Предвестники табора

«К Саше…» – говорит.

«К кому?» – Марина переспрашивает.

«К моему другу Саше. Вы не знаете, он приехал?» – говорит.

«Я его не знаю. А ты уверен, что он здесь живет?» – Марина спрашивает.

«Да, конечно… конечно, уверен, мы уже с ним как целый год водимся».

Так и сказал: «водимся», – жена это очень хорошо запомнила. Не «дружим», не «общаемся», а именно «водимся». Ха!.. Марина не стала его больше ни о чем расспрашивать. (Спросить паренька, где он сам живет, ей как-то не пришло в голову – а жаль, может, он себя и выдал бы!) Пошла дальше, к дороге, но зато потом, недели через полторы, когда ей довелось случайно встретить на улице жену молокана, Аллу, она все ей рассказала и поинтересовалась, кто живет в том самом доме, возле которого стоял мальчик. «Старик один, полусумасшедший; к нему сын часто приезжает, но он уже взрослый, ему около тридцати, а внуков никаких у старика нет», – был ей ответ. Так что после этого случая стало более-менее понятно, как работают эти ребята, – Перфильев остановился; потом продолжал, – Но в этот дом они не залезли. Я имею в виду, в тот, возле которого этот парень высматривал. Дом приметный, отделан хорошо, но, видно, он им чем-то все-таки не приглянулся. А может быть, моя жена положение спасла, отвадила, сама того не желая. Хм!..

– А прошедшей зимой тоже ведь вскрывали? Сколько раз?

– Этого я уже не помню. Но то были другие ребята – их поймали. В соседнем поселке, когда они и там тоже начали шустрить.

Перфильев и Лукаев уже вплотную стояли перед серым домом.

Если представить себе дома с привидениями из классических фильмов ужасов, то дом Лешки-электрика не вписывался в этот собирательный образ лишь тем, что большая часть его окон была заделана краснобуквенными советскими плакатами – по ту сторону стекол, вместо штор; смотрелось это довольно-таки нелепо. Его планировка была одной из самых, если не самой необычной в поселке, и главная отличительная ее черта состояла в многочисленных пристройках: терраса, мезонин, два крылечка с разных сторон дома на втором этаже, понатыканные тут и там окна и оконца самой разнообразной формы и узора на рамах – все это создавало впечатление странной архитектурной тесноты, оставлявшей знобящее впечатление, – тесноты, которая с течением времени – дом выглядел ветхим и немного покосившимся – становилась почему-то все более отчетливой (должно быть, это походило на то, как с возрастом резче очерчиваются все детали человеческого лица).

Пожалуй, что на участке только и было приглядного, что полоска земли, которую Лукаев выполол под картофельное поле, – все остальное же демонстрировало крайнее запустение: поросль крапивы была настолько высокой, что даже яблоня, росшая возле дома, казалась всего-навсего холмиком более светлой зелени.

Но все же кое-как, ценой обожженных рук, к дому можно было подойти.

«Конечно, надо в окно лезть, – подумал Перфильев, – вон в то, террасное. Там и стекол нет».

Вслух он не сказал ни слова – натянул на запястья рукава своей матроски и принялся продираться сквозь чащу.

Лукаев же остался стоять на дороге и в следующие пять минут, пока сторож лазил по дому, только и делал, что непрестанно окликал его и спрашивал: «Ну как?» или «Нашли что-нибудь?» или даже «Что вы там видите, а?.. Расскажите хоть!» и т. д. и т. п. Перфильев при этом неизменно хранил молчание – так что даже под конец Лукаев на него немного обиделся.

Надо сказать, насколько многообещающе таинственным – даже в этот яркий день – дом выглядел снаружи, настолько же разочаровывающим оказался он внутри: более неприглядного и скотского места представить себе было трудно! Вся таинственность развеивалась в одно мгновение – ее сменял полный хаос, ничего больше. Повсюду валялись какие-то старые, выцветшие от пыли бутылки, многочисленные микросхемы от телевизоров (тут же к одной из стен прислонен был и битый кинескоп), – пустые газовые баллоны с облупившейся оранжевой краской и пр.; пол возле печи усеян был кирпичной крошкой – остатки стройматериалов. В комнатах не было не только мебели, но и вообще ни одной целой вещи, пригодной к использованию. Один лишь предмет среди всего этого хлама привлек внимание Перфильева – дырявый целлофановый пакет, доверху набитый пинг-понговыми шариками, – и то только в том смысле, что он просто не мог взять в толк, откуда этот пакет здесь появился (шариков там было, по меньшей мере, штук двадцать), – к цели же его поисков эта вещь вроде бы не имела никакого отношения. Перфильев не мог объяснить своего чувства, однако ему почему-то сразу стало ясно, что это место давно пустует. Конечно, он все же еще задержался на пару минут, чтобы заглянуть наверх, – лестница, ведущая на второй этаж, была вся в широченных трещинах, в которых виднелись кусочки паутины и древесной стружки. Перфильев остановился на ее середине и заглянул в квадратный потолочный проем – весь пол верха был завален погонкой, обухами, рваными покрывалами и бог знает чем еще; окно слева представляло собой потрясающую гробницу всевозможных насекомых, застрявших в паутине; воздух был сильно спертым. Дальше Перфильев не ходил, а сразу же спустился вниз.

