Снег для продажи на юге

В ожидании завтрашней работы Аратов спал беспокойно. Ему приснилось, что он запускает огромную ракету. Противник был уже близко, дело решали секунды, а он напрасно шарил по карманам в поисках спичек, чтобы поджечь бикфордов шнур. «Газик», посланный в магазин, вернулся пустым и без шофёра, и солдат, помогавший в запуске, закричал в панике: «Поджигай от искры, пока не ушла!»

Утром Аратов обнаружил, что не помнит, где остановился Еленский. Искать по комнатам было неудобно, и он вышел на улицу.

Потеплело. Ветер гнал низкие облака. Аратов порадовался изменению погоды, не догадываясь, что это задержит его на площадке. Мирный пейзаж, представший в скудном бестеневом освещении, был неинтересен: утоптанный до звонкости пустырь перед гостиницей ограничивали с двух сторон барак офицерской столовой и несколько финских домиков, с третьей же, противной гостинице стороны площадь открывалась в степь, и здесь взгляд наталкивался на одно лишь строение – общественный туалет, на розовой штукатурке которого во всю стену был намалёван черной краской призыв к мытью рук до и после его посещения.

За несколько минут Аратов обошёл всю площадку, и потом ему только и оставалось, что ходить кругами по собственным следам. С Еленским он встретился за завтраком.

– Ты невезучий, – сказал тот, – больше не возьму тебя на пуск. Похоже, что работы не будет: смотри, какая облачность.

– Ну и что? Это же ракета, а не «кукурузник».

– Это лишь воевать можно в любую погоду, а лётные испытания – дело капризное. Нам нужно следить за изделием визуально, кинотеодолитами.

– Выходит, напрасно спешили?

– Напрасно. К тому же, тебе еще один сюрприз: кладовщик на пару дней уехал в Аул, Ты можешь не дождаться сейчас, придётся потом приезжать специально.

Аратов согласился бы остаться без тёплой одежды, лишь бы увидеть пуск и поскорее вернуться в Аул, уже начинавший отсюда казаться чуть ли не родным домом. Прогноз, однако, был нехорош, и перспектива сидеть, сложа руки, была намного хуже того, что ещё вчера удручало в Ауле; искать работы было бессмысленно, оттого что тут многие, все сразу оказались без дела: ракету подготовили и вывезли на старт, и единственным следующим действием мог быть только её запуск.

Начальство, однако, придумало, чем занять народ. Приказ Караулова был неожидан:

– Ставить бильярд!

Что за бильярд, какой, откуда здесь вообще мог взяться бильярд – сразу было не понять. Не заметив на лицах коллег недоумения, Аратов решил было, что имеет дело с особым жаргоном, но распоряжение следовало понимать буквально: в одном из домиков лежал разобранный бильярдный стол, и до сих пор ни у кого не находилось свободного времени для его установки. Что за связь существовала между испытаниями оружия и этой игрушкой, к которой так серьёзно отнёсся заместитель главного конструктора, стало ясно не сразу; поначалу Аратову невдомёк было, как сложно занять досуг людей на крохотном островке в голой степи. Не знал он и трудностей предложенной сейчас работы: «Подумаешь, привинтить ножки к столешнице, – усмехался он про себя. – Вот уж никто бы не догадался, чем я в первую голову занялся на ракетном полигоне. Да и вспоминает ли кто-нибудь обо мне?»

То, что дома только привычно тревожило его, в отъезде стало казаться катастрофой – особенно сейчас, в нечаянной праздности. Ему стало горько от случайной мысли о том, что он никого не оставил в Москве. Невольно воображая, что не сбывшееся ранее сбудется в этом чудесном городе, он не хотел помнить, что именно там это и не сбылось пока. Он только искренне верил, что стоит вернуться в те места неисчислимых возможностей, как начнётся новая, наконец-то полноценная жизнь. Однако прежде возвращения в столицу нужно было ещё попасть в Аул, неторопливость времени в котором не шла ни в какое сравнение с полною неподвижностью того здесь, на стартовой площадке, – и он уже отчаянно тосковал по тому самому Аулу, который недавно проклинал.

Придуманное Карауловым занятие не только не скрадывало ожидания, но, занимая руки, а не голову, имело обратное действие. Дело, к тому же, не ладилось: с тем, что набивший руку мастер сработал бы, наверно, за день да на глазок, инженеры, вооружённые хитрыми, предназначенными для куда более точных работ инструментами, провозились трое суток. Плиты, составлявшие основу стола, покоробились при хранении, и как ни подтягивали их болтами, шарик, положенный для проверки, всегда находил уклон и катился. На их выравнивание и ушло всё время; последней же операции – того, как натягивается сукно, – Аратов не увидел, потому что на четвёртое утро погода изменилась.

