Жизнь статиста эпохи крутых перемен. История историка

Через день папа со мной в сопровождении Анашки на подводе доставил на эту квартиру наш домашний скарб, хранившийся на товарном складе станции. Установили стол, сундук, зеркало, повесили ковер, и жизнь наладилась.

В Ново-Александровской родители не принадлежали к зажиточным, и, казалось, «социально чуждых» родственников и знакомых не имели. Разрушение в ней остатков традиционного уклада волновало папу не так сильно, как в родной станице. Он работал по счетной части в различных финансово-торговых учреждениях. Мама преподавала биологию и химию в школе крестьянской молодежи – ШКМ.

Возвращалась мама домой позже папы. Она часто жаловалась на то, что ее включили в комиссию по поиску хлеба – зерна у единоличников, которые голодали, но прятали зерно для посева весной. Как я понял, отчаяние и слезы вызывало у нее голодание детей реквизируемых «кулаков». Она пыталась, но не смогла отказаться от участия в этой комиссии. Отца к такой деятельности не привлекали.

* * *

Все дни я проводил дома. Мама оставляла еду, с которой справлялся сам, а обедали все вместе вечерами. При этом наш рацион становилась все скуднее, мне казалось, из-за занятости родителей.

По их просьбе хозяйка приглядывала за мной, но я видел ее редко, знакомиться с окрестностями она не мешала. Из соседей общался только с ребятами примерно моего возраста. В доме справа жила большая многодетная семья. С соседскими детьми я разглядывал проезжавшие товарные и пассажирские поезда, слушал гудение телеграфных проводов, мечтая о поездках. Когда темнело, находил занятия в комнате, разглядывал привезенные из Кавказской детские книжки и ждал родителей. Вечерами они отвечали на мои вопросы и читали мне.

Интересным зрелищем для меня и приятелей было проходившее пару дней состязание молодых казаков в скачках и рубке лозы на большой площади – майдане, оказавшемся против наших окон на противоположной стороне улицы. А однажды цыгане привели к майдану медведя с кольцом в носу. Играли на гармошке, а медведь плясал. Но зрителей было немного.

Как-то случилось, что медведь увернулся от вожатого, проник в наш двор и забрался почти на верхушку дерева у ворот. Он никак не хотел слезать, и на уговоры отвечал ревом. Хозяйка отправила меня и повизгивавшую от страха Анашку в дом и стала ругать цыган. Собралась толпа, подававшая советы цыганам и забавлявшаяся их бессилием. Медведь слез с дерева и повиновался вожатому только вечером, когда, наверное, проголодался.

Однажды отец задержался на работе дольше обычного. Не дождавшись ни его, ни мамы, я оделся и тайком от Анашки и хозяйки вышел из дома. Хотел встретить маму и направился к улице Ленина, из которой она, как я знал, сворачивала на нашу улицу. Было холодно, ветрено и шел мелкий снег. Почти на углу улицы Ленина стоял небольшая мазанка, за которой я укрылся от ветра. Здесь оказалось слышно, что за углом ее топчутся, курят и перебрасываются словами двое.

– Может, она другим путем пойдет, – говорил один.

– Нет, она всегда здесь проходит. Дождемся, я ей все скажу. Поговорим, – угрожающе заявил другой.

– А может, она уже прошла. Ждем впустую, – сказал первый.

Видимо, они ждали уже давно и замерзли. И вдруг я подумал, что они подкарауливают маму. Это очень обеспокоило меня. Стал соображать, как предупредить маму об этой засаде: крикнуть, побежать ей навстречу.

Но через некоторое время, выкурив еще по цигарке, оба казака решили, что поздно, и та, которую они поджидали, уже дома. Они ушли. Я заглянул за угол. Их силуэты удалились к роще.

Заняв их место, через несколько минут увидел маму. Она очень удивилась моей вылазке и была встревожена, не простудился ли я. Мы быстро пришли домой, и она, чтобы я не простудился, растерла меня керосином. Решил не рассказывать ей о засаде и своих догадках, но очень просил возвращаться домой засветло. Меня поддержал и пришедший вскоре папа, задержавшийся из-за подготовки отчета.