– Я вас все время звал. Почему вы не отвечали? Голос пропал, во рту пересохло? – осведомился Лукаев, когда сторож, отряхивая колени, шагнул на дорогу.

Вид у Перфильева был скучающим.

– Я увлекся… немного, – Перфильев снова сделал ударение на последнее слово и все продолжал отряхиваться.

– Увлеклись?

– Пустяки, – отмахнулся Перфильев, и не желая отвечать на вопросы, но все же удостоил Лукаева важным извещением:

– Там никого нет, только зря время потеряли. Но я и не рассчитывал на успех… Думаю, теперь можно чайку попить. Вы приглашали меня, кажется?

IV

– В следующем месяце собираюсь нанять ребят – делать пристройку к дому. Двухэтажную. Получается так, что и не пристройка, а целый дом. А это… – Лукаев обвел рукой комнату, – как раз пристройкой станет. Я тут площадку освободил на улице… когда выпалывал траву, нашел, между прочим, казенный гребень – скольких я напричесывал им в свое время в морге. И не сосчитать! А потом на тебе, исчез, потерялся. Мне вставили по полной – советская власть все блюла, кому, как ни нам, это знать лучше, – но я так его и не нашел. Как гребень здесь очутился, ума ни приложу. За сто километров, представляете? Видно, я сунул по случайности в карман на работе, а потом еще и на дачу отвез. Черт знает, какие чудеса… – Лукаев пожимал плечами, качал головой, – нате-ка ложку… а впрочем, я сам лучше… настоящий английский чай.

– Да, вы говорили, – Перфильев кивнул.

– Сейчас я ну-ка… – согнувшись в три погибели, Лукаев принялся отжимать чайные пакетики – сначала над чашкой Перфильева, затем над своей, – потом спитой чай сделаю и в гриб солью.

– Куда?

– Чайный гриб. Не слыхали никогда? – Лукаев указал на двухлитровую банку, стоявшую под зеркалом, в углу стола, с оранжевой жидкостью, на поверхности которой плавало нечто, с одной стороны действительно походившее на шляпу гриба, толстую и слоистую, с другой же имевшее некоторое сходство с медузой.

– Слыхал, – вяло отозвался Перфильев.

– Чрезвычайно для желудка полезен. Чрезвычайно… Если он, конечно, есть у вас, – Лукаев подмигнул, – а то у старшего поколения – особенно у нас, у стариков – ничего теперь нет – все государство отобрало.

– Что?..

– С другой стороны, в этом есть множество плюсов, – Лукаев заговорщически наклонился к уху Перфильева, – моя жена так ведь и не смогла меня отравить… ладно, – он откашлялся, – не хотите попробовать?

– Нет, большое спасибо.

– Ну, как знаете.

Лысина старика так сверкала от косых солнечных лучей, бивших в окно, что Перфильеву все время приходилось смотреть по сторонам, но было в этом и множество плюсов.

Перфильев рассмотрел фарфоровую вазу (в которой, помимо всевозможных болтов, гаек и гвоздей, еще лежала высохшая чесночная головка); чуть позже не меньшим вниманием, чем эту вазу, сторож удостоил и большой плоскоэкранный телевизор, японский, в другом конце комнаты. (Старый «Рубин» стоял тут же рядом, на полу).

«Стоп, а это откуда?..» – взгляд сторожа остановился на небольшом газовом баллоне, стоявшем возле кровати. Точно такого же типа он видел недавно в доме Лешки-электрика.

