Снег для продажи на юге

За этими рассуждениями время пошло побыстрее, и Аратов, увлекшись, потом счёл едва ли не преждевременной объявленную наконец посадку. Вслед за попутчиками он совершенно уже механически, как на зов рожка, побрёл куда-то далеко, через холодное пространство, мимо безжизненных алюминиевых громад, пока не достиг места, где подле ещё одной такой же громады стоял грузовик со знакомым загородным номером и, перетаскивая ящики, суетились люди в лётных куртках.

Устроившись в салоне, Аратов занервничал, недовольный тем, что вот и пассажиры все на месте, а самолёт будто бы и не собирается покидать стоянку. То неведомое, к чему он так стремился, было уже где-то рядом, и у Игоря не хватало терпения, ему требовалось что-то делать, кому-то помогать: лететь. Потом он разочаровался, так и не узнав ощущения полёта: ещё понимал, что движется, пока видел под собою город (обрадовался, узнав трассу Ленинского проспекта – единственную зеленоватую линию новомодных ртутных фонарей среди россыпи обычных тёплых лампочек), но когда внизу стало черно, самолёт, бестолково гудя винтами, словно остановился в воздухе. Сон сморил Аратова.

Проснувшись, он увидел солнце и густо-синее небо. Внизу лежала коричневая ровная земля, уже близкая и поначалу вовсе пустынная, без единого предмета или линии, на которых можно было бы остановить взгляд, а позже запестревшая светлыми следами колёс; следы эти постепенно умножались, пересекались и сливались, образуя подобие дорог, а потом и настоящая дорога протянулась по направлению полёта, и видны стали столбы вдоль неё, крохотные, как иголочки. Всё это вдруг придвинулось, замелькало, и шасси жёстко ударилось о бетон полосы.

Когда самолёт остановился, Аратов увидел за окном только пустое бесснежное пространство – ни построек, ни людей. Мимо проехал аэродромный тягач, и Аратов услышал, как прогудел его дизель – это было неожиданно, он не думал, что обшивка пропускает столь слабые звуки. Минутой позже лайнер, прицепленный к тягачу, пополз назад, повернулся, и взгляду открылись ангар в отдалении и ряд боевых самолётов, сверкавших под неестественно, не по-зимнему ярким солнцем.

Никто не вставал с места, будто люди для того и летели, чтобы спокойно созерцать пустоту за окном. Внизу, под крылом, балагурили четверо солдат, все – в завязанных под подбородками ушанках; голоса их не долетали в кабину. Вскоре их куда-то отослал сержант с красной нарукавной повязкой и с автоматом за спиной. Они вернулись, толкая перед собою трап, но пассажиры и это словно бы оставили без внимания. Причина промедления выяснилась, когда по трапу поднялся патруль и началась проверка документов. Проверяли, начиная с дальнего от Аратова конца салона, и когда он наконец спустился на землю, почти все его спутники уже толпились возле открытого грузового люка, разбирая вещи. Прямо к трапу то и дело подкатывали «газики», и толпа редела. Ярош уехал с Векшиным одним из первых, затем какой-то офицер позвал в свою машину Гапонова; тот было сделал знак садиться и Аратову, но сесть оказалось некуда, и Аратов, смущаясь, неосторожно заверил, что доберётся сам – он помнил, как тот же Гапонов говорил ему в Москве об автобусе, будто бы непременно подающемся к рейсу. На самом деле он не знал, ни в какую сторону, ни до какого места нужно ехать – до сих пор для него естественно было считать, что все направляются точно туда же, куда и он, и, надеясь пристроиться к кому-нибудь, он не позаботился спросить о маршруте.

Автобус, однако, не появлялся. Его, возможно, следовало искать за пределами лётного поля, и Аратов собрался было прочь, как спохватился, что не отправил письмо. Понаслышке, как и об автобусе, он знал, что письма отсюда посылают не почтой, а с оказией, и теперь хотел с тем же самолётом передать открытку для Лилии Владимировны, заготовленную ещё дома: мол, долетел, устроился, не беспокойся. Поколебавшись, он обратился с просьбой к кому-то из экипажа; тот, с удивлением выслушав, отказал наотрез.

Между тем вдруг обнаружилось, что машины, скопившиеся было вблизи, разъехались и, кроме самого Игоря, возле самолёта остались только двое – он встречал их в научных отделах и знал в лицо: Пелихов и Платонов.