Койка стояла под окном, и он, едва проснувшись, откидывал занавеску, чтобы посмотреть на небо, увязал взглядом в серой пелене и тогда вновь закрывал глаза: торопиться было некуда. Сегодня ему показалось, что облака поднялись и посветлели.

В столовой он увидел, что не ошибся: все собирались на старт, и автобус ждал у входа. Еленский с Игорем поехали на «Победе» Караулова; тот сам сидел за рулём. Дорога оказалась такой короткой, что всякий и пешком одолел бы её за десяток минут. Миновав какие-то низкорослые здания, машина остановилась подле караульной будки у въезда на обширную, огороженную колючей проволокой территорию; отсюда ещё нельзя было, оттого что мешали невысокие холмы, разглядеть, что же делается внутри. Лишь пройдя сотни две шагов, Аратов увидел внушительное сооружение, на котором, словно на пьедестале, лежала ракета; возле неё на узенькой площадке с тонкими перильцами, как на капитанском мостике, возились люди.

В глубоком бункере под пусковой установкой было тепло, пахло нагретой краской и успокаивающе гудели какие-то приборы. Что здесь было к чему, Аратов не успел спросить: военные усадили Еленского подписывать протоколы, задания, программы – ворох бумаг, которым, казалось, не место было здесь, – и Аратов представил себе боевую тревогу, вражескую боеголовку, летящую на цель, и военных, лихорадочно подписывающих – и не успевающих подписать – нужные для выстрела бумаги.

– Боевая готовность – тридцать минут, – объявили по громкоговорящей связи, когда Еленский поставил последнюю подпись.

– Вовремя управились, – потирая руки, весело проговорил он. – Пойдём-ка наружу, не то потом не выпустят и придется смотреть работу по телевизору. Или, того хуже, прогонят за ворота, если не спрячемся.

Было странно, что нужно прятаться от кого-то, хитрить.

– Разве мы здесь незаконно? – удивился Аратов.

– В бункере – законно, а вот выходить из него не положено.

Всё же выйдя, они побежали в противоположную от въездных ворот сторону, стараясь, чтобы их не заметили со сторожевой вышки и в перископы бункеров. Цель их была – штабель арматурных прутьев, за которым уже прятались несколько человек.

Вскоре над одним из бункеров подняли красный флажок,

– Готовность – пятнадцать минут, – объяснил Еленский. – Теперь можно не скрываться, за нами уже не побегут: всякое движение запрещено. Вот, убирают последние машины.

От пусковой установки отъехали автомобили – пожарный и несколько специальных, с крытыми кузовами. Последний из них, разворачиваясь, съехал в кювет и застыл, задрав нос. Сопло ракеты смотрело точно на него.

– Вот и задержка, – сказал кто-то возле Аратова. – А ещё спорили…

– Этот случай не входит в статистику, – возразил Еленский. – Внешняя причина.

– А нам всё равно ждать, внешняя она или какая ещё.

– Шофёру-то каково?

Отсутствие машины заметили, очевидно, не сразу: колонна, не задерживаясь, степенно проследовала к воротам и лишь минут через пять оттуда вернулась «коломбина». Вытащить грузовик оказалось быстрым делом; снимать потом трос было, наверно, некогда, и обе машины так и укатили связанными.

Пятнадцать минут давно истекли, но ракета по-прежнему спокойно лежала на стреле установки. Груда арматуры не защищала от ветра, и соседи Аратова, одетые в тёплые, на меху, куртки, энергично топали ногами, толкались, хлопали по бокам руками; ему и подавно неуютно было в демисезонном пальто.

– Часовая задержка пятиминутной готовности, – провозгласил Еленский.

– Брось такие шуточки, – одёрнули его. – Накаркаешь.

– Жаль, нет громкоговорящей связи.

– И буфета.

– Дурацкое положение. Теперь пойдут задержки одна за другой, а мы тут мёрзни да нервничай.

– Напрасно ты не взял валенки у дневального, – обернулся к Игорю Еленский. – Человек помочь хотел.

– Наверно, дадут отбой, – сказали рядом, и Аратов ужаснулся, что ещё раз придётся пройти испытание морозом.