«Неужели ж стащил? Да, точно… и зачем он только ему понадобился! Идиот…»

Наблюдения Перфильева хоть как-то еще помогали отвлечься от невыносимой жары, воцарившейся в комнате, – все дело в том, что пару дней назад у Лукаева сломалась газовая плита, и за неимением более простой электрической плитки пришлось для подогрева чая растопить буржуйку. Сторож попросил открыть окно.

– Жалко, что вы потерпеть не можете. А то так хотелось, чтобы моя женушка наконец сварилась, отдала Богу душу от жары… Хэ! Шутка!.. – Лукаев снова подмигнул, затем позвал:

– Оксана, иди сюда, посидим все вместе, раз уж…

– Ох, нет, Юра, у вас там слишком жарко, – послышался из второй комнаты капризный женский голос, – у меня давление…

– Слава тебе Господи… – пробормотал Лукаев, – я иногда беспокоюсь, что она станет чаще вставать и ходить по дому… Знаете, насчет этой плиты. Мне даже перед Ильей неудобно. Он говорил, что она очень современная. В наборе купил ее, «Для дачника» назывался. В магазине техники. И телевизор оттуда же. Не этот, большой, второй, маленький, тоже японский. В Оксаниной комнате. И еще там была пара вещей, я уже и не упомню. Все вместе тысяча долларов, представляете? Целая тысяча. Лучше скажу Илье, что это я сам сломал плиту, по неосторожности. Чтобы он не расстраивался.

Лукаев отжал, наконец, пакетики, положил их на маленькое блюдечко, сел напротив.

– Ваш сын нечасто сюда приезжает, да?

– Нет-нет, он все по курортам морским. Или в горы. А если на дачу, то у него ведь своя есть, в десяти километрах от Москвы. Загородный дом, коттедж. Я и сам там был несколько раз, но особо все-таки не суюсь – он же его больше держит, чтобы сослуживцев приглашать. Мне роскоши и в нашей столичной квартире достаточно – я же скромный человек, сами понимаете. Но свою поездку очень хорошо запомнил: у него там на даче бар отличный, Илья мне вина давал всякие пить. Знаете ли, таких гармоничных вкусов я еще не пробовал.

– Сколько лет Илье?

– Почти тридцать. И до сих пор не женился.

– Тридцать…

– Да-да. Он у меня поздний ребенок, а поздние дети, знаете ли, часто случаются гениями. Так что мне повезло… я могу закрыть окно?.. – и не дожидаясь ответа, Лукаев взял с подоконника книгу, подставленную под дверцу; запер форточку, машинально покосившись на темный проем комнаты, где лежала Оксана Павловна, – а эта книга, между прочим… я ее сейчас читаю… замечательная. Замечательно человек пишет.

Перфильев взял книгу в твердой, маслянисто-зеленой обложке с изображением длиннющего лимузина, из-за которого выглядывал человек в маске и с винтовкой; перелистал чернеющие газетные страницы.

– Свидетель всего этого безобразия – когда оно только еще началось.

– Какого безобразия?

– Ну это… разрушение Советского Союза. Слишком много свободы людям дали, вот что. Ни цензуры теперь, ничего! По телевизору такое можно увидеть, что просто… разврат один, словом. Свободолюбие, фривольности. «Полночная жара» – телесериал такой сейчас идет… Не видали ни разу?

Качая головой, Перфильев внимательно смотрел на Лукаева.

– Разврат и людей убивают – все… – Лукаев причмокнул; потом продолжал:

– У нее спрашивает, ну этот, детектив, ведущий следствие: «Как был одет мужчина, убегавший с места преступления». А она отвечает: «Не помню, я не очень разбираюсь в одежде. Обычно я рассматриваю мужчин, когда одежды на них уже нет».

– Кто «она»?

– Да я помню что ли? Баба какая-то!.. Вот что теперь проповедуют! Главное, что и фабула-то – чушь собачья. Какой-то частный сыщик… Стив Слейт его, кажется, зовут… раскрывает преступления на тропическом острове. Бегает с пистолетом возле берега моря! Такой бы фильм при советской власти никогда на телевизор не выпустили…

Лукаев выдержал паузу.

– Хотя, конечно, местечко там показано райское, нечего сказать. Сам бы хотел жить на таком острове, – он сделал глубокий, нарочитый вздох, – надеюсь, Илья меня свозит на курорт… опять. Он уже возил меня, я вам рассказывал?

– На Кипр?

– Да, на Кипр. Там очень жарко – мне понравилось. А еще я, знаете ли, мечтаю съездить в Голландию, чтобы посмотреть на тюльпаны, и в Чехию – там пиво отличное.