В один пасмурный день я выскочил на улицу на крики мужчин и плачь женщин. Наискось на другой стороне улицы ворота двора и двери дома, примыкавшего к майдану, были распахнуты настежь. У ворот стояла запряженная лошадьми подвода с узлами и свертками. Под надзором человека в кожанке с кобурой, милиционера с винтовкой и еще двух, видимо, представителей власти стояли одетые в дорогу угрюмые казаки – пожилой хозяин дома, молодой и подросток. Три укутанные во все свои одежды женщины – хозяйка с родственницами – с плачем и горестными словами пытались поместить в повозку еще некоторые вещи и двух малых детей.

Распорядители отогнали меня, когда я хотел подойти поближе. Других людей на улице не было. Но из-за плетней за происходящим молча наблюдали соседи, в том числе и хозяйка нашей квартиры. Человек в кожанке торопил женщин, которые, крестясь и кланяясь, прощались с домом. Он, кажется, спешил и не желал скопления зевак. По его команде подвода, и все, как я понял, выселяемые – казаки и женщины с детьми на руках – под охраной двинулись в путь и скоро скрылись за перекрестком улицы Маркса с улицей Ленина.

Вечером вернувшиеся родители были подавлены моим рассказом о выселении и никак не разъяснили это происшествие. Мне казалось, что высланные не похожи на врагов, и я жалел их. На следующий день калитка, ворота, двери и ставни окон дома высланных были заколочены досками. На улице все было тихо. Приятели мои считали, что в доме осталось оружие, и хотели его найти. Но мне казалось, что если оно и было, то его нашли и забрали те, кто выселил это семейство.

Через какое-то время ранним холодным, но солнечным утром мое внимание к соседнему двору привлекли сильный запах тогда полузабытого жаркого и возбужденное повизгивание Анашки. За соседским плетнем я увидел потрясшую меня картину. Двор был залит кровью, на бревнах и досках лежали разрубленные туши свиней, коров, овец, лошадей. Все хлевы раскрыты и пусты. На плетне лежал без царапины маленький жеребенок. Кровавый погром! Но тихо, и никого из многолюдной семьи – ни живых, ни мертвых – не видно.

Разглядев все и встревожившись, я побежал будить проспавших утро выходного дня родителей, просить оживить жеребенка. Не веря моему рассказу, они вышли и все увидели сами. Мама горько плакала и сказала, что жеребеночек еще и не родился. Папа был очень расстроен. Мне они ничего не объясняли. Запретили выходить во двор.

Но позже в комнату стали доноситься пьяные крики соседей, стало известно, что они сами порезали свою живность, с горя запили и объелись мяса, чтобы ими выращенное избежало обобществления. Этого я никак не мог уразуметь.

* * *

Не думаю, что причиной нашего переселения на другую, северо-западную окраину станицы стал этот случай. Скорее другое: родители хотели поселиться поближе к Чернышевым. До того я даже не знал, что они тоже живут в Ново-Александровке. А оказалось, что наше новое жилище неподалеку от небольшого домика, в котором они квартировали. Теперь тетя Поля и Павел Михайлович проживали в двух маленьких смежных комнатках и работали в конторах, были заняты там целыми днями.

Названия улицы, на которую мы переселились, я не запомнил. Но ее и сейчас, как бы она ни называлась, легко узнать – она перпендикулярна железной дороге и начинается у башни-водокачки, из которой паровозы заправлялись водой. Тогда по ней, заросшей гусиной травой с проторенной не пыльной колеей посредине, редко ездили даже подводы, не говоря уже об автомашинах. И нигде, ни на улицах, ни во дворах не было видно лошадей, коров, мелкого скота, домашних птиц, собак и кошек, и даже ворон. Анашка оказалась единственным домашним животным.

Наша улица была крайней на северо-западе станицы, и дворы ее внешнего ряда домов не были отгорожены от степи. Таким был и наш двор. Но, в отличие от других, в нем имелись кузница, задней стеной отделенная от улицы, перпендикулярная ей приземистая хата и большой высокий дом с крыльцом, стоявший в глубине двора слева от дощатых не запиравшихся ворот. За домом был заросший бурьяном сад, а за ним начиналась степь.

В этом доме в сенях левая дверь вела в предоставленные нам две просторные смежные комнаты, а правая – к соседям. Комнаты были теплыми и светлыми. В них легко разместились наши вещи и кровати. Жильцов соседних комнат не помню, кроме бойкой девочки Лизы, на год старше меня. В отдельной хате проживала женщина с тихим мальчиком, моим ровесником.

