Жизнь статиста эпохи крутых перемен. История историка

Однажды летом Ваня утонул на купании в одном из степных прудов. Все жалели его. Мы классами ходили прощаться с ним в один из домов эскадрона. При этом трауру придавался мобилизующий характер. Мы горланили революционные романтические песни о буденовцах, о юном барабанщике, о дивизии, шедшей по долинам и по взгорьям, о том, что Красная армия всех сильней.

В Ново-Александровской, как и повсюду, младшие школьники были включены в выполнение второго пятилетнего плана развития страны. Мы распевали: «Даешь соревнование, даешь великий план! Мы выполним задание рабочих и крестьян!». Специальные уроки, посвященные Павлику Морозову, ставили преданность новым идеалам выше преданности сына родителям. Меня вместе с другими приняли в пионеры, и мы радовались красным галстукам. «Взвейтесь кострами, синие ночи!» звучало прекрасно. Но почему только «мы пионеры – дети рабочих»? В станице детей рабочих я не знал, и школа называлась школой крестьянской молодежи. Однако мне и многим пионерам-отличникам, независимо от социального происхождения, к набиравшему популярность празднику Октябрьской революции в 1934 г. в школе вручили грамоты ударников второго года второй пятилетки за активность «в борьбе за сознательную дисциплину и качество учебы». Важности этой награды как причащения к советско-коммунистическим ценностям мы еще не осознавали.

* * *

Тем временем в жизни происходили и другие существенные перемены. Уже в конце 1933 г. Чернышевы перебрались на другую квартиру. Их учреждение отвело им отдельный небольшой дом среди деревьев у какого-то заброшенного предприятия. В этом домике мне особенно нравилось множество летучих мышей на чердаке. Они висели вниз головами и спали. Брать их надо было осторожно, чтобы не укусили своими острыми зубами.

Однако через полгода Чернышевых обворовали. Мне представлялось, что самыми дорогими у них были швейная машинка Зингер со столиком и ножным приводом, да меховые шубы. Но этого воры не взяли. Тетя Поля и Павел Михайлович не говорили, что украдено, и даже в милицию не обращались. Но по их сильному расстройству и сопереживанию родителей понял, что воры забрали какие-то большие ценности, о которых милиции знать не следовало. И очень скоро Чернышевы как-то незаметно уехали из Ново-Александровки. Куда – мне не говорили.

А к весне 1934 г. мы тоже переехали на новую квартиру. Ею оказалась та самая мазанка на углу улиц Ленина и Маркса, у которой я однажды встречал маму. Это было недалеко от вокзала и переезда через железную дорогу, за которой гудела маслобойка и возвышался элеватор. А на другой стороне широченной улицы Ленина в кирпичных домах располагались ОГПУ-НКВД с вооруженным часовым, и политотдел МТС. Возле них сновали автомашины, конные и пешие. Несколько правее находилась посещаемая мною районная библиотека.

Мазанка стояла на огромном заросшем травами участке, отделенном от улиц забором-штакетником. В противоположном углу участка находились колодец и небольшая хата с двумя женщинами и тяжело больным мальчиком, которого вскоре забрали в лечебницу.

К входу мазанки была пристроена просторная деревянная застекленная веранда с крыльцом. На ней готовили еду и обедали, когда не было холодно. А зимой небольшая печка с трудом поддерживала тепло в двух комнатах, имевших по одному окошку во двор. С нами проживала и приставленная к Тане няня – молоденькая Феня. Чаще стали навещать нас укоренившиеся в Ново-Александровке с Марией Стефановной мои двоюродные сестры Люба и Лена.

Рядом с верандой мама устроила грядки лука, моркови, петрушки, помидор. Летом благодаря колхозным урожаям в станице стало много арбузов и капусты, которые засолили на зиму, дынь, фруктов, фасоли. У нас ими была завалена вся веранда. А в пяти метрах от нее по заказу родителей была выкопана яма. В ней за лето выкормили порядочного поросенка. Дождей почти не было и его не затопляло. Конечно, вони порядочно, но зато питомец всегда на виду и украсть его никто не мог.