– Пойдём на бетонку, проголосуем, – сказал Пелихов, старший из них.

По пыльной каменистой земле они, сопротивляясь встречному морозному ветру, зашагали к проволочному ограждению.

За шлагбаумом начиналась бетонная дорога, и Аратов решил, что здесь, на обочине, они и остановятся, но его повели дальше, мимо складов, гаражей, цистерн, каких-то мастерских или ангаров, мимо строящихся зданий, и так как автомобили не обгоняли, можно было подумать, что теперь придётся пройти пешком весь путь – длинный ли, лучше было не спрашивать. Тяжёлый чемодан оттягивал руку, и Аратов, стесняясь сказать об усталости, с завистью поглядывал на рюкзаки спутников.

Пейзаж походил на обычный для городских промышленных окраин, но Игорь, не забывавший, что идёт не по столичным задворкам, а по ракетному полигону с присущими тому романтическими тайнами, был весь внимание. Разговор о постороннем, заведённый коллегами, казался ему кощунственным.

– Начинаешь вспоминать: то не сделал, этого не сказал… – проговорил Пелихов.

– Что за беда? – отозвался с сухим смешком Платонов. – Вернёшься и доскажешь, всего-то месяца через полтора. А я, знаешь, сумел расставить все точки: как ни торопили с вылетом, а успел-таки провернуть устный журнал.

«Так я и не увидел, что это за чудо природы», – подумал Аратов о журнале, афиши которого попадались ему ещё в прошлом году, не возбуждая, однако, интереса; то, что называлось журналом, в действительности не печаталось на бумаге, а происходило на эстраде, отличаясь от обыкновенного концерта лишь строгим разбиением на рубрики: новости науки, поэзия, музыкальная страница… Игорь вообще чурался любительских затей, к каким относил и эту – видимо, несправедливо, оттого что, судя по словам его нынешних попутчиков, там и о политике рассуждали специалисты, и стихи читали сами поэты, и для бесед приглашались настоящие знаменитости; например, в последнем выпуске, о котором зашла речь, участвовал старый мхатовец Яншин. Ко всему этому Игорь, предпочитавший книги читать своими глазами, а на актёров смотреть – в спектаклях, оставался равнодушным; он и сейчас не стал, используя случай, выведывать у Платонова подробности.

– Публика так и думала, – сказал Пелихов, – что придётся ждать до Нового года. Володя Смирнов, бедняга, боялся, что ты улетишь, всё бросив, и везти воз придётся ему.

– Ему – не увезти, да он и не взялся бы. Поди-ка, пригласи того же Яншина, если ты не знаком с ним лично. Нет, всё хорошо, что хорошо кончается, но мне урок: не откладывай до последнего.

– Что ты так убиваешься? В этот раз обошлось – и прекрасно, и вряд ли дело стоит подобных волнений. Честно говоря, я давно сомневаюсь, есть ли в нём вообще смысл: знаешь, родила царица в ночь не концерт, не лекцию, а…

– Народ-то идёт, зал всегда полон.

– У твоего народа просто нет выбора. Куда деться вечером в нашем городишке? И согласись, что без доброй половины номеров…

– Страниц, – сухо поправил Платонов.

– …без половины страниц можно было б обойтись. Один твой композитор чего стоит.

– Кто ж знал… В быту, между прочим, интереснейший человек. Сейчас набрал заказов выше головы – для театра, для кино – жить некогда. И каков же выход? Нанял двух талантливых ребят – и они делают за него всю черновую работу. Он задаст им тему, а сам идёт спать. Платит по тысяче двести… и они счастливы.

– Не густо.

– Для тебя. Столько ты получал молодым специалистом. А они-то счастливы. Да и не в том дело, сколько получают они, а в том, сколько может легко вынуть из кармана он.

– Да, я всё забываю предложить… Хорошо бы пригласить на журнал Агреста.

– А вот это уже не моя епархия. Это как раз Смирнов может.

Под такую беседу, в которой Аратов, чувствуя себя посторонним, не принимал участия и даже нарочно старался не слушать (хотя упоминания о древних космонавтах – модной теме, которой занимался Агрест, – не упустил и насторожился), под эти разговоры они прошли с километр, до пересекавшего их пустую дорогу шоссе.

– Настоимся мы здесь, – вздохнул Пелихов.

Движение было небольшим, но и те редкие машины, что шли мимо, даже не притормаживали подле них. Лишь через полчаса, густо запылив по обочине, остановился тяжёлый грузовик с закрытым кузовом, в каких обычно устраиваются мастерские-«летучки».