Самым интересным объектом была кузница. Одной стеной ей служил глухой забор, другой – стена хатки, а прочих не было. Под крышей имелся горн с давно остывшими углями. На столбе висел мех для раздувания огня. Имелись наковальни, молотки, клещи и другие инструменты, а также какие-то металлические заготовки. Хозяина-кузнеца не было, а женщина, жившая в хате, подметала кузницу и следила, чтобы проникавшие туда ребятишки не разжигали огонь и не растаскивали инструменты. Она надеялась на возвращение хозяина.

Я, как и другие дети нашего двора, мог разглядывать и даже трогать все имевшиеся там вещи. Это было увлекательнее, чем прыгать по большим серым камням, лежавшим в саду, и играть с Анашкой. Тем более что играть с собачкой стало трудно: у нее выросла огромная грыжа, не позволявшая ей бегать и преодолевать высокое крыльцо. Однажды она исчезла. Родители сказали, что она попала под машину. Далеко она не ходила, а на нашей улице это представлялось маловероятным. Я ее мертвой не видел и некоторое время тщетно искал. Теперь думаю, что ее кто-то поймал и съел, как раньше всю другую живность станицы, а родители берегли меня от жестокой правды.

Почти напротив нашего нового жилья начиналась тропинка, которая по диагонали пересекала противолежащий квартал. Она пролегала мимо забора из штакетника, за которым у хорошенького домика в плетеном кресле сидела полная женщина, а две девочки заметно постарше меня, одетые как принцессы в иллюстрациях к сказкам, деревянными шпагами бросали и ловили легкие кольца. Мама объяснила: они играют в серсо. Когда я останавливался, чтобы посмотреть на их игру, они звали: «Мальчик, иди к нам играть». Но играть в серсо я не умел, очень стеснялся «принцесс» и молча быстренько уходил.

Тропинка выводила к перекрестку других улиц. Угловым одной из них был домик, в котором жили Чернышевы. Дома они бывали редко, но у их соседей меня всегда приветствовал Миша. Он был на два года старше меня и на его попечении находился его трехлетний брат Николай. С ними и другими детьми было интересно ходить за полкилометра к башне-водокачке и смотреть, как через ее рукава заправляются водой паровозы.

Мне кажется, тогда родителям для выживания семьи пришлось напрячь все свои силы. К осени из нашего рациона совсем исчезли молоко и картофель, уменьшились порции каши и хлеба, постоянным стало чувство голода. Мама вспоминала, что я ее упрекал: «Какая же ты мама, если не умеешь сделать молоко».

А в ноябре она родила сестренку, которую назвали Таней. По этому случаю к нам в гости впервые в Ново-Александровской пришли Чернышевы. Принести к чаю небольшой пирог. Ничего похожего на прежние застолья. Ни песен, ни музыкальных инструментов.

Зимой мы радовались макухе и жому, которые отцу иногда удавалось доставать. Размельченную макуху с водой заворачивали в тряпочку и давали малышке вместо соски и прикорма. Мне выдавался кусочек макухи и я грыз его, наслаждаясь вкусом подсолнечного масла. Однажды папе где-то удалось раздобыть много сметаны. С моим участием он долго взбалтывал ее в большой бутыли – четверти, и она превратилось в кусок давно не виденного сливочного масла. Мне показалось, что я никогда не пробовал ничего вкуснее. Жаль, что оно быстро закончилось.

Позже отец рассказывал, что мама тогда опухла от голода, у нее была водянка. Чтобы ей с Таней и всем нам выжить, родителям пришлось, опустошая сундук, выменивать на продовольствие последние хорошие вещи, а также серебряные ложки и даже свои обручальные кольца.

В Ново-Александровской, в Кавказской и других станицах голод был повальным. Немало людей умирало от истощения. Да еще, как говорили, с Украины хлынул поток просивших подаяния голодающих с детьми. А местные сами вымирали семьями. Ходили слухи о случаях людоедства, называли станицы, фамилии.

Двоюродная сестра – Лена Кривогузова – вспоминала, что в Кавказской в колхозе выпекали хлеб с травой и выдавали колхозникам по ломтику. Для того чтобы обменять некоторые вещи на продовольствие, ее мать Мария Стефановна тайно от запрещавшего отлучки колхозного начальства дней на десять оставила дочерей на пайке травянистого хлеба и съездила на товарных поездах из Кавказской в Грозный и привезла полмешка кукурузной муки. Узнав о ее поездке, власти послали комиссию изъять незаконно приобретенное продовольствие. Но она до прихода комиссии успела рассыпать муку по глубоким тарелкам, накрыть их мелкими и поставить стопочками в посудный шкаф. Обыск был тщательным, но стопки тарелок подозрений не вызвали.