– Так гладко шло…

– Надо было б тебе захватить фляжечку – погреться, – продолжал Еленский. – Как на фронте перед атакой – наркомовские сто грамм.

– Дождались, – произнёс хриплый голос сзади. – Считай секунды.

Ракета бесшумно задирала нос, и Аратов, напрягшись в исступлённом ожидании, моментально забыл о холоде.

Струя жёлтого огня вырвалась из жерла ускорителя. Аратову показалось, что он уловил момент, когда пламя било и било из двигателя, а ракета вопреки законам физики всё ещё неподвижно лежала на стреле, не отзываясь на чудовищное давление струи.

Он как будто и сам улетал и должен был бы заметить и отложить навсегда в памяти каждую мелочь из происходящего с ним, но даже и тогда всё равно упустил бы момент взлёта – опомнившись, увидел бы землю далеко внизу, и голова закружилась бы запоздало. Так и сейчас, словно отсутствуя ничтожную долю секунды, он упустил начало разгона: ракета, только что безнадёжно лежавшая со рвущимся из хвоста огнём, вдруг пропала, перестала существовать, оставив после себя на земле только непроглядное белое облако из дыма и пара. Аратов, успев огорчиться тем, что проглядел нечто важное, лишь после некоторого замешательства догадался скользнуть взглядом вдоль длинного дымного следа – и в конце его обнаружил улетающий язычок огня.

Пришедший звук застал его врасплох. Аратов совершенно забыл, не думал о звуке – и вздрогнул, и уничтожен был, каждой клеткою тела почувствовав страшный взрыв, который не раздался, чтобы смолкнуть, прогрохотав раскатами, не произошёл в миг, а продолжался непрерывно, больно давя на уши – не стихая, а лишь улетая вдогонку за снарядом, по дымному столбу – в высоту.

Огненный язычок быстро превратился в точку (странно было, что она, ничтожная, производит такой шум в небе), она же – распалась на две, и Аратов, понимая, что это отделился ускоритель, всё-таки не знал, за которой из них следить. Выбрав ту, что круто пошла вверх, он ошибся; его точка погасла, и найти в ослепительной синеве другую, подлинный факел ракеты удалось не сразу… Вскоре растаяла и эта, вторая искорка, и от места её гибели потянулся, причудливо извиваясь, белый след.

– Визуально всё нормально, – сказал Еленский, и кругом засмеялись.

– Что они? – спросил Аратов.

– Старая хохма. Мы как-то глядели вот так же, из-под руки, и вроде всё было в порядке: факел есть, след инверсии тянется – летим! – ну и докладываем Б.Д. по телефону: «Визуально всё нормально». Тот доволен, благодарит за службу, а мы потом проявили плёнки – и волосы поднялись дыбом: изделие стало разваливаться при первом же манёвре. Крылья на восьмой секунде сломались – по всей степи!..

– Но сейчас-то, – вскричал Аратов, – сейчас-то она хорошо пошла!

– Будем надеяться. Но, кстати, Игорь, как ты – каково впечатление?

– Не знаю, что и сказать. Я не готов был к такому.

– Страшно не было?

– Почему страшно? – не понял Аратов, но всё-таки помедлил с ответом. – Вот если б я сидел на ней верхом, как барон Мюнхгаузен… Знаешь, я просто забыл, что она может рухнуть на меня…

– Или взорваться и достать осколками.

– Во всяком случае, это было не кино, а… а настоящее переживание. Да от этого психика может измениться: посмотришь – и станешь другим человеком.

– Интересная трактовка, – хмыкнул Еленский. – Между прочим, многие в первый раз увлекаются настолько, что совершенно не слышат звука.

– Слышал, слышал – такой, что, казалось, мне голову вдавит в желудок.

– Ты, случайно, стихи не пишешь?

– Стихи? Почему стихи? Нет, конечно.

– Складно рассказываешь. Но пойдём, поинтересуемся, что успели увидеть телеметристы. И расскажем Б.Д., как ему жить дальше.