– Коломбина, – с облегчением сказал Пелихов. – Нам повезло.

Аратов и тут не попросил объяснения, не поинтересовался, в чём же заключалось их везение – ещё не понимал здешнего пристрастия к этим вездеходным сарайчикам.

– В аул, – крикнул Платонов шофёру, и тот, не спрашивая, в который из аулов, кивнул.

Аратов занял место у крохотного, размером с тетрадную страничку, окошка. Стекло было запылено до желтизны – находись за ним люди, машины или постройки, он увидел бы вместо них лишь неясные пятна, но настолько-то хватало прозрачности, чтобы обнаружить именно отсутствие каких бы то ни было предметов: пустынная поверхность, такая же, как и на аэродроме, простиралась на многие километры или, возможно, сотни километров, до конца земли; глядя окрест, можно было потерять всякое представление о пространстве. Вслушиваясь в жёсткое качение коломбины, он, не находя ориентиров, не мог даже оценить скорости; изо всех движений доступным наблюдению осталось одно лишь перемещение во времени, отчего езда напомнила давешний скучный перелёт.

Машина, постепенно разогнавшись, наполнилась звуками: гудели огромные, с глубоким рисунком, шины, свистел в щелях ветер, двигатель и передача тоже давали знать о своём участии в движении, а всё, что могло дребезжать, дребезжало: стёкла, замки, задвижки, плафоны, обшивка, ржавое ведро в углу. Это было уже слишком после гудения и дребезжания в самолёте, и он не мог дождаться остановки.

Когда коломбина наконец затормозила, Игорь угадал за окном белёную будку и красно-белый шлагбаум.

– Приехали? – спросил он – недоверчиво, потому что за будкой была всё та же пустота.

– Приготовь документы, – ответили ему.

Он приготовил и предъявил, и машина тронулась, и нельзя было понять, для чего же посреди голой степи устроили этот пропускной пункт, если он не отделял ничто ни от чего, и пространство за ним не отличалось от пространства – перед. Только, наверно, спустя ещё десяток минут Аратов, приоткрыв дверь, разглядел на очередном холме ряды бараков, обнесённых низенькими, по колено, заборчиками из штакетника. Бетон к этому времени незаметно сошёл на нет, и дорога теперь представляла собою всё ту же землю, что вокруг, но утрамбованную сапогами и колёсами; машину, катившуюся здесь медленно и нешумно, раскачивало плавно, как лодку.

– Ну, по нашей улице поехали, – сообщил Платонов. – Да только где он остановится? Не проскочить бы гостиницу.

Видя всё те же бараки, Аратов подумал, что посёлок что-то не похож на аул и что до гостиницы, наверно, ещё ехать и ехать; то же, что этот пейзаж назывался «Наша улица», его озадачило.

Словно услышав Платонова, шофёр затормозил, и пассажиры засуетились, вскакивая и хватая вещи.

– Прыгай, прыгай скорее, пока не тронулась. Увезёт незнамо куда.

Они едва успели вылезти.

Оставшийся последним, Аратов уже на ходу передал свой тяжёлый чемодан кому-то, побежавшему вслед, и неловко спрыгнул на твёрдую землю.

– Славно: доехали почти до дверей, – услышал он, но, оглядываясь, и теперь не увидел подходящего, то есть хотя бы на этаж возвышающегося над бараками, здания; не узнавал он и ничего, похожего на аул, экзотический вид которого – юрты, сакли, верблюды – рисовал себе во время пути.

Его спутники двинулись вперёд, к перекрёстку с другой, асфальтированной улицей, где стоял солдат-регулировщик с флажками, – и вошли в угловой барак.

Остановившись в начале коридора, чтобы привыкнуть к темноте, Игорь услышал, как Платонов позвал:

– Сархан!

Из ближайшей двери выглянул маленький чернявый солдатик в валенках. Узнав пришедших и осклабившись, он, гремя ключами, поспешил в глубину коридора, на перегородке в глухом торце которого теперь можно было различить тускло поблёскивавший жестяной дачный умывальник.

– Вот мы и дома, – потирая руки, вздохнул Пелихов.

Мебель тесной, с наклонным фанерным потолком, каморки составляли стол, стул и две узкие железные койки под тонкими чернильного цвета одеялами. Аратов, ожидавший увидеть в гостинице освещённый вестибюль, конторку администратора, портьеры и приличную обстановку, стоял, не произнеся ни слова.