Той же ночью Мария Стефановна отсыпала муки младшей – Лене и, договорившись со знакомым машинистом, тайно отправила ее к нам, в Ново-Александровскую. Позже ей удалось, бросив дом, улизнуть из колхоза вместе с Любой, и тем же способом перебраться в Ново-Александровскую.

Поддерживать Марию Стефановну и племянниц папа и мама считали своим долгом. Они устроили девочек в школу и помогли семье поселиться в отгороженной части коридора школы, в которой Мария Стефановна стала работать уборщицей. Люба и Лена называли моих родителей папой и мамой. А я только много позже смог понять, что для Марии Стефановны, Любы и Лены тогда важнее всего было вырваться из бесправного сословия колхозников и получить гражданские паспорта, что для них в Кавказской было невозможно.

Летом 1932 г. стало немного легче. К макухе добавилась всякая зелень, ягоды с бесхозных кустарников. Мама готовила супы из трав. Мне с приятелями лакомством были молодые стручки акаций, особенно крупные у желтых акаций. Запасаясь на зиму, многие станичники в больших котлах на кострах варили арбузный мед. Иногда угощали им крутившихся у костров ребятишек.

Чернышевы же к зиме в полсотне метров от своей квартиры на окраине станицы в землянке с надежным запором выкормили огромного кабана. Но незадолго до уже намеченного дня убоя его украли, разрыв крышу землянки. Павел Михайлович со мной прошел по следам воров далеко в степь. Но найти ни воров, ни кабана никто не смог.

Питание по карточкам оставалось скудным. Только раза два-три за год родители откуда-то приносили мясо дельфинов и тушки кроликов. Мама не ела дельфинов, разъясняя, что они почти такие же умные как люди, а папа ел, но считал, что их мясо слишком пахнет рыбой. Лакомством было приготовленное мамой мясо кроликов, а она и его не ела, так как эти кролики были ее знакомыми из клетки в школьном крольчатнике. Меня ничто не смущало: попавшие к нам на стол дельфины явно не были умнее их ловцов, запаха рыбы я не помнил и с кроликами знаком не был. Досадно, что их было мало.

С одеждой, мне казалось, было проще, чем с едой. У мамы еще оставалось платье, шаль и теплое синее пальто, а у отца – легкий костюм и заношенное всесезонное пальто. Я все лето бегал в одних трусах босиком. В остальное время ходил в коротких штанишках с помочами и серой курточке. Имелось и теплое пальто с шапкой. Получение по талонам обуви всегда была радостью, но сама обувь не запомнилась.

Магазин, в котором «отоваривались» карточки и талоны, помню только один. Смотреть в нем было нечего. В первый год единственный раз видел в станице на улице Ленина возы, с которых продавалось продовольствие, обувь, одежда. Но больше они не появлялись. На их месте был небольшой базарчик, на котором продавались или выменивались продукты, производимые жителями. Мало осталось и ремесленников-надомников. К нам раз в год на несколько дней приходила пожить портниха. За скромную плату и питание она латала и шила всем нам рубашки и белье.

Родители, как и Чернышевы, были очень заняты. Папа работал бухгалтером и пытался заочно получить высшее образование. Он выполнял контрольные работы, но на экзаменационные сессии его не отпускали. Однажды поехал в Ростов и был принят в институт, но квартиры для семьи найти не смог и оставил эту затею. Через год, стремясь познать, как он говорил, все тонкости любимой математики и получить высшее образование, перешел на работу в школу преподавателем этого предмета и стал заочником института повышения квалификации работников народного образования. Мама, преодолевая водянку, продолжала много работать в школе и заочно учиться на биолого-химическом факультете педагогического института в Ставрополе. С Таней сидела няня, пожилая соседка.

Меня нередко на несколько дней отсылали к Чернышевым. Там я начал читать заголовки в покупавшейся Павлом Михайловичем газете «Правда» и сдружился с соседом – Мишей и стайкой его приятелей. Они еще не умели читать, не представляли ускоряющихся перемен в жизни вождей, распевали явно устаревшие частушки, непочтительные к Ленину и Троцкому. Озабоченные другим, взрослые на это уже не обращали внимания.