Таня, которой тогда было два с половиной года, очень любила поросенка и бросала в яму корм, а однажды свалилась туда сама. Агрессивный любимец попытался сжевать ей ухо. К счастью, находившаяся тогда у нас тринадцатилетняя Люба заметила это, прыгнула в яму, оттолкнула поросенка и вытащила малышку. Осенью яму зарыли, а полновесная хрюшка превратилась в мясо и сало. С помощью местных умельцев были приготовлены сальтесон и колбасы. Невиданные деликатесы родители растягивали на всю зиму. Этому способствовали Феня и Таня: они сала не ели. Вслед за Феней Таня повторяла: «Добрые люди сала не едят». К моему удивлению, этого завета она придерживалась много лет, а мне сало понравилось сразу и навсегда, как и мамалыга.

На просторном участке, лежа в траве, было интересно наблюдать за облаками, очертания которых непрерывно меняли свои причудливые формы. То высоко, то низко, в зависимости от погоды, носились стаи ласточек и стрижей, а в поднебесье парили степные коршуны, стремительно бросавшиеся на беззаботных цыплят. Вечерами в воздухе носились летучие мыши, которые вцеплялись в белые тряпки, если ими размахивать на шестах. Наконец, за штакетником в придорожной канаве с таянием снега бурлил ручей, и на нем я строил свои днепрогэсы. А из грязи вылавливал бесконечное множество стреляных гильз и пуль винтовок-пулеметов гражданской войны. Они служили средством обмена с приятелями.

Ко мне приходил Миша со своим братом и приносил изловленных в степи зверушек: сусликов, ежей, ужей, стремясь получить за них деньги. Изредка заглядывала прежняя соседка Лиза. Она училась классом младше. Появились и новые приятели. Подружился с тремя братьями Коваленко – старше, ровня и младше меня, которые жили в доме почти напротив нашей мазанки на улице Маркса. Мы находили немало общих занятий. Тропинкой через запущенный сад и кусты проходили на соседний майдан, превращенный в стадион. На нем проводились первые в станице футбольные матчи, а в остальное время можно было в компании гонять мяч, осваивать правила игры.

Однажды старший из Коваленок – Володя, когда его мать и братья работали в своем огороде, привел меня в комнату отца – начальника политотдела МТС и достал из ящика стола настоящий маузер (К-96). Мы его рассмотрели, а затем он навел ствол на стоявшие на шкафу банки с вареньем и нажал на спуск. От выстрела осколки банок и варенье разлетелись по стене и потолку. Володя не ожидал этого, испугался, бросил маузер и выпрыгнул в открытое окно, а в дверь вбежала его мать. Ей было ясно, что я ничего не знал о маузере и не стрелял, так что ничего объяснять не пришлось.

Этот инцидент не омрачил нашей дружбы. Скоро Володя сказал, что его отец возьмет нас двоих в свою поездку на пасеку на автомашине. Выехали утром на длинной черной иностранной автомашине с откинутым верхом. Впереди сидели его отец и шофер. Мы поместились рядом с двумя служащими на заднем сидении. В другой такой же машине ехали тоже важные люди.

Это была моя первая поездка на легковом автомобиле. Машины мчались по степной дороге, обдавая друг друга пылью. А на пасеке нас уже ждали. Приехавшие начальники пошли осматривать пасеку, а сухонький старичок-пасечник со словами: «Яки ж гарни хлопци», усадил нас за стоявший рядом с его будкой стол и угостил медом. Перед каждым поставил полную миску меда с большой деревянной ложкой. Мед был очень вкусным, но больше двух ложек его не проглотить. Пасечник, объяснив, что хлеба и воды нет, дал нам по небольшому кусочку хлеба от своего пайка. Даже ломтик хлеба вприкуску позволил нам налечь на мед. Но тут возвратился отец Володи. «Так ты разбазариваешь колхозные мед и хлеб!», – указывая на наше пиршество, стал он разносить старика-пасечника. Тот говорил, что «хлопци дуже гарни», что хлеб из его пайка, и винился за мед, обещая возместить ущерб из своего заработка. Мы сбежали к автомашине. Возвращались молча, переживая произошедшее. Позже, когда я узнал о Робеспьере, я понял начальника политотдела МТС. Жаль, что ничего не мог узнать о судьбе этих трех братьев – моих друзей. Война их точно не обошла, а миновала ли участь Робеспьера их отца, не знаю.

