Нить Лекаря

– Успокойся, Фридрих, не пугай мальчика – Юля обняла неожиданно забежавшего Колю, который успел услышать мои последние слова. И тут же спросил – А что это за червяк? Он страшный?

– Да как тебе сказать, – попытался объяснить я ребёнку то, что не просто понять и взрослому – Никто его не видел, только знают о его существовании.

– Знают и не могут найти… – задумчиво проговорил Коля – когда вырасту буду сражаться с ним!

– Конечно, и обязательно победишь – поддержала Юля.

– И собака у меня будет! – радостно вспомнил наш сын о своей новой мечте и убежал играть, наверно, бороться со злом.

Уже поздно вечером, когда ребёнок спал, мы с женой ещё раз коснулись судьбы Пауля, «этого странного немца». Местные ребятишки называли его дядей Пашей за то, что он всегда угощал их конфетами, относился к ним по-доброму. Не понимая русский, Пауль в окружении детей только улыбался, трепал головы, раздавая угощения. А потом виновато говорил: «Entschuldigen sie, gibt es grösser, die Bonbons sind zu Ende gegangen4». И переваливающейся походкой уходил прочь.

У него перед ними было какое-то чувство вины, точно он лично без приглашения по своей собственной инициативе вторгся в их жизненное пространство, устанавливая чуждые для них порядки, мешая им расти своим присутствием. Пауль не раз мне с горечью и болью говорил об этом, ещё больше проклиная тех, по чьей вине он оказался здесь, вынужденный наблюдать «цивилизованное» отношение «истинных арийцев» к славянам – «все эти политиканы позорят и порочат нашу нацию животными идеалами, опуская именно нас, германцев, до состояния варваров». Конечно, такие речи не могли не сказаться на его судьбе…

Уже перед сном, я ещё раз вспомнил письмо Пауля. Там, откуда он писал, решался исход битвы двух народов, один из которых уже надломился в этой навязанной ему войне. Стойкость русского духа охладила боевой пыл немецкой армии. Она продолжала ещё сражаться ожесточённо, но уже нахальства, бравады не стало, зато появилась обречённость. Тускло, неярко в сознании зашевелилось сомнение, а это уже путь назад, домой, к хозяйству. Война принимала другой оборот, освободительный…

***

В одно майское утро сорок третьего я, как обычно, поднялся рано и, простившись с Юлей, пошёл неторопливой походкой на работу. Мне всегда нравилось раннее время, когда природа словно заряжает тебя своим никогда не спящим состоянием. Первые лучи солнца, рассвет нового дня, чириканье воробьёв, неповторимое непередаваемое очарование начала в целом всегда вдохновляло меня, поднимало настроение, дарило надежду на светлое будущее, без кровопролития.

Уже многое изменилось. Фронт приближался с каждым днём. Отчего немцы, теснимые красной армией, «срывали своё зло» на мирном населении. Везде им мерещились партизаны и враги третьего рейха. И чем больше они раскручивали машину запугивания и террора, стараясь сломить людей, вселить в них страх, тем сильнее расправлялась пружина народного сопротивления, подпитываемая успехами на востоке.

Нетерпение от приближения избавления витало в воздухе, оно завладевало умами, питало стойкость и уверенность.

Когда с тяжёлыми боями, отвоёвывая пядь за пядью родную землю с большими потерями, шло наступление русского солдата, в это же время, с другой стороны, представители цивилизованного народа, к которым и я имел отношение, сбросили маску «истинных ариев» и приступили к открытому грабежу. Мне больно было видеть такое падение. Даже с точки зрения простой морали их поступки не имеют оправдания. Пока одни занимались личным обогащением, прочие проливали кровь и расставались с жизнью. Об этом всегда стоит думать тем обманутым, за спинами которых вершатся низкие дела.

