Серж тоже «преображался» в компании друга. Его пронзительный голос, своей хрипотцой очень сочетавшийся со всеми манерами и чертами лица (особенно с глазами-ромбиками, как мне казалось, которые всегда обретали странный обиженный оттенок, если Серж был удивлен либо отстаивал какую-то позицию), – Сержев голос тотчас принимал требовательные, почти командирские нотки; Серж не выполнял уже никаких обещаний, даденных пять минут назад, – более того, мог дать тебе по шее за то только, что ты посмел ему о них напомнить.

Нашей дружбе приходил конец, как только появлялся настоящий друг. И все же ее можно было вернуть и в присутствии этого друга – если сделать что-то выдающееся: попасть воланом по электропроводам; закинуть камень дальше, чем от тебя этого ждали; воткнуть ножичек в землю, пустив его с сальто и пр.

Серж всегда и при любых условиях по справедливости хвалил меня за достижения.

Моя мать Сержа терпеть не могла.

– Этот хитрый ублюдок научит тебя всяким пакостям! Ты же, дурак, готов выполнить любую его прихоть. А представь, что однажды он попросит тебя выброситься из окна. Что ты, выбросишься? – так она частенько говорила о нем, и это меня просто бесило.

Мишка отзывался о Серже более либерально:

– Ты хочешь на него походить, а как же Стив?.. Как можно походить и на того, и на другого? Ты сейчас скажешь мне: «ага, я как-то об этом и не подумал!» – и будешь неправ: все ты подумал и уже сделал выбор.

– Почему? – спрашивал я.

– Ну как же… если ты хочешь походить на Сержа, то почему с самого приезда ходишь по поселку в расстегнутой рубашке – как Стив?

Как бы там ни было, сегодня мне вряд ли удалось бы чем-нибудь поразить Сержа, и когда они с Широковым появились на горизонте, я понял, что мое предчувствие о близком разочаровании превращается в уверенность.

– Надеюсь, ты им не растреплешь о Стиве? – осведомился Мишка чуть пониженным голосом.

– Конечно, нет!

– Смотри, я ж вижу, как ты оживился. Небось так и подмывает. И матери – ей тоже не говори.

– Не говорить?

– Эй, Мишка, – повторил Серж; оба уже подошли к «верхотуре». (Мой брат в тот момент залез на нижние поперечины между бревен и зачем-то внимательно изучал протектор на прибитой под козырек покрышке), – у нас тут с ним спор возник, – он кивнул на Пашку, одетого в привычные для того красные рейтузы.

– Опять?

– Что?.. Ну да… может, поможешь разрешить? Третье слово ведь очень весомо, с ним, как с первыми двумя, уж точно ничего не сможет случиться и корова не съест.

– Второе слово она тоже не съедает, так что я прав, – вставил Широков, как бы между прочим.

– Вот видишь, что я говорил. Так что, Миш, нам снова без тебя не обойтись.

– Вчера вы спорили о том, кто круче Микеланджело или Донателло. Ну а теперь что? – спросил Мишка.

(Конечно, имелись в виду персонажи мультфильма «Черепашки ниндзя»).

Теперь они спорили, у кого круче велосипед. Серж не преминул изложить Мишке весь ход спора, каждый раз умело вворачивая в свое повествование выгодные для себя аргументы (у Пашки цепь слетает на «Каме» – «впрочем, велик и не такую высокую скорость развивает, как моя птичка, так что Пашка в безопасности, ха-ха»; рама на Сержевом «Аисте» гораздо изящнее, а главное прочнее: «на спор, что еще год и Пашке придется воспользоваться сваркой дяди Геннадия, чтобы залатать трещины возле руля?» и т. д. и т. п.; вообще модель «Кама», как свидетельствуют «разные журнальные источники», гораздо менее популярна и надежна). В конце концов, Широков даже покраснел от негодования, весь подобрался и сник – то и дело стараясь остановить Сержа репликами, вроде: «Послушай!..», «Нет, стоп!», «Вот здесь я не согла…» и т. д. и т. п., – Пашка обнаружил, что тот не только не сбивается и игнорирует его попытки возразить, но, напротив, еще только искуснее ведет речь и выставляет вещи в выгодном для себя свете; и ко всему этому как всегда присовокуплялись обиженные глаза-ромбики – не смотря даже на то, что Серж был абсолютно спокоен. Когда Серж, наконец, присовокупил к своим двухминутным аргументам три последних слова: «Ну, что скажешь?» – его ждало небольшое разочарование – от Мишкиного ответа:

– Велосипеды, да… это, конечно, занятно оценивать, какой лучше, особенно если они не подводят так, как мой.