Было замечательно, что с другой стороны наш участок прилегал к почти не огороженным зданиям того заводика с высоченной кирпичной трубой, рядом с которым еще недавно квартировали Чернышевы. На предприятии началось оживление, но на меня не обращали внимания, и я беспрепятственно ходил по цехам, наблюдал за ремонтом плугов, косилок и других машин, за подготовкой форм для отливки их деталей и за мощно гудящей огнем вагранкой, из которой выпускали струи расплавленного металла.

Там находил много разных трубок и шариков от подшипников. Из трубок мастерил поджигушки. Одна из них взорвалась в руке, оставив след, который приходилось скрывать от родителей. Стальные шарики использовал как снаряды для рогаток, которые конструировались из древесных рогулек, резины и кожи. Стрелял по разным мишеням и охотился на коршунов и летучих мышей. Трубки и шарики обменивались у приятелей на серу и резину.

Но главная заводская труба еще не дымила – большая печь не использовалась. И однажды Миша, неразлучный со своим братом, предложил залезть на трубу по имевшимся снаружи скобам. Они начинались высоко над землей и расстояния между ними были для нас великоваты. Многие скобы шатались. Но мы, не думая, что можно разбиться, желая узнать неведомое, напряглись, изловчились и забрались на самый верх трубы, заглянули в ее черное жерло.

Высоченная труба раскачивалась под степным ветром. Но на ее краях можно было сидеть и лежать. Оттуда долго обозревали станицу и все открывшиеся дали – поля, пруды, степи, дороги. Спускаться не торопились: было страшно – мы уже поняли, что можно разбиться. Но страх пришлось преодолеть. Это запомнилось на всю жизнь.

Другая тропинка среди деревьев и кустов между стадионом и заводом вела от нашего участка на школьное поле и к зданиям школы. На просторном поле ШКМ росли разнообразные злаки и овощи. Содержались коровы и другие животные, как-то сбереженные в голод. Старшеклассники, некоторые из которых были сиротами и жили при школе, под руководством моей мамы учились выращивать животных и растения, даже экспериментировать. Специалист на уроках сельского труда учил их водить и обслуживать трактора и другие машины. Младших школьников они катали на отечественном тракторе.

А у самых школьных зданий имелись площадки для волейбола и спортивных снарядов, поле для крокета с множеством ворот, «мышеловкой», шарами и молотками. С отцом, а потом с ребятами освоил правила этой игры и увлекался ею6.

Моя активность не ограничивались ближайшими окрестностями. Для самостоятельного знакомства со степью, в которой Миша ловил живность, я предпринял собственную экспедицию.

С Лизой и ее четырехлетним братом прошли почти пять километров вдоль железной дороги и чуть заметной колеи телег. Обыскивали заросшую травами прилегающую полосу степи и убеждались, что даже увидеть на свободе ужей, ежей и сусликов совсем не просто. Так и дошли до домика путевого обходчика. Его хозяйка напоила нас водой и отправила домой. Возвращались усталыми, малец еле шел, и нам было уже не до забав.

Однажды со всей молодежью станицы бросился в степь за станцию, где неожиданно приземлились два аэроплана. Впервые разглядел их вблизи. Это были бипланы. Вместе со всеми смотрел, как одетые во все кожаное летчики заправили их горючим из привезенных на грузовике бочек, затем крутанули пропеллеры, и – «От винта!» – заревели моторы. Вскоре самолеты поднялись в воздух для продолжения своего неведомого маршрута.

С пионерским контролем побывал далеко в полях на уборке урожая, перевозке зерна на автомашинах, взвешивании и сдаче его на элеватор. ШКМ оправдывала свое название.

За последние две зимы в Ново-Александровке я с приятелями освоил коньки. Мы читали и мечтали о «нурмисах», но не было даже «снегурочек». Наши коньки, сделанные местными умельцами, были деревянными брусками с дырочками для веревочных креплений к обуви и полозком из толстой проволоки. Катков не имелось, но местами дороги были покрыты обледенелым снегом, на котором мы научились бегать на коньках7.

* * *

Папа уделял мне немало внимания. В повседневных разговорах, рассказывая случаи из жизни и отвечая на мои вопросы, растолковывал нравственные нормы. Он избегал комментировать действия Павлика Морозова, но чувствовалось, что не одобряет их, как и его убийц. У меня не было возражений.