Но ребята были знакомы и с казачьим фольклором. Помнится, их речитатив: «Дождик, дождик, перестань, мы поедем во Казань богу молиться, Христу поклониться» вызвал мои вопросы к родителям о Казани, боге и Христе. Мне сказали, что Казань – город, а остальное – пустые слова, от пояснения которых уклонились и Чернышевы. А еще Миша выучил меня, и мы выкрикивали на улице, как оказалось, матерную частушку. Его мама пресекла это, дала ему взбучку, и сообщила о моем проступке тете Поле. Тетя Поля, не разъясняя сути частушки, стала ограничивать мое общение с Мишей, удерживая меня в комнатах чтением. Для компании мне она оставляла дочку хозяина домика – девочку года на три старше меня. Но та поглощала припасенное тетей Полей варенье и интересовалась ее вещами. Это тетя посчитала неприемлемым.

* * *

Много позже стало понятно, что в 1930–1932 гг. беспощадное сталинское руководство коллективизацией экспроприировало и полупарализовало сельских производителей, а увеличением экспорта из СССР хлебопродуктов в 15–25 раз по сравнению с 1929 г. обрекло на голод и даже вымирание миллионы не только сельских жителей. Никто из окружающих осмыслить и открыто обсуждать создавшееся положение не решался, каждый искал способы выживания для себя и близких. В 1932 г. у родителей и Чернышевых недоставало возможностей обеспечить мне достаточное питание и направлять мое развитие. В конце концов, несмотря на то, что мне было всего шесть лет, к сентябрю родители пристроили меня в ту же ШКМ, в которой работала мама и учились мои двоюродные сестры, записали в первый класс.

Школа мне очень понравилась. Двухэтажное высокое и прочное строение с большими окнами. По соседству в одноэтажных зданиях размещались старшие классы. Рядом находился Народный дом, в котором демонстрировали немые кинофильмы, исполком районного совета, аптека и водокачка. А напротив возвышалась красивая деревянная церковь, окруженная деревьям и обнесенная металлической оградой на фундаменте из серых камней.

Место было оживленное. В церкви и вокруг нее, пока ее не закрыли, было много людей, голодные просили милостыню. Другие толпились у Народного дома, приходили в исполком, посещали аптеку, а ученики сновали между школьными зданиями и стремились попасть в Народный дом на киносеанс.

На втором этаже школы в просторном зале сидели ученики трех первых классов: каждый класс имел свой ряд парт. Учительница говорила с каждым, давала задания и опрашивала по очереди, умело распределяя время и внимание. Первоклашек начали учить читать и писать. Читать я уже умел, но тщания в написании палочек, ноликов и букв у меня не оказалось.

В первом классе увидел приятеля – Мишу, а с другими соучениками познакомился на переменах. Самой замечательной была вторая – большая перемена, на которой всех кормили горячим завтраком. Это всегда была мамалыга. Две учительницы, одев белые халаты, наливали черпаком каждому большую, но, к сожалению, мелкую тарелку хорошо проваренной кукурузной каши и вливали в нее чайную ложечку подсолнечного масла. Можно было перемешать кашу с маслом или начать с каши по краям и только в конце добраться до ложечки масла. Ничего вкуснее тогда не знал.

В школе было хорошо. Но в ноябре я простудился и проболел до января. Лежать, сидеть и читать дома было голодно, и друзья не приходили. Для развлечения родители подарили мне карликового петушка в клетке, повешенной над кроваткой. Он был очень красив и пел по своему расписанию.

Когда я выздоровел, родители сомневались, стоит ли мне возвращаться в школу, по силам ли такое раннее начало учебы. Но, вспоминая мамалыгу, уроки и приятелей, я настоял на продолжении учебы. С моим первым самостоятельным выбором родители согласились. Никто тогда не осознавал, что этим решением я оказался связан с одноклассниками 1924 г. рождения, с трагической, как оказалось, судьбой их поколения.