Все слова о превосходстве «великой культуры великой нации» оказались в очередной раз на поверку дымом, прахом, ложью, прикрывающим истинное лицо фашизма – ярость, стяжательство и непомерно раздутую гордыню. Я читал немецкие газеты и ясно понимал, что где-то там на полях сражений действительно геройски умирали «истинные солдаты рейха», вынужденные вести отчаянную борьбу за собственное выживание. Да, их никто не звал сюда, они пришли добровольно. У каждого человека есть выбор, пойти убивать или остаться жить в совести. Теперь же приходилось расплачиваться кому-то за самонадеянность, кому-то за трусость. В любом случае человечество истекало кровью.

И русский и немецкий народы во многом схожи. Оба имеют богатое культурное наследие, национальное мужество и истинное достоинство, но только последние уже не в первый раз являли миру своё не самое лучшее лицо, становясь игрушкой, слепым орудием невидимых сил, именно натравливаемых на славян с какой-то поистине звериной ненавистью, причём ничем не подкреплённой. Продолжая размышлять дальше на эту тему, я неизменно приходил к одному и тому же выводу – как трудно даётся новая жизнь, сколько сил прикладывается для её сохранения, и насколько легко и быстро она обесценивается в огне ненависти.

Война ломает души людей, коверкает их судьбы. В таких условиях очень сложно сохранить человеческие черты: доброту, любовь… Для меня люди, сумевшие вопреки всему остаться верными добродетелям, поистине настоящие герои. Об одном таком человеке, что пришёл ко мне на приём в майский день я и хочу рассказать. Это была женщина. Звали её Еляк Антонина Павловна. Сына у неё немцы угнали на работы в Германию, она пыталась его спрятать, но безуспешно. Кто-то по «доброте» выдал. Старший пропал ещё летом сорок первого, и больше никаких весточек от него она не получала. Мужа Архипа арестовали в тридцать седьмом году по статье «вредительство государственного имущества в особо крупных размерах». Однако, был ли он виновен на самом деле, я не знаю. В сороковом году пришло известие о его гибели на лесозаготовках. В любом случае, на долю Антонины Павловны выпало много испытаний. И глядя на неё с натруженными от тяжёлой работы руками, выцветшими от слёз глазами, но всегда опрятной, спокойной, я не мог не восхищаться её выдержкой, самообладанием, непокорностью. Что-то внутри, чисто русское, не то знание, не то опыт, не то мудрость, а может, и всё вместе, поддерживало её, вело через тернии к чему-то радостному, светлому, справедливому. Она верила в это. Такая вера свойственна только русскому человеку. Ещё до революции я был за границей, учился в Европе, но нигде больше не встречал такую силу духа, как здесь. Эту силу нельзя измерить, рассчитать, нельзя определить её границы. Она вселяет уверенность в благоприятный исход любого поворота судьбы.

После осмотра, назначив лечение, я решил предложить ей чаю, благо пациентов больше у меня не было ввиду комендантского часа. Антонина Павловна по первости отказалась от него, но потом согласилась. Мне почему-то было неудобно отпускать её сразу. Скромно присев на краешек стула, она взяла обеими руками кружку горячего душистого напитка из трав. Я видел, как тепло разливается по её телу, согревая и оживляя его.

– Эх, батюшка, Фридрих Карлович, – заговорила после нескольких глотков моя гостья – душевный вы человек, хоть и немец. Недолго живёте в нашем городе, а всякий вас знает за вашу сердечность и заботу о нас, простых людях. За что вам и уважение. О других часто печётесь больше, чем за себя. Вот мальчика, слышала, спасли от смерти. Всё не напрасно! Есть правда-матушка на земле, хоть и не видно её сейчас так явственно, как в былые давнишние времена. Но она, правда, в людях осталась. Так мне мой старший Андрюшенька и говорит. Не решалась вам сказывать сначала, боялась примете за умалишённую, но теперь сама вижу – напрасно опасалась. Вы человек правильный, выходит, не поймете превратно. Так вот, что хочу вам сказать, стал ко мне во сне приходить мой Андрюшенька. Почти каждую ночь приходит и разговаривает со мной, точно живой, каким, помню, на фронт провожала. Лик у него светлый, глаза сияют, да и сам он точно весь из света сотканный. Сказывает, что хорошо ему, отца видел, страдает тот за нас там, видит все тяготы и невзгоды, выпавшие на нашу долю. Андрюшенька постоянно говорит, что всё благополучно будет у нас и велел сходить к доктору, к вам то есть, и передать такие слова – «пусть продолжает служить людям в сердце своём и будет ему награда! Нельзя ему отступать!» Вот так, батюшка Фридрих Карлович, прими совет и живи с миром, а я пойду уже, засиделась тут.