Одним ранним утром он повел меня на степной пруд, чтобы научить удить рыбу. Для этого были приготовлены удилища, лески, крючки, поплавки, черви. Мы вышли из станицы не по дороге, а в бездорожную степь. И вдруг вдали заметили человека, направлявшегося из степи к станице. Это почему-то встревожило отца. На мой вопрос он ответил: «Сейчас встреча с человеком может оказаться опаснее встречи со зверем». Мы свернули к блеснувшему справа пруду, а заметивший нас человек скрылся в ложбинке, из которой так и не вышел. Наверное, не хотел встречи. Отец оставался настороженным, но основы рыбной ловли я усвоил, и мелких карасиков мы наловили. Помнится еще, что отец предостерегал меня от окраинных и стоящих на отшибе домов, хозяева которых для путников бывают опасными.

Сожалея, что мой слух не был музыкальным, папа все же хотел научить меня игре на музыкальных инструментах. Их у нас уже не было. И он договорился с престарелой учительницей музыки, имевшей пианино, чтобы она за мешок муки обучила меня нотной грамоте и игре на этом инструменте. Но через десяток уроков бесконечные гаммы мне надоели, и я вместо них отбарабанил чижика-пыжика. Возмущенная такой вульгарностью учительница линейкой отхлестала мои пальцы. Не больно, но непереносимо. Я убежал, запустив камнем в ее дом, и отказался продолжать учебу, очень огорчив отца.

Не подозревая о поджигушках и рогатках, папа обрадовался моему интересу к заводу. Он предложил мне игру – завел тетрадь «Мой завод», в которую я под его руководством еженедельно вписывал приход и расход, знакомился с основами бухгалтерии и совершенствовался в арифметике.

Мама рассказывала мне о многих растениях и животных, приносила увлекательные тома А. Брема. Радио не было, до газет еще не дотягивался, а от нее узнавал о событиях в стране и вокруг: о Днепрогэсе и индустриализации, о фашистах в Германии, о замечательном Беломорско-Балтийском канале и челюскинцах, которые были спасены и прославлены благодаря отваге летчиков-спасателей. Она вовлекла меня в тогда ставшее в станице почти повальным выращивание и вываривание коконов тутового шелкопряда. При изобилии тутовых деревьев это могло всех обеспечить шелковыми одеждами. Но, в отличие от Китая, в Ново-Александровке перерабатывать коконы в шелка не умели, и спрос на коконы оказался гораздо ниже стремительно выросшего предложения. Желанная «шелковая революция» не состоялась.

Пару раз мама брала меня с собой на сессии студентов-заочников в Ставрополь. Но запомнил я только посещение врача для лечения донимавшего меня насморка, да на проспекте, ведущем от вокзала в город, красивый двухэтажный дом, в котором мы останавливались.

Заботясь о моей нравственности и расширении знаний, родители ни тогда, ни позже не разговаривали со мной о политике и власти, предоставив формировать мое общественно-политическое сознание школе и другим общественным институтам. Долго не мог выяснить у родителей их социальное происхождение. На вопросы о дедушках и бабушках они отвечали одинаково кратко: он (или она) давно умер (умерла). Много лет спустя я догадался, что родители не хотели, чтобы их взгляды и происхождение осложняли мою советскую социализацию. Этой линии, наверное, по настоянию родителей, долго придерживались и Чернышевы.

Понимал далеко не все происходившее. Самым загадочным было решение родителей при проводившейся тогда паспортизации укоротить фамилию. Мы были Кривогузовы, а стали Кривогузы. На мои вопросы о причинах этого никогда не было ответов.

Еще больше удивило меня изменение музыкальных симпатий родителей. По инициативе папы, который очень любил петь, они вечерами ходили на спевки самодеятельного хора. Однажды на выступление хора с их участием привели и меня. На сцене увидел учителей и служащих районных учреждений. Их вкусы вряд ли существенно отличались от родительских, и я ожидал любимых песен папы.

Но, к моему изумлению, хор грянул лихую «С неба полуденного жара не подступи, конница Буденного раскинулась в степи», дерзкую «Нас побить, побить хотели: а мы тоже не сидели, того дожидалися», грозную «Кто не с нами – тот наш враг, тот должен пасть!» Вот это да! Мне все очень понравились.

А на лето папу направили в военный лагерь – на сборы. Это было в духе его новых песен, и я не понимал, почему родителям это мероприятие не нравилось. Оттуда отец прислал нам приглашение, и мы втроем – мама, Таня и я, оставив дома Феню, отправились к нему.