Вернувшись в школу, обнаружил, что первоклашки не нагнали меня в чтении, а я отстал от них в написании букв, но мамалыга оставалась такой же вкусной. На уроках был активным и почти все осваивал с первого раза. Когда учился во втором классе, приезжая комиссия провела необычное тестирование учеников с коробочками и хитрыми вопросами. По каким-то показателям я вызвал у нее сомнения, но проверка моих знаний обеспечила возможность продолжать учебу. Через два года наш третий класс перевели в отдельную небольшую комнату в одноэтажном здании, а завтраков уже не стало.

Интересы мои не ограничивались уроками и завтраками. С весны 1933 г. стал ходить за книгами в библиотеку, располагавшуюся на втором этаже здания на улице Ленина. Подниматься в нее надо было по внешней железной лестнице. Это был прорыв в безграничное неизведанное. Увлекала военно-революционная романтика Гайдара, а также «Спартак» Р. Джованьоли. Рассказы А. Неверова о давнем голоде поражали соответствием окружавшей действительности. Одним из любимых писателей стал Р. Киплинг. Книга Ф. Рабле о Гаргантюа и Пантагрюэле с иллюстрациями открыла возможность иронического восприятия жизни.

Мой круг сведений и занятий значительно расширяло общение с ребятами на переменах и после уроков. Включился в обычное занятие многих: выковыривание гвоздем или проволокой серы из плит фундамента церковной ограды. Учителя тщетно боролись с этим увлечением мальчишек, использовавших серу для взрывов спичечных коробков и выстрелов из самодельных пистолетов – «поджигушек».

Для отвлечения нас от таких вредных занятий организовывались посещения классами кинофильмов в Народном доме. Там под сопровождение пианиста демонстрировалось много черно-белых немых фильмов про сыщиков и приключения. Нас водили на лучшие, которые нас восхищали: «Праздник святого Йоргена», «Спартак», «Броненосец Потемкин» и особенно «Чапаев».

Нам разъясняли, что мы – коллективисты, а «Я» – последняя буква в алфавите. Это закреплялось коллективным трудом. После уборки урожая мы организованно с мешочками на веревочках через плечо отправлялись на колхозные поля собирать оставшиеся там колоски. Их было много, но жевать зернышки запрещалось: они являлись социалистической собственностью. Школьники соревновались, кто больше соберет и сдаст их на приезжавшие подводы. Передовики получали особую благодарность.

Лучшие ученики были включены в широкую кампанию ликвидацию неграмотности. В третьем классе и меня прикрепили к трем пожилым женщинам, на встречах с которыми в доме одной из них я больше месяца обучал их читать и писать. За это меня наградили грамотой, хотя успехи моих учениц были весьма скромными. В школе имелась театральная самодеятельность. Помнится представленный старшеклассниками спектакль, в котором белые привели на расстрел красных и заставили их копать могилу. При том генерал говорил: «Вы землю хотели, я землю вам дал, а волю на небе найдете». Это вызывало возмущение всех зрителей, солидаризировавшихся с красными.

Очень памятным стал один зимний день, когда в большом зале собрали все классы. На сцене были склоненные красные знамена, обвитые черными лентами. Небольшая сухонькая женщина в кожанке с рыданием в голосе говорила о Мироныче и клялась отомстить за него врагам. Никто из нас не знал никакого Мироныча. Некоторые вставали, чтобы разглядеть на сцене за знаменами гроб. Но гроба не было. Присутствовавшие учителя одергивали любопытных. Из наших младших классов никто ничего не понял. Потом у родителей я узнал, что прощались мы с Кировым, убитым врагами большевистским руководителем Ленинграда.

В станице среди ребят был популярен другой человек. Его называли Пинжак. Он ходил в гражданской одежде с орденом Красного знамени. Встречали его на улицах всегда подвыпившего и заговаривавшего со всеми, иногда отдыхавшего на травке у плетня. Нам было интересно посмотреть на орден. Говорили: герой Гражданской войны. От папы узнал, что Пинжак расстреливал какое-то азово-черноморское правительство. Потом узнали, что начальство велело ему не бродить с орденом, и он перестал появляться.

Еще большей популярностью пользовался среди нас подросток-красноармеец Ваня, выезжавший на коне рядом со знаменосцем эскадрона. Эскадрон размещался в кирпичных домах, прежде принадлежавших станичным богатеям, вблизи станции. Ваня был занят службой и с ребятами не общался, но все его очень уважали и выездов эскадрона почти не пропускали. Мы не смогли узнать его историю, но каждый мечтал оказаться на коне в голове эскадрона.