– А чемодан не привезли? – оглядев вещи гостей, разочарованно пробормотал Сархан.

– Векшин привёз, – успокоил Платонов. – Завтра получишь.

– Что за чемодан? – поинтересовался Пелихов, когда солдат вышел.

– Скоро демобилизация, а Сархан оброс тут добром. Надо вещички укладывать, ан не во что: местный военторг богат разве что полевыми сумками. Чемодан для дембеля – это, знаешь, вещь!

– Мне казалось, что Сархан тут навечно.

– Это мы – навечно.

Аратова беспокоила тишина в гостинице; теперь он понял, что надеялся встретить здесь всех своих сотрудников. Не было слышно и шагов дневального.

– Куда же он пропал? – спросил наконец Игорь, чувствуя, что о нём забыли; никто тут, впрочем, и не обещал ему помощи, он сам увязался за этими людьми, знавшими дорогу. – Или мне надо обратиться к кому-то другому?

– Ты разве приехал впервые? – удивился Платонов. – К Сархану обращаться без толку: солдату нужен приказ. Это же армия, порядок чёткий. Да в гостинице, наверно, и мест нет. Эта комната закреплена за научными отделами, а у вас, испытателей, своё хозяйство. Найди Петю: он должен позаботиться о тебе.

– Легко сказать.

– Они все, наверно, в домиках. Спроси саверинские домики – всякий скажет. Пойдёшь отсюда по параллельной улице – я покажу, – и по левой руке, метров через триста, увидишь две жёлтые финские дачки. Если ваши там, пойдёшь с ними в бюро пропусков.

«А если их нет? – подумал Аратов. – Хорошие шутки: бросить человека в пустыне!»

Домики, резко выделявшиеся пронзительным цветом среди белых либо подкрашенных синькой бараков, он нашел сразу.

– Разве приехал кто-нибудь? – икнув, спросил дневальный, открывший ему дверь.

* * *

Живя в Москве, Аратов мог представить себе на полигоне что угодно, от землянок до небоскрёбов, только не то, что увидел, не эти бараки, сараи, дощатые будки уборных и среди и вокруг всего этого – бесчисленные столбы, вешки, шесты: нигде прежде и никогда потом не встречал Аратов такого преобладания вертикальных линий, как здесь, в степи, где, казалось бы, лишь одна-единственная черта должна была останавливать взгляд – горизонт. Он всё ещё не мог поверить в возможность своего существования здесь, и на душе было неуютно. Ко всему прочему он оказался один посреди чужого посёлка, не зная, куда идти и что предпринять; ясно было, что всё разрешится благополучно в самое ближайшее время, но ему не хотелось бы, отстав от своих, что-то упустить или опоздать куда-то; он допускал даже, что и пуск мог состояться сегодня.

Бредя наугад, он вышел к обшитому тёсом, аккуратному, подмосковного вида домику с вывеской «Книги». Пожалуй, это было то, что нужно: место, где он мог бы скоротать полчаса-час. Обрадовано направившись туда, Аратов столкнулся на высоком крыльце с группой людей, которых видел в самолёте, и уже хотел обратиться к ним с вопросом, как следом за ними в дверях показался Ярош.

– Наконец-то! – вырвалось у Аратова.

– Приятно, когда тебе так радуются, – заметил Виктор. – Кажется, и разлука была недолга. Ну как, получил пропуск?

– Пропуск? Чёрта лысого. Да я не только не знаю ни о каких пропусках, но и с аэродрома чуть ли не пешком шёл: не успел и глазом моргнуть, как все разъехались. Друзья!

– Вы, парни, идите, – обернулся Виктор к своим спутникам, – а я помогу Игорю с пропуском. Увидимся в столовой. Кто-нибудь в курсе, где она?

Ему показали на барак, стоявший через дорогу.

– Потопали, старый. Ну, как тебе новые места? Лето, если бы не мороз, не правда ли?

– Страшная земля, – серьёзно ответил Аратов, щурясь от встречного солнца.

– Азия!

В помещении бюро пропусков было шумно и накурено, к окошкам стояли непомерные очереди, и Аратов хотел было предложить зайти попозже, хотя бы сначала пообедав, но Ярош требовательно протянул руку:

– Давай документы. Пойду в обход, уже научился.

– Способный ты, Витя, – усмехнулся Аратов, но бумаги отдал.