* * *

Запуск ракеты Аратов посчитал событием столь грандиозным, что, став его свидетелем, ожидал в Ауле особенной встречи. Он хотя и не заблуждался насчёт собственной роли, но думал о себе и о тех, кто возвращался вместе с ним, о подлинных участниках, словами молодёжных повестей: «герои третьей площадки». Такое, конечно, здесь немыслимо было ни произнести вслух, ни услышать от других. Он постыдился бы сказать нечто подобное и в Москве, среди непосвящённых; впрочем, среди тех он не имел права даже и самым туманным образом намекнуть на род своих занятий, на то, что он видит, где бывает. Понимая, что дома, по возвращении, ему будет не избежать ответов на вполне естественные расспросы, он собирался придумать правдоподобную легенду. С другой стороны, строго следовать букве инструкции, требующей полной немоты, всё равно было невозможно; он подозревал, что все коллеги в той или иной степени нарушают её, проговариваясь жёнам или родителям – иначе немыслимой стала бы их семейная жизнь. Даже мимолётные, вскользь, замечания о полигонном климате, нечаянные упоминания мелочей в пейзаже – и то много сказали бы внимательному слушателю, а слово «изделие» не могло обмануть и самых недогадливых. Аратову претила необходимость деления людей на тех, кому можно сказать всё или многое, тех, с кем следует ограничиться недомолвками, и, тех, кому нужно солгать. Казалось диким, что, будь у него возлюбленная, ему пришлось бы морочить ей голову неправдой: пожалуй, он предпочёл бы сменить работу.

Оттого, что существенная часть жизни оставалась тайной для всех, одиночество его усугублялось: теперь он уже не мог делиться удачами со старыми друзьями или ждать от них помощи при неприятностях на работе. С тем же, конечно, можно было обращаться и к сотрудникам, но их, за краткостью знакомства, Игорь пока не принимал во внимание, и эти два доступных ему круга не соприкасались, а, может статься, и постепенно отдалялись один от другого в создаваемом им для себя мире: доступ в один стал ограничен, а во втором положения различались проще, нежели судьбы, и Аратов думал с грустью, что скоро может стать посторонним и здесь, и там. В числе прочего его смущала и такая незначительная, казалось бы, вещь: до сих пор, в Москве, его не занимали подробности быта его знакомых – кроме Прохорова и, быть может, Наташи, – и теперь, при жизни бок о бок с чужими людьми, он опасался не принять сразу их уклад, а тогда и заметить то, чего не следует замечать, и сказать что-то невпопад, и поступить вопреки неписаным правилам.

На полигоне сразу пошло так, будто именно его, Аратова, собственного быта и не было вовсе, а было лишение всего – привычек, друзей, свободы, – и чужая жизнь впервые близко открылась перед ним; здесь он соприкасался с соседями теснее, чем привык – в коммунальной квартире. Несмотря на это, он мало что знал о новых знакомых, потому что мужчины даже и здесь, оторванные от семей, не склонны были делиться личным, а интересоваться тем же у единственной пока среди них женщины было по меньшей мере неловко. Интереса к тому, как устроилась среди них Рая, потому и не возникало у Аратова, что как раз женщины он и не видел в ней, некрасивой, с блёклым старушечьим взглядом, с птичьим голоском и со стародевическим, глупеньким умилением пустяками, и поначалу не понял Яроша, обронившего как-то о Рае: «Хорошей женой будет кому-то», – попросту не представлял себе, что за человек способен на ней жениться.

Первое впечатление ложится часто на пустое место, создавая для мнения прочную основу; всему последующему приходится выдерживать сравнение. Успев принять за должное те условности и неудобства, с которыми пришлось столкнуться на новом месте, и считая, что сам он, раздобыв у дневального электроплитку, чтобы греть воду для бритья, живёт в преступной роскоши, Аратов не знал, что и подумать, когда однажды ему пришлось войти в Раину комнатку в саверинском домике. Привыкнув к потёртой серой клеёнке на своём столе и к чернильным одеялам на койках, он изумлён был обилием здесь белого цвета: не считая уже пикейного покрывала, кругом полно было рукодельных салфеток, накидок, дорожек; разглядев, помимо этого, репродукцию в металлической рамке, вазочку с искусственными цветами и коврик перед кроватью, Игорь удивился и способности женщин обживать самые пустые и дикие места, и, заодно, неприхотливости мужчин.

«Неужели нужно возить это с собой?» – подумал он, хотя и понял, знал уже, что нужно, потому что ему самому очень недоставало многих вещей, к каким привык в Москве – от книг до шлёпанцев или чайной ложки; он обходился и без них, начиная думать, что обойтись можно вообще безо всего, и только в минуты особенной тоски, не такие уж редкие, всё повторял: «Так жить нельзя». Зато, маясь в непогоду на площадке, он поймал себя на том, что о своём спартанском жилище в Ауле вдруг подумал как о своём доме, обжитом и желанном.