– Если я себя буду плохо чувствовать, ты никуда не поедешь! – донеслось из другой комнаты.

Лукаев тихонько выругался.

– Все сечет, только подумайте… Ну ты же оставалась здесь на неделю, когда я на Кипре был!

– Тогда у меня с давлением все нормально было.

– Ну… ты себя лучше почувствуешь! – Лукаев наклонился к Перфильеву и, подмигнув с озорством, чуть слышно прибавил:

– … на том свете. Надеюсь, откинется до сентября. Илья мне как раз в сентябре обещал поездку в Голландию. Давление у Оксаны ой-ой как скачет последнее время, – старик говорил уже почти шепотом, – я не даю ей лекарств, которые Илья накупил – не потому, что хочу приблизить этим ее конец, вы не подумайте, просто они очень дорогие, я их берегу. Достаточно и тонометра, который он ей купил. Японский, точнейший.

– Вы бы взяли свою жену с собой.

– Куда? В Голландию? – рука Лукаева с чашкой чая пораженно застыла в воздухе.

– Ну да… – Перфильев ответил это неуверенно, даже как-то боязно, словно опасался, что Лукаев сейчас вспылит, а то, еще того хуже, набросится на него.

И хотя этого не произошло, Лукаев ответил ворчливо и довольно нервно (сразу стало ясно, что подобное предложение он слышал ранее и от своего сына):

– Нечего ей там делать, ясно? Я как раз хотел съездить, чтобы отдохнуть от нее. Да и такие переезды только повредят ее состоянию.

Последовала пауза. Потом Лукаев произнес с энтузиазмом:

– Помните, я сказал, что эти пастеныши – я имею в виду соседские – отомстили мне за то, что я отсудил у них кусок земли? Кирилловские.

– Да-да.

– Вот об этом я и хотел рассказать. О замерах, которые я здесь проводил. Видите ли… – старик чуть наклонился, чтобы сделать из чашки пару глотков, и его лысина снова сверкнула; во время глотка кустистые брови напряглись, – я же совсем недавно поставил эту изгородь. Недели три назад. И прежде всего, чтобы никто больше не оттяпывал моей территории.

– А так делали?

– О-о-о!.. Еще как! В прошлом году Кирилловы совсем обнаглели – насажали на моем участке смородиновых кустов. Но я им за это сказал пару ласковых… Да, сказал, еще как сказал. Но они все не желали их выкорчевывать, вот я и решил, что с этого года приму меры… Ха, как точно это у меня с языка сорвалось – меры. Я знаете, что сделал? Специально купил большой сантиметр. Большой и очень точный. И очень современный. Чтобы вымерить длину участка. Кирилловы оттяпали у меня здоровенный кусок, и оставить это просто так я никак не мог – ну вы же понимаете меня?

– Прекрасно понимаю.

– И знаете, что выяснилось? – снова в голосе Лукаева послышались ворчливые нотки, – они украли у меня двадцать сантиметров. Представляете?

– Да уж…

– Я замерял со стороны дороги. Вот и пожалуйста – двадцать сантиметров. Целых двадцать! А посчитайте, сколько это будет в площади. Это же ужас какой-то!

– Да, и правда. Ужас.

– Мне, естественно, пришлось обратиться к председателю. Ну а извините, что еще прикажете мне делать? – Лукаев развел руками, словно оправдываясь на уже прозвучавшее осуждение, – если бы это было десять или пятнадцать сантиметров, я еще бы стерпел (вот здесь Лукаев был, конечно, неискренен), – но двадцать – нет, это перебор. Это слишком! Ну и я настоял председателю, чтобы он вызвал всех этих… ну как их… забыл… словом, чтобы узаконили…

– Бы не о юристах говорите?

– Ну да, вроде того. И все же, по-моему, это были не совсем юристы. Я в этих делах худо разбираюсь, но да ладно. Председатель вызвал, и они заставили выкорчевать и даже проследили за всем скрупулезно – я на этом настоял. Правда, они сначала тоже начали замерять, их было двое, парни, такие деловитые, основательные на вид… ну а потом выпрямляются и говорят: «Все верно, двадцати сантиметров не хватает». Ну а эта стерва, Дарья Кириллова, тоже уже вышла с участка и поджидала, что они скажут, и все только готовилась заорать по любому поводу. Вы же знаете, она такая… Еще говорит: «вы, Лукаев, решили, видно, начать новое лето со старой песни. Ну это уж верно – горбатого могила исправит». Стерва, одним словом, стерва. Ну а я на сей раз отвечать ей грубо не стал, сказал только, чтобы помолчала и следила получше за тем, что происходит, а то скажет потом, будто я что-то подстроил… Мы с ней, знаете ли, все время цапаемся. Но как только эти двое замерили и свое слово сказали, она сразу пыл поубавила, фыркнула презрительно и в дом. Ну и черт с ней! Главное, что кусты выкорчевала в следующие два дня – и все. Большего мне не надо.