Мои надежды увидеть нечто новое начали сбываться уже в поезде. Чтобы не мешали Таня и мама, я вышел в тамбур вагона, и на расстилавшуюся слева степь глядел в открытую дверь. И вдруг в полукилометре от железной дороги среди равнины появилась высокая островерхая гора. Ее небольшое предгорье было покрыто лесом, в котором пряталось селение. Выше виднелись лесные поляны и пасущиеся на них стада овец с пастухами в бурках. Еще выше поднимались почти отвесные скалы. На некоторых из них стояли круторогие козлы и мелькали изящные силуэты скачущих серн. Пик упирался в облака.

Смотрел на эту жизнь горы, как завороженный, пока поезд не оставил ее позади. Куривший в тамбуре мужчина назвал ее Кинжал-горой. Я побежал рассказывать маме и Тане, проворонившим такое чудо. Но нам уже надо было собираться выходить на станции Минеральные воды.

Еще раз увидел Кинжал-гору на обратном пути. Мне казалось, я сам побывал на ней. И потом всю жизнь во многих поездках по этой линии железной дороги никогда не пропускал случая полюбоваться Кинжал-горой.

Мы нашли папу за колючей проволокой военного лагеря на горе Железноводска. Оружия там, к сожалению, ни у кого не было. В поношенной красноармейской форме он на себя не был похож. Но к нам вышел в гражданском костюме, и мы радостной семьей отправились в Пятигорск, где остановились на пару дней у оказавшихся тогда там Карповых, о которых я ничего не знал с самой Кавказской.

Когда вскоре после нас отец вернулся из лагеря в Ново-Александровку, родители приняли неожиданное для меня решение перебраться в Грозный. Там, разъяснил папа, никогда не было голода. Вскоре он уехал туда, чтобы подобрать работу себе и маме, найти нам квартиру. Получив в сентябре его вызов, мы отослали багажом стол, ковер, опустевший сундук и мамино зеркало, попрощались с Кривогузовыми, Феней и моими приятелями, и отправились в путь.

Скорее всего, причиной нашего отъезда из Ново-Александровской в Грозный было не стремление избежать повторения голода, который позже все же настиг семью и в Грозном, а желание родителей поселиться поближе к Чернышевым, которые, как и Карповы, тогда уже проживали в Грозном.

Самым существенным результатом нашего выживания в Ново-Александровской, как я теперь понимаю, являлось осознание родителями того, что выжить и обеспечить относительное благополучие семьи можно только работой в соответствии с установками власти, благодаря чему они превратились в советских трудящихся. Произошла советская социализация семьи. Наверное, у отца она была мучительной и не слишком глубокой. Мама прониклась новыми целями и задачами значительно скорее, легче и глубже. А унаследованный генетический код обусловил мой непроизвольный ответ на голод ускорением умственного развития и ранним интересом к происходившему вокруг. Я не осознавал напряженности и конфликтности жизни, но ощущал их подсознательно.

В те годы часто видел запомнившиеся безысходные сновидения. Бегу по тропинке. Поперек лежит соломинка, превращающаяся в бревно. Пытаюсь перелезть через него, а оно становится все толще, превращается в непреодолимое препятствие. Или встречаюсь в степи с саблезубым тигром. Он бросается ко мне. Убегаю, петляю. Он настигает, чувствую его горячее дыхание на затылке. Прыгаю и падаю в бездонную пропасть. Во сне в разных ситуациях часто срывался в пропасть, и в ужасе просыпался. На мои вопросы мама отвечала: во сне падаешь – значит растешь. Это были сны, а жизнь была интереснее, и будущего я ожидал еще более увлекательного.