Приоткрыв дверь с запрещающей надписью, Ярош протянул бумаги дежурному офицеру, коротко бросив:

– Из списка Столярова.

– Кто такой Столяров? – полюбопытствовал Аратов.

– Какой-то наш хозяйственник. Тут, похоже, его одного и признают. Пойми, старый, мы и, конечно, КБ Беляева – две головные фирмы, ну а все остальные – смежники, вспомогательные и второстепенные, и военные это очень хорошо понимают.

Процедура оформления заняла считанные минуты.

На улице резкость солнечного света снова изумила Аратова.

– Помнишь, – сказал он, – было такое школьное понятие – живая природа? Так вот, это, кажется, не здесь.

– Зато есть неживая, так что перезимуем, не бойся.

– Ты ещё не был в гостинице!

– Разве мы живём не в домиках?

Виктор широко раскрыл глаза, отчего более прежнего стал похож на Петрушку.

«На Петрушку! – посмеялся про себя Аратов. – Откуда бы здесь тому взяться, кому бы знать про него? Аборигенам такое сравнение в голову не придёт: петрушки в этих местах не жили. Никакой цирк был невозможен. А какой был бы шаг вперёд! Клоуны – это уже дети цивилизации». Он вспомнил недавний вечер в шапито – тогда у него была свобода выбора, идти или не идти, или посмеяться над неожиданным детским желанием: захотел – взял билеты, расхотел – и не досидел до конца; там, дома, он второй раз уже не клюнул бы на эту удочку – на полигоне же вопрос решился без него.

– Пришли, – прервал его размышления Виктор.

На двери столовой висел замок.

Неподалёку двое солдат копали канаву. Ярош окликнул их, спрашивая, где можно поесть, и те, отвечая, замялись:

– Есть ещё одна офицерская столовая, только далеко.

– Поесть-то всё равно надо. И как далеко?

– С полкилометра.

Ярош расхохотался. Смех у него был высокий, почти женский.

– Идите по следующей улице, сами увидите, – обидевшись, сказал солдат.

Рядом шли дорожные работы. На проезжей части разгрузился самосвал, и ветер больно ударил в лицо песчинками.

– Ветер, и тот ненормальный, – проворчал Аратов. – Дул бы, как все люди, с перерывами, а то заладил с каким-то идиотским постоянством. Это как средневековая пытка, от каких сходили с ума. Знаешь, вечная капель на темечко?

– Зато к постоянной напасти легче приспособиться.

– Представь себе: и эту землю кто-то любит, – неуверенно проговорил Аратов.

Только большим напряжением ума он мог бы внушить себе, что первые впечатления рано или поздно забудутся, и он приживётся в этих местах; как скоро – зависело бы от работы и от тех, с кем ещё только предстояло встретиться. О последнем он не думал ещё, оттого что никогда прежде не задумывался о роли встречных.

Как и многие в юности, Аратов не понимал, что бытие и судьба его с годами всё более будут зависеть от окружения – настолько, быть может, что даже вся биография окажется замечательной событиями не его собственной, а чужих жизней. Пока же он считал, что поступки и слова посторонних отзываются лишь на минутных настроениях да навязывают предвзятые мнения; так, например, он, помня неосторожное замечание Гапонова, безо всякого энтузиазма ждал встречи со своим непосредственным начальником. Встреча эта, однако, всё откладывалась: в первый день Аратов так и не попал на работу, оттого что старшим его товарищам, срочно вызванным на совещание в штаб части, некогда было представлять военным новичка, но и теперь встреча с Еленским должна была случиться лишь за ужином. Так, возможно, и к лучшему было, Игорь понимал, что за столом можно познакомиться и проще, и короче – знал это пока с чужих слов да из книг; его же собственный опыт общения с людьми был ничтожен. В семье так было поставлено Игожевыми – тёткой и бабушкой – что внешние сношения сводились к минимуму: не осуждались, упаси Бог, но и не поощрялись, а однажды заведённые – не поддерживались. Послушать их – и получалось, будто все посторонние, даже и хорошо знакомые, обладают массой недостатков и, значит, связи с ними нежелательны.