Это жилище он делил с Гапоновым. Тот давно спал, когда приехал Аратов, и, едва отперев дверь, улёгся было снова, но, взглянув на соседа, вдруг рассмеялся:

– Ого, ну и одёжка!

– Какую дали, – нахмурился Игорь. – Впрочем, прекрасная одёжка: тепло и темно.

– Вот разве что темно. Ну-ка, ну-ка, покажи рукав, не прячь.

Куртка, наконец добытая перед самым отъездом с площадки, была, конечно, не новой, но добротной и почти приличной на вид – если бы не прожжённая на рукаве дыра.

– Теперь понятно, – ухмыльнулся Гапонов, – почему на единственный пуск ушло столько времени: вы, гляжу, ракету спичкой запускали.

– Именно так, – серьёзно ответил Аратов, вспомнив свой недавний сон. – Но там со спичками туго.

– Или это – у костра? – не унимался сосед. – В партизанском лесу? Отлично, отлично! Ты, гляжу, и сапоги с немца снял?

– Ну это ты брось, сапоги нормальные, не эрзац какой-нибудь.

– Конечно, нормальные, но в сочетании… Тебе, партизан, только бороды не хватает.

– Не в моём вкусе.

– А вот мне бы пошла. К моему бушлату. В следующую отсидку, после Нового года, отпущу. Да что ты всё озираешься?

Аратов засмеялся:

– Можешь себе представить, ищу перемены. Такой долгой показалась отлучка, что я, как только въехали в Аул, стал оглядываться – в темноте-то, – ища, что изменилось без меня: дом построили, стадион открыли, пустили метро.

– Ванную отделали розовым кафелем, – съязвил Гапонов.

– Да, помыться бы сейчас… Такие мелочи – а как всё портят!

– Хороши мелочи! Что же тогда главное?

– Ракету пустили, – смутился Аратов.

– Не ты пускал.

– Но и не тот солдатик, который нажимает кнопку. В конце концов, его кнопка – ничто перед тем анализом, за который мы с тобой отвечаем. Кстати, что же ты не спрашиваешь о результатах – не интересуют?

– У тебя же всё равно нет графиков в кармане? То-то. А общие результаты я знаю и сам: сидел в штабе во время вашей работы.

– Я-то настроился рассказывать подробности!

– Потерпи до утра: пуск хороший, и тебе этих подробностей хватит надолго: считать коэффициенты да строить кривые. Так что давай-ка лучше, пока не пришёл Петя, сразимся в шахматы.

– В шахматах я слаб, – сознался Аратов.

– Что ты за человек? В шахматах слаб, в карты не играешь.

– Терпеть не могу, – подтвердил Аратов. – Скучно. Только время тратить без толку: каким ты сел за стол, таким и встал.

– Э, дорогой, да ты рационалист.

– Нет, пожалуй, – подумав, возразил Аратов. – Рационалист сначала вычислит, а потом возьмётся за дело, я же всё-таки сначала живу, а лишь потом объясняю, как.

– Что ж, тут у каждого достаточно времени, чтобы, сидя на коечке, ответить, есть ли жизнь на Марсе. Будь моя воля, я бы набирал в экспедицию одних Гегелей и Львов Толстых. Потому что прочим ничего не остаётся как расписывать «пульку». Вот и ты научишься, как все, никуда не денешься. Странно, что не научился в вузе.

– Неиграющие найдутся всегда. Как и непьющие.

– Разве что твой Ярош? Ну так он в домино играет, а это и подавно низшая ступень.

– Погоди, – спохватился Аратов. – А что же его не видать? Пойду, загляну.

– Погоди. Федот отправил его наконец на техничку. И мы ожили. Нет, – видя недоумение Аратова, поспешил поправиться Гапонов, – не потому, что он надоел, а потому что векшинские расчёты закончились, и к нам вернулась Раиса, без которой я был как без рук. Прямо скажем, с недобрым чувством глядел я на эту парочку, Яроша да ярочку.

– Завидовал? – усмехнулся Аратов. – А, может, это у них серьёзно?

– Ты иронизируешь, а мне сдаётся, что Раиса увлеклась твоим приятелем. Эдакое, знаешь, немое обожание – самая страшная вещь. Он-то крепок, как скала, что неудивительно: на этот кадр не заглядишься. Впрочем, дело вкуса.