Антонина Павловна поставила кружку с немного недопитым чаем на стол, не спеша встала. Одела с моей помощью свой потрёпанный плащ, повязала платок и, сказав на прощание «До свидания», ушла, оставив меня в глубокой задумчивости.

Я нисколько не сомневался в психическом здоровье моей пациентки, а потому слова её принял совершенно серьёзно, поскольку уже становился свидетелем подобных мистических явлений.

Ещё на заре моей практики мне довелось обследовать одного деревенского мужика, который будучи в бреду цитировал стихи на немецком языке! А когда пришёл в себя, то ровным счётом ничего не помнил из того, что так ярко и образно декларировал. Передо мной сидел и тупо угрюмо смотрел себе под ноги необразованный остолоп в лаптях, с заплатками на грязной рубахе, вовсе не знавший грамоты и везде в документах ставивший вместо себя кривые крестики. Тогда моя попытка добиться от больного что-либо вразумительного, хоть как-то объясняющее феномен, не увенчалась успехом. Я вспылил, обругал его «на чём свет стоит» и выбежал из душной хаты.

Был у меня и второй похожий случай. Только на этот раз «шалила» уже пожилая женщина. Находясь при смерти, она вдруг самым жутким образом низким мужским голосом принялась пророчествовать про людей, находящихся возле изголовья её кровати, а равно и о судьбах мира. Всех, кто был рядом, включая и меня, обуял какой-то священный ужас. Добавляли картину происходящего ещё толстые свечи, колышущиеся огни которых дрожали словно под дыханием загробного мира. Но выслушать до конца её послание нам не довелось. «Пифия» скончалась в самом апогее своего потустороннего экстаза, резко дёрнувшись на кровати и неожиданно смолкнув. Я заметил, что все, кроме меня, поёжились словно от холода, хотя на дворе стояла жаркая летняя погода. Мне на миг показалось будто тонкий похоронный саван накрыл их. Мысленно отмахнувшись от неприятного наваждения, вышел из маленькой хаты, чтобы окончательно прийти в себя. Закончив после все необходимые формальности в таком деле, вернулся к себе домой.

Я бы совсем забыл о том мистическом спектакле, если бы не одно «но». Все предупреждения сбылись с поразительной точностью. Революция затянула в свой омут всех присутствующих в тот предсмертный час, никто из них не смог выплыть. В живых остался только я один.

Кроме подобных явлений, необъяснимых с точки зрения науки, я становился свидетелем и чудесных выздоровлений. Когда лежащий на смертном одре человек вдруг начинал стремительно идти на поправку и полностью избавлялся от своих недугов.

…Тут в дверь моего кабинета постучали. В первые секунды я даже не сообразил, где нахожусь. После посещения Антонины Павловны ожили картины из прошлой жизни, ярко встававшие одна за другой, которые я проживал снова и снова. Мне понадобилось сделать над собой усилие, чтобы вернуться в действительность, прийти «в чувство». Недоумённо посмотрев на часы, висевшие на стене, задался вопросом: «Кого это могло ещё принести в такое время?» Ответ не заставил себя долго ждать. Дверь открылась, и на пороге появился полковник собственной персоной.

– Добрый вечер, Фридрих! Уверен, не ожидал меня увидеть в столь поздний час! Я, как говорится, словно чёрт из табакерки – и он рассмеялся, а затем по-хозяйски стал устраиваться в моем кабинете.