Перфильев сказал, что теперь припоминает: он тоже слышал что-то об этой истории.

– Ну вот видите, – у Лукаева был такой кисло-довольный вид, что сторожу даже горло сдавило, – так вот, чем вся эта история кончилась. С замерами, я имею в виду… Я ведь и после них еще знаете как много понаслушался – подумать только! От братца Кирилловой, на сей раз уже, от братца. Вы ведь его знаете – такой, спивающийся потихоньку.

– Да. Знаю.

– Ну а потом я и решил этот забор поставить, чтобы больше у нас земли не крали и никаких споров не было. Илья денег дал, я нанял ребят. Они все за три дня сделали. Дело того стоило. А вы как считаете? – осведомился Лукаев у сторожа, словно старика действительно заботило его мнение.

– Да-да, стоило… Безусловно стоило.

– Ну а теперь вы видите, что творится. Опять началось – камнем в крышу засветили. Если не Кириллова с братцем, то теперь их пастеныши доводить будут. Ну я им знаете, что сделаю… Запихну их в эту банку с грибом – он как раз жаловался мне, что ему одной заваркой надоело питаться, – Лукаев подмигнул грозно; в глазах светилось озорство, – никто мне и слова за это не скажет – никто не поверит просто… разве кто-нибудь поверит, что два человека могут поместиться в двухлитровой банке?.. Ха-ха-ха… Ну а если серьезно, я просто не хочу опять с их родителями в полемику вступать – я лучше по-другому поступлю… ах, постойте, неужто один из них!

Перфильев невольно проследовал за взглядом Лукаева – а тот смотрел теперь в незанавешенное окно, через которое можно было видеть окна соседского дома. В одном из них в этот момент как раз и появился восьмилетний Максим Кириллов – в их сторону он поначалу не смотрел, а зачем-то вертел в руках ржавую жестянку «Nescafe», взятую им с подоконника, всю испещренную царапинами и гвоздяными дырочками, в одной из которых как раз таки и застряла «сотка», – да, поначалу мальчик не смотрел в их сторону, однако, видимо, некое ощущение постороннего присутствия все же заставило его в результате поднять глаза.

Тотчас же Лукаев постучал кулаком по стеклу и принялся внушительно грозить; его губы превратились в тонкую нитку с побелевшими от ярости впадинками с обеих сторон.

Максим удивленно пялился на Лукаева, – глаза мальчика превратились едва ли не в блюдца, – а потом произошло то, что и должно было произойти – он мигом опустил штору и скрылся из виду. (Жестянку он бросил на подоконник; несколько секунд она удерживалась, подпираемая гвоздем, но после все же не выдержала и бесшумно свалилась вниз).

– Вот пастеныш! – Лукаев сел, – Видели, да, как испугался?

– Да.

– Это точно они – у меня теперь в этом никаких сомнений нет.

– У вас вроде бы и раньше не было.

– Да… ну, я им покажу. Вчера было знаете сколько времени? Полвторого ночи – когда они кинули. Да-да, полвторого. Им уже недостаточно просто поколобродить – они же все с фонариками играются в прятки, в пугалки, слыхали об этом?

– Нет, не слыхал… – Перфильев старался изобразить на лице заинтересованность… как вдруг и правда заинтересовался, – в прятки, вы сказали? Они играют в прятки по ночам?

– Да-да… Ну а теперь им, видите ли, мало, решили вот еще, значит, что сотворить. Но я знаете, как разберусь с ними?..

Тут послышался стук во входную дверь.

– Ага, это, наверное, Любовь Алексеевна идет – она всегда в это время приходит…

От этого известия Перфильев едва сумел сохранить на лице непроницаемость; сам же про себя подумал, что «влип по полной», – уходить было поздно, да и Родионова, конечно, давно уже прознала, что он здесь. «Вероятно, придется еще часа два проторчать, не меньше…» – он вздохнул, всеми силами стараясь настроить себя на благодушный лад.