– Ты хочешь сказать, что твой велосипед хуже всех? – осведомился в крайнем удивлении Пашка Широков.

– Я хочу сказать… что я хочу сказать, хочу сказать, хочу сказать… – стоя на «верхотуре», Мишка принялся раскачиваться, держась одной рукой за балку, к которой была прибита покрышка от автомобильного колеса, – знаешь, для чего я так изучал эту покрышку? Как раз, когда вы подошли…

– Нет. Для чего?

– Мой «Орленок» явно очень сварлив, и я хотел выяснить, не с тем ли связано его постоянное наступание мне на ноги, что у него весьма своеобразный протектор на колесе. Эта покрышка… ты знаешь, она ведь один раз очень подвела моего отца, он едва в аварию не угодил – да, да, подвела, у нее тоже дурной характер, вот я и хотел посмотреть, схож ли ее протектор с тем, какой на моем колесе.

– Но ведь она толще раз в пять! – удивился Серж.

– Ну и что? У нее весьма характерный протектор. Характерный для дурного характера.

– И какой же это у нее протектор?

– Взгляни сам, Серж. Залезай сюда и посмотри… Только будь осторожен… дай-ка я на другую балку перейду…

– Боишься, что проломится?

– Нет, это балки вполне себе пристойные, просто нам тесновато вдвоем будет, да и мне тебе неудобно показывать… теперь смотри… – мой брат принялся водить по покрышке пальцами, – видишь, какой протектор необычный? Сначала волны, волны, а потом вдруг раз – хопа! – и в какое острие переходит, видишь? А потом опять волны.

– И что это означает?

– Как так? Ты разве не узнал, как похоже это на те самые письмена?

– Какие письмена? О чем ты? – Серж пребывал в полном недоумении; все-таки, как ни уважал я его и ни стремился с ним дружить, а Мишке удавалось затмить Сержа одной-двумя брошенными репликами.

– Я о письменах древних савибов, о которых ты рассказывал Максу еще когда я не приехал.

– Он тебе это передал?

– Ну еще бы! Ты сказал ему, что это самое древнее племя в мире – совершенно верно, я и сам читал о нем в журнале «К-па». Его очень впечатлил твой рассказ, верно, Макс?

– Да, – кивнул я, – и…

– Постой-ка, постой, Макс, ты хотел о своем сне рассказать?.. Я сам о нем Сержу расскажу – все с твоих собственных слов… итак, в ночь после твоего рассказа Максу приснился очень странный сон: он будто бы увидел комнату в древнем доме савиба, она вся из дерева была, причем из дерева какого-то рыжеватого оттенка, и везде всякие резные завитушки по стенам и углам… никакой даже самый сложный стеклянный лабиринт из колбочек и мензурок в химической установке не сравнится с этими завитушками, вот так-то… но это и было самым примечательным в обстановке комнаты. В остальном же только стол и лавка подле; на лавке сидел небольшой человек с коричневыми бородой и усами и соломенном цилиндре на голове, без полей, и тер какой-то синий камень, по всей видимости драгоценный… сапфир?.. Неизвестно. Он тер его о какое-то приспособление, похожее на морковную терку. В этот самый момент у Макса почему-то закрутилось в голове, что этот человек хочет «добраться до сияния». Я правильно все рассказываю, брательник?

– Совершенно правильно!

– Да-да, именно закрутилось в голове, заметь, Серж. Этот странный человек с Максом не говорил, а когда мой брательник окликнул его, человек как раз и «добрался до сияния», камень сверкнул так сильно, что за ярким светом ничего уже и разглядеть невозможно было; все исчезло, и Макс проснулся. Я ничего не упустил? Так все было?

– Абсолютно так, – поддакнул я.

– Ты врешь, – сказал Серж, бросив на меня острый взгляд глазами-ромбиками.

– Нет-нет, он не врет… – мигом вступился Мишка, не дав мне и слова вставить, – не врет, это совершенно точно. Но меня более всего заинтересовали как раз эти рисунки на стенах комнаты. Ты ничего не слышал о письменах савибов, выходит?

– Нет, – у Сержа в этот момент был совершенно недоуменный вид.