После Отечественной войны Ново-Александровка стала городом. Район прославился богатейшим колхозом имени Сталина. Попав в нее почти через семьдесят лет после отъезда, увидел, что роща поредела и деревья состарились, аллеи заросли, а от бассейна с фонтаном ничего не осталось. Домов, в которых мы квартировали, уже нет, кроме мазанки. Она утратила веранду, но перестояла все другие в качестве какого-то склада в окружении новых строений. От двухэтажного здания моей первой школы, церкви и Народного дома даже следов не найти. От заводика сохранилась лишь треть кирпичной трубы. Место заводика и школьного огорода занял большой хорошо устроенный стадион. В глубине квартала расположена новая школа. Бывший майдан застроен. На месте НКВД – новые здания не менее компетентных учреждений. Новая библиотека, современный кинотеатр, магазины и рестораны. Появилось немало многоквартирных типовых жилых домов. У вокзала скромный городской рынок. Улицы с электрическим освещением. А местный краеведческий музей оказался очень бедным. И нет никого, кого я знал прежде, кроме постаревшего Николая, плохо помнящего детство. Всюду «довлеет дневи злоба его», и люди, забывая прошлое, тешатся мифами и иллюзиями.

Не выстояли не только многие строения и люди, но и поразившая меня Кинжал-гора у железной дороги вблизи Минеральных вод. Не раз, проезжая мимо уже с женой и сыновьями, любовался ею. Но однажды ее не обнаружил. Вместо нее оказалось ровное место. Выяснилось, что разобрали ее люди с машинами. Видно, понадобились камушки. Эта не замеченная общественностью антропогенная катастрофа свидетельствует о бренности даже гор, не говоря уже о людях и старых строениях.

* * *

3

Обретение смысла жизни

Люди всегда мучительно размышляли о смысле жизни, искали ответы у мудрецов и в разнообразных учениях – от Будды, Конфуция, Платона до Иисуса, Магомета, Маркса и мыслителей новейших времен. Об этом написано множество книг. А в строительстве «реального социализма» моему поколению не позволили плутать в суемудрии – школа с радио и прессой, приобщив нас к советско-коммунистическим ценностям, упростили и ускорили обретение смысла нашей жизни. Со мной и соучениками это случилось в городе Грозном.

Утром, прорвав зону шипенья нефтеперегонных заводов и удушающую завесу их газов, наш поезд остановился у скромного главного вокзала Грозного. Папа встретил нас и провел к одному из стоявших у вокзала экипажей. На нем по тихим улицам примыкавшей к вокзалу казачьей станицы мы приехали в один из ее домов, хозяйка которого предоставила нам комнату. Меня поразило, что весь двор был садом с невиданным множеством яблок, груш, айвы, винограда. Здесь на два дня, пока родители не получили багажа, нас поселили Чернышевы и Карповы. А затем, погрузив вещи на подводу, мы двинулись за нею на постоянное место жительства – в школу в дальней части Старых промыслов, составлявших один из районов Грозного.

Сентябрьское солнце жарило по-летнему. Возчик вел телегу по проселку, пролегавшему вдоль пригородной железной дороги на север у подножья тянувшихся слева восточных склонов гряды холмов, как потом узнал, Сунженского хребта. Километров через десять, немного не доезжая станции Заградино, мы свернули налево, пересекли рельсы и по улице поселка, а затем по извилистой дороге стали подниматься на холмы все выше. Таня уже в начале пути устала, и родители посадили ее на подводу, а на подъемах несли на руках. Они и я всю дорогу – около пятнадцати километров – прошли пешком с редкими остановками для отдыха.

Чем дальше, тем непривычнее становились окрестности. Довольно крутые холмы были покрыты выжженной солнцем травой. На них не было ни деревьев, ни кустарников. Там и сям стояли нефтяные вышки, на некоторых из которых рабочие бурили скважины, добираясь до нефти. У многих работали насосы, качавшие нефть в трубы, по которым она текла в имевшиеся на склонах большие металлические цистерны. Часть нефти как-то попадала в стекавшие с холмов ручьи, стремившиеся в образовавшиеся в ложбинах нефтяные пруды и в протекавшую в долине речку Нефтянку. Всюду стоял новый для меня запах нефти и никогда не умолкал заунывный скрип насосов.

Мы сильно устали и проголодались. Как в оазис вступили в огороженный штакетником заросший деревьями и кустами двор школы. Ее двухэтажное здание с небольшими пристройками стояло на краю застроенного домами плоскогорья. Это поселение было расположено на 69-м из участков, на которые издавна была поделена вся нефтедобывающая зона. По его номеру оно и называлось – «69-й участок».

Отведенная нам двухкомнатная квартира оказалась на втором этаже школьного здания. К ней вела внешняя лестница. Вошедший попадал в просторный коридор, справа была дверь в наши две смежные комнаты, а в конце его другая дверь открывалась в коридор школьный.