– Да, верно, не надеялся вас увидеть. Хотя, всё небо заволокло чёрными тучами, самое время для появления нечто подобного, – ответил я полушутя.

Мой ответ позабавил Шварца. Он пристально на меня посмотрел, и непринуждённый смех опять раздался в возникшей тишине.

Мне был крайне неприятен его визит. Этот человек всегда приносил с собой что-то всегда липкое, грязное, вызывавшее тревогу и чувство опасности. «Он страшен в своей безнаказанности», подумал я, глядя на полковника, удобно разместившегося на диванчике напротив моего письменного стола. В любом случае, не стоило совсем открыто показывать своё отношение к нему, и я попытался скрыть неприятные эмоции, вызванные появлением неожиданного гостя.

– И что за неотложное дело привело вас ко мне?

– Я пришёл немного пооткровенничать с вами, профессор, а заодно передать благодарность от своей жены за ваше очередное участие в наших семейных неурядицах. Вы стали для нас вроде доброго талисмана. Как нам плохо, мы зовём вас, и всё каким-то образом разрешается. Так что, к кому же мне идти, если снова неприятности заглянули в мой дом? Только к вам, любезный доктор. И перехожу сразу к сути вопроса. Вы говорили, что ей ни в коем случае нельзя волноваться, что ей нужны тишина и покой.

– Да, всё верно.

– Об этом я уже позаботился. Ничто в моём доме не нарушает спокойную обстановку. Однако, эта страна действует на неё удручающе, постоянно вызывает в ней чувства страха, неуверенности и развила в ней какую-то болезненную навязчивую идею нашей всеобщей погибели. Я предлагаю Грете улететь домой, но она наотрез отказывается это делать без меня. Я не могу всё бросить и вернуться с ней в Германию. Понимаете меня, доктор? Уговорите её покинуть Россию, забрать ребёнка и увезти его отсюда.

– Хорошо, я попробую, но результат не гарантирую.

– И на том спасибо! В любом случае, Грета вас очень ценит и уважает. И к вашим словам обязательно прислушается. Может быть, она решит, наконец, вернуться в Германию. Её присутствие здесь меня одинаково и радует, и тяготит. Но дома, на родине, ей будет лучше. В нашем родовом имении прекрасный старый парк, где я играл и гулял, ещё будучи маленьким мальчиком. Он уютный. Грете нравилось там бывать. Говорила, что деревья и шелест листьев умиротворяют её, навевают романтические мысли…

Сухое лицо полковника при воспоминании о прошлом изменилось, стало мягче. Ушли на миг внутренняя жестокость, пренебрежение, отчуждённость от всего живого. Но потом мимолётное забытьё спало. Он точно опомнился. И сразу весь его облик принял прежнюю форму превосходства и надменности.

– Пожалуй, я разоткровенничался! – и Отто фон Шварц фальшиво рассмеялся, – вообще-то меня, ко всему прочему, очень занимает ваша личность, доктор, ещё с первой нашей встречи.

И полковник пристально посмотрел на меня. Неожиданный поворот в нашей беседе. Шварца интересовала моя реакция на его слова. И то, что он увидел, а именно удивление, было моим искренним ответом.