– Разве тут говорят о вкусах? – махнул рукой Аратов, невесело подумав, что обидно будет, если в его отсутствие позвонит Олечка Вербицкая. – Разве спорят? Тут не только не о ком поспорить, но и работать не с кем: один техник на всю экспедицию,

– Лучший техник во всём КБ, – многозначительно сказал Гапонов. – Эх, нечего с тебя взять за добрую весть, да ладно уж: Петя вызвал сюда Фаину – скорее всего, в полное твоё распоряжение. Да и к Векшину едет Валя Ярош, то бишь Чернышёва. Так что скоро у нас соберётся настоящий малинник – и смотри в оба, ты ведь у нас комсомольский босс, и моральный климат – первая твоя забота. Вокруг – одни холостые офицеры…

– Надеюсь, тут и до меня жили без происшествий. Мне других забот хватит.

– Ракеты пускать?

– Ты ведь тоже кнопку не нажимал, – огрызнулся Аратов.

* * *

Чтобы избежать новых подтруниваний Гапонова, Игорь встал пораньше и один ушёл в столовую. Как и всегда, молодые офицеры, дождавшись открытия, устроили в дверях весёлую толкучку, но, ворвавшись в помещение, мирно выстроились в довольно разговорчивую очередь. Ими, насколько невольно слышал Аратов, обсуждалось всё, что угодно, только не вчерашний пуск, и он снова почувствовал себя задетым.

Не став после завтрака возвращаться к остановке штабного автобуса, Игорь побрёл на работу пешком, посчитав, что всё равно придёт первым, – и ошибся: едва толкнув дверь рабочей комнаты, он увидел, что рулоны проявленной плёнки уже разложены на столах и Еленский с Гапоновым спорят о чём-то, попеременно выхватывая один у другого исписанный листок бумаги. «Когда только успели?» – поразился он.

– Богатая работа, – с непонятной Аратову усмешкой сказал Гапонов. – Богатая. Хотя переходные процессы могли бы выглядеть поизящнее.

– Что-то не слышал я о таких изделиях, – ответил Еленский, – которые умели бы летать с самого рождения: их учи да учи. Хорошо ещё, что на этих пусках мы считаемся с одними лишь законами школьной физики. Но всё равно, вот увидишь, военные – милый наш Трефилов – скажут, что в КБ не умеют делать простейшие расчёты.

– Кстати, где это наша армия? – поинтересовался Аратов.

– Забыл, какой сегодня день недели? У них политзанятия.

– Но ведь пуск!

– Тут порядки незыблемы. Политзанятия и физкультуру не может заменить ничто.

– А нет ли такого незыблемого порядка, чтобы помогать нам в анализе? С аэродинамикой мне, например, одному не справиться и до Нового года.

– У нас есть свои резервы, – успокоил Еленский. – Ребята из «науки».

– Которые успешно заняты с Федотом.

– С завтрашнего дня Платонов назначен тебе в помощь.

– Кто к кому? Он же старший инженер.

– А ты – испытатель и, значит, хозяин на полигоне.

Офицеры пришли незадолго до обеда. Пронзительный голос капитана Трефилова, начальника отдела, был слышен издалека.

– Владимир Александрович уже на лестнице, – предупредил Аратов.

– Слышу, – отозвался Еленский, без энтузиазма объявляя: – Перекур.

– Говорят, – открывая дверь, начал Трефилов, – опять промышленники выкинули изделие за забор. Жаль, я не поехал на старт: давно не видал фейерверков.

– Изделие наше, куда хотим, туда и бросаем, – поленившись опровергнуть, в тон ему ответил Еленский.

– Осколками не задело? – участливо поинтересовался капитан и, обернувшись к спутникам, продолжил: – Они даже раскраску изделия придумали такую, чтобы знать, какой кусок летит в тебя: если крыло красное, значит, номер один, белое – четыре.

– Смейся, смейся. Позабыл, сколько раз мы, когда работали с нашими первыми изделиями, ни на каком куске не могли найти маркировку?

– Вот я и говорю: группу анализа главным образом занимают поиски бренных останков. Единственное исключение – Димыч, которого вообще ничего не интересует, кроме «Теории вероятностей» Вентцель.

– Вентцель – библия испытателя, – провозгласил Гапонов.

– В СССР это не комплимент: интересно, кто из нас читал библию?

– Сегодня о металлоломе речи нет, – заметил Аратов, смущённый их пикировкой. – И пуск удачный, и запись – чистая, если б не сбой при отделении ускорителя.