– Я уверен был, что Максу явилась во сне та самая странная письменность савибов. Они разговаривали и писали одними согласными, и их письмена так до сих пор и не смогли расшифровать. Есть даже версия, что письмена не имеют смысла, а только лишь эмоциональную окраску и состояние (вроде как, например, электрокардиограмма описывает состояние сердца). Ну а савибы, как ты Максу верно рассказал, были людьми алчными, злыми и хитрыми. (Такими только и могут быть люди, которые разговаривают одними согласными, разве нет?) Так что все это по логике вещей и выражает их письменность. Я пролистал мартовский номер журнала «К-па»: там были образцы; и теперь, когда я вижу где-нибудь рисунок, похожий, хотя бы даже и по отдельным элементам на письменность древних савибов, значит, он носит печать злобы и лукавства.

– От савибов пришедших?

– Ну да. Это проклятие, в своем роде… Похоже, что колеса моего «Орленка» носят такую печать – как и эта покрышка – да, да, раз велосипед только и норовит, что поссориться со мной.

– Надо поменять, значит, колеса, – заметил вдруг Пашка Широков; он вставил слово, когда я меньше всего ожидал этого; мне сделалось не по себе.

– Ну… можно бы, но все же необязательно, – уклончиво ответил Мишка.

– Почему? – осведомился вдруг Серж, с каким-то, по всей видимости, тайным подозрением.

– А помнишь, я тебе еще раньше упомянул про волны на покрышке – а потом вдруг раз, и в острие переходят? Так вот волны – это не письменность савибов, а острия – только они самые и есть… Верно, Макс? Такие острия ты видел во сне на стенах?

К этому моменту я тоже уже залез на «верхотуру», дабы получше рассмотреть рисунок на покрышке.

– Да.

Я совершенно не был уверен в своем ответе, но раскрыть свою неуверенность в сложившейся ситуации означало целиком и полностью разочаровать Мишку.

Он продолжал объяснять Сержу свою новоиспеченную «теорию».

– Выходит, это как бы циклы злобы – я сегодня помирюсь с велосипедом и потом довольно долго смогу кататься на нем безо всяких опасений, до следующего цикла-острия. Ты понял?

Тут на Мишку, конечно, посыпалось огромное количество вопросов, которые я опускаю. Скажу только, что с этой темы мы не сходили еще минут десять, а потом я, наконец, передал Мишке одну из двух балок, которые он собирался прибить.

– Что это? Я думал, вы закончили строительство! – удивился Пашка.

– Нет, Мишка хочет… – начал было я, но Пашка тотчас же резко положил мне руку на плечо:

– Да заткнись ты, я не с тобой разговариваю…

– Еще две балки – я так решил, – сказал Мишка, – накрест прибьем и номер повесим. Загляденье будет!

Сержевы глаза-ромбики загорелись.

– Дай нам с Пашкой прибить. Ну пожалуйста!.. Ты ни разу никого не подпустил к своей «верхотуре», хотя что мы только тебе ни предлагали за свое участие, но теперь-то можно, а? Всего две балки осталось. Я одну и Пашка одну, а?

Мишка молчал. Серж, вероятно, восприняв это, как добрый знак, начал сулить Мишке «по тридцать вкладышей с носа».

– Я не играю на вкладыши, уже говорил тебе.

– А я и знаю, что ты не играешь на вкладыши. И помню, что ты уже говорил мне, что не играешь на вкладыши, – вытянувшись в струнку, Серж кивал с видом человека, знающего все на свете. Но решающим оказалось для меня то, что он в это время так ни разу и не взглянул в мою сторону… хотя говорил обо мне.

Это и выбило меня из колеи.

Я схватил Мишку за рукав.

– Слушай, может быть…

Брат мигом обернулся.

– Разве мы вчера с тобой не обсуждали… – вырвалось у него, но он тотчас осекся, покраснел; он себя выдал, конечно.

– Я подумал, что все равно… – заговорил я, но, встретившись с ним молящими глазами, замолчал и фразу так и не докончил.

– По тридцать вкладышей с носа, – спокойно повторил, между тем, Серж, – верно, Паш, по тридцать?

– Да-да… – подтвердил тот со свойственной ему вялостью; это, однако, и являлось свидетельством того, что он готов выполнить обещание. (Скорее всего). Говори он четко и уверенно, шансов на это было бы гораздо меньше.