Игожевы плохо знали даже соседей по квартире. Тех было трое: престарелая чета Тихоновых и энергичная пожилая дама не без странностей, Софья Николаевна Мурина. Старики, словно оправдывая свою фамилию, жили как-то нарочито, старательно тихо, в чём Лилия Владимировна усматривала дурное, называя их соглашателями. Пенсию они получали небольшую, но тайно подрабатывали каким-то рукоделием, отчего выходила сумма, какую вполне можно было б откладывать на чёрный день, но которая вкупе даже и с частью пенсии тратилась исключительно на подарки внучке; оставшегося хватало даже не на скромную жизнь, а на подлинное прозябание – это, при коммунальной кухне, скрыть они не могли. Нужды в такой жертве не было, родители девочки зарабатывали достаточно, и поведение стариков вызывало осуждение у Игожевых. Образ жизни третьей соседки, Муриной, тоже не считался примером для подражания. Никто не знал, где она работает – то ли в газете, то ли на киностудии, – бесспорным было лишь то, что вращается Софья Николаевна среди неимущей богемы и сама не имеет постоянного заработка; последнее прискорбное обстоятельство было, пожалуй, главной причиной неприязни к ней Игожевых, особенно старшей, Варвары Андреевны, которой слишком ясно было, что каждый, кто работает, тот и ест, а безденежье, в нашей стране только от лени и происходящее, говорит о таком легкомыслии, от какого шаг до лёгкости поведения. Ещё подросток, но уже довольно просвещённый насчёт упомянутой лёгкости, Игорь всё ж усмотрел тут некоторую натяжку и даже пытался возражать – но впустую, оттого что его выступлений никто не замечал или не хотел замечать: в семье не принято было спорить. Для Варвары Андреевны, хотя и наверняка наслышанной о том, где и как может родиться истина, любой спор всегда означал лишь одно – скандал. Отчего и пресекался.

Мнение о соседях и знакомых у Игоря бывало, конечно, своё (даже непременно составлялось своё, в противовес мнению старших), но и ему привилась игожевская манера отмечать в других в первую очередь не достоинства, а дурные черты. Больше того, он даже находил в себе способность замечать чужие недостатки быстрее и вернее всех, отчего позволял себе судить о людях с первого взгляда. С годами это заблуждение – или знание, как угодно, – только усугубилось и теперь несколько услышанных вполне доброжелательных замечаний о Еленском Аратов моментально истолковал по-своему и потом ещё долго верил нарисованному своей фантазией его ироническому портрету, считая примерно так: что бы о том ни говорили, но я-то знаю его лицо – вот она, суть, я уловил её. Это, однако, не уменьшило его интереса к новому человеку и к обстановке, в которой должно было состояться знакомство и которая, как и всё на полигоне, представлялась романтичной и увлекательной.

Наслышанный о ритуале «прописки», он ждал, что вечером соберутся вместе все, летевшие с ним, – во всяком случае, удивился тому, что каждая бригада уединилась в своём жилище. «Теоретики», обосновавшиеся на первый вечер в саверинском домике, медлили с ужином, ожидая Еленского.

Тот пришёл раскрасневшимся от морозного ветра и удивился теплу в доме.

– У нас в хате отлично, – пробасил Гапонов. – Солдат сегодня постарался.

Посмотрев на Еленского, Игорь подумал, что не ошибся в своём мнении: круглое маленькое личико и щуплая фигурка того не вызвали особой симпатии.

– Пётр, – представился тот, пожимая руку Аратову. – Долго же вы до нас добирались. Я тут боролся за вас.

– С начальством бороться – что плевать против ветра, – печально произнёс Гапонов. – Это сам Караулов, жалеючи, держал его.

– Хорошая жалость! А если бы пуск не отложили? Ну да ладно, теперь-то мы в сборе. Как вам, Игорь, здешние места?

– Кошмар.

– Зелен ещё, не понимает, – засмеялся Гапонов. – Зелен.

В большой комнате уже накрыли стол: на газетах, за неимением скатерти и тарелок, были разложены крупно, аппетитно нарезанные варёная колбаса, сыр, лимоны и французские булки, всей же посуды было – охотничьи ножи и гранёные стаканы.

– Как в лучших домах Лондона и Филадельфии, – оценил сервировку Еленский.

– Пора и дам звать, – решил Гапонов. – Рая!

Из боковой двери вышла девушка. Аратов и не знал, что летел вместе с нею; он и за те несколько дней, что она была в Москве, едва успел заметить её – бесцветную на фоне Фаины. Теперь он впервые рассмотрел внимательно: поджатые губы, короткие ресницы, птичий носик, коротко подстриженные ногти. Она выглядела старше его лет на пять.