Эпизод 2. «Верхотура» (Рассказывает Максим Кириллов)

I

…Все дождевые бочки того лета в коричневой клинописи; дождевая вода обновляется в них только в тот день, когда мы не играли в «Море волнуется раз» или же, метая городки, разбили фигуру «Корабль» – интимная связь, которую дано истолковать только в ретроспективе себя.

…В просветы между неплотно сложенными кирпичами возле дома (там целая груда красных кирпичей, она в два раза больше меня по высоте) можно заезжать машинками, а если в какой-нибудь верхний просвет налить струйку воды, она обязательно, пройдя по случайным хитросплетениям-коридорчикам, выльется наружу, через какой-то другой, нижний просвет – но никогда нельзя предугадать, через какой именно.

…Рваная, колеблемая листва, деревьев в саду – она словно под чувствительнейшими лесками: стоит только повысить голос и на том самом месте, где был один-единственный лист, тотчас рождается три новых…

– Макс, ты не уснул там?.. Ворон считаешь?

– Эй, Мишка! Лукаев все знает!

– Чего?.. Чего ты говоришь?

Мой брат сидел в другой комнате, возле самого окна, на полу, и копался в небольшом продолговатом тазике бежевого цвета, доверху наполненном гвоздями, подшипниками и исцарапанными часовыми циферблатами. Форточка была открыта, и раздуваемые от ветра занавески то и дело поддевали его подбородок.

– Лукаев! Он все знает!

Мишка вытаращил на меня глаза, но прежде, чем успел что-то сказать, я услышал звон кофейной жестянки, упавшей на пол, под опущенной шторой, – той самой истыканной жестянки, которую я совсем недавно вертел в руках, а затем от неожиданности бросил на подоконник.

– О чем?

– О вчерашнем! Ты что, не понял? – двинувшись к нему, я чуть было не споткнулся о картонный ящик со старым бельем, который стоял посреди комнаты, но все же вовремя успел застыть.

– Тс-с-с… говори тише. Или ты хочешь, чтобы наши услышали?..

– Нет… – я все продолжал глядеть на него в страхе и изумлении.

Мишка перешел почти на шепот; рука его сжимала циферблат от наручных часов – сильнее, сильнее, очень сильно, – подушечки пальцев покраснели от напряжения; я понял – он взволнован не меньше моего, но… о Боже, какое же у него самообладание!

– Ладно, ладно… что случилось? Кого ты там увидел? Лукаева?

– Да. Он погрозил мне кулаком!

– Тише… я же сказал тебе не кричать… где он? На улице?

– Нет, в доме… по стеклу постучал… – готовый уже расплакаться, я покраснел – у меня было так тесно в груди, что я едва мог дышать.

– Ах, в доме, говоришь? Ну тогда ничего! – на лице Мишки появился характерный прищур; какие только эмоциональные оттенки не были перемешаны в этом прищуре, который и до и после мне доводилось видеть еще сотни раз! – озорная насмешка, даже издевка и грусть, оперный трагизм; шутовская мина – в особенности возле растянутых губ – и «маска драмы» (как в той серии «Полночной жары» – «Midnight heat» – когда главному герою, сыщику Стиву Слейту, расследующему убийство в «Тропическом театре», приходится перевоплотиться в арлекина, чтобы разгадать, как именно было совершено преступление, – кто это сделал, сыщик уже знает, однако у его подозреваемого пока что стопроцентное алиби) – «маска драмы» у бровей, изогнутых молниеносным напряжением…

– Значит, он нас боится… боитца… хе-хе…

Сколько бы я не был расстроен, а все равно не сумел сдержать улыбки, хотя на сей раз и вымученной; еще бы, вчера я втихую запустил булыжником по соседскому дому и не думал, что меня могут уличить – но не тут-то было!

– Боится?.. Ерунда, не может этого быть!

– Ну тогда, раз он в доме, значит, покойника оживляет! Снова… Он так соскучился по своему моргу, что решил устроить его у себя дома. А что там с его головой, а? Ты видел лысину Лукаева? Она у него вся исцарапана. И знаешь, почему? Он когда вставал вверх ногами… ну из-за того, что приезжал на лифте не на тот этаж в своем доме-то в Москве – вот тогда и исцарапал.

Тут я уже, разумеется, не имел никаких сил совладать с собой и взвизгнул от хохота. У меня даже слезы потекли по щекам.

– Исцара-а-апал… исцара-а-апал… – все повторял Мишка нараспев.

– Ну что, ты собираешься? – осведомился у него вдруг не пойми откуда взявшийся дядя Вадик.