– Скучный вы иногда человек, Фридрих! Предсказуемый! Ваше воспитание, ваши нравственные идеалы делают ваше поведение ясным и понятным, как, собственно, и вашу судьбу. Куда они могут вас завести? Только к одному – к печальному для вас концу. А почему? Да потому, уважаемый доктор, что вы постоянно боретесь с ветряными мельницами. Ваше благородство не позволяет вам мириться с несправедливостью, по вашему мнению. Но правила игры в этом мире устанавливаем мы. А ваши установки идут вразрез с нашими. На одной чаше весов – власть, причём любой ценой, через железный порядок и даже беспринципность с позиции общечеловеческой морали, а на другой – эти самые нормы морали с её, извините, мягкостью, которые легко можно переступить, а главное, совсем безнаказанно. И не забывайте, профессор, что на нашей стороне деньги в качестве щедрого вознаграждения за принятие и следование нашим правилам. А со стороны морали – нужда, бедность, лишения, или, в крайнем случае, безбедное существование. Добавьте к этому зависть и другие пороки, которые прекрасно работают в этой схеме, дополняя её и делая чрезвычайно эффективной в достижении поставленных целей. Даже, казалось бы, честность, честь и другие человеческие качества приобретают здесь гипертрофированное значение. Поэтому на весах мы бесспорно тяжелее. Мы давили и будем давить своей массой любое сопротивление. И будем навязывать свою волю тем, кого посчитаем заслуживающим подчинённого положения. Продолжать, доктор?

– Да, прошу вас, очень интересно…

Мерно тикали часы на стене. С улицы не доносилось ни единого звука, несмотря на открытую настежь форточку. Точно только здесь, в комнате, и была жизнь, а за её стенами она остановилась. Тут пульсировала мысль, чёрная, жуткая, противоречащая основам бытия, утверждающая страдание и смерть для одних ради мнимого счастья немногих избранных.

Я подумал о том, что подчас удивительную близорукость выказывали подобные люди, как полковник. Их вера в безнаказанность лежит на границе с безумием. Иначе нельзя объяснить массовость кровавых поступков, творимых собственными руками. Им даже в голову не приходит мысль о наказании, о справедливости, которые непременно настигнут их. Что совесть скажет своё последнее слово. И именно тогда, когда они не смогут больше прятаться от неё.

– Вот вы спасли ребёнка от смерти, профессор – продолжил фон Шварц, – если посмотреть, то красивый человечный поступок. Нечего добавить. Но идёт война. Мы пришли сюда, потому что имеем на то право, и поступаем так, как считаем нужным. Иначе нельзя. Так было всегда и будет – противостояние некоторых сил. Их столкновение, жертвы неизбежны. В конце концов, Фридрих, тоже самое наблюдалось и в вашей стране. Борьба с инакомыслием, не мне вам говорить о репрессиях, как священная инквизиция она не пощадила многие жизни. И кто-то также посчитал, что имеет право судить себе подобных за иную точку зрения. Чья-то воля выметала «сор из избы». Только вместе с этим сором полетели головы умных и достойных сынов Отечества. Честно говоря, профессор, для меня загадка, каким образом вы пережили довоенное время с вашими-то душевным порывами.

– Ничего удивительного здесь нет. Я был вне политики и просто лечил людей.

– Позвольте вам не поверить, Фридрих. Вы хотите сказать, что в вашем окружении никто по несправедливости не был арестован?

– Вы хотите откровенный ответ. Так я вам его дам – был такой случай. Мой коллега, замечательный хирург, где-то сказал лишнее не в той компании. Он вообще отличался вспыльчивостью и нетерпимостью к человеческой глупости. Думаю, причиной ареста как раз и послужило крайне резкое высказывание в адрес нового главы обкома.

– Вы отстояли коллегу, как и мальчика, всеми возможными способами?

– Нет, мне не удалось его спасти.

– Я так и думал. Знаете, профессор, вы близко к сердцу принимаете любое поражение. Потому-то за каждую новую жизнь вы боретесь с ещё большим усердием. Случай с мальчиком помог вам избавиться от чувства вины, накопленной за предыдущие неудачи. И вот здесь наше с вами принципиальное различие – вы чувствуете вину и движимы ею, а я её не испытываю. Вы стараетесь исправить последствия действий, порождённых такими как мы. Это похвально! Такие как вы нужны, иначе кто будет спасать нас и наших близких от нас самих – и тут полковник рассмеялся, глядя на меня.

Я не разделял его внезапного веселья. Мне было крайне неприятно слышать его смех. Но самое главное было в том, что в чём-то он оказался прав. Шварц видимо получил большое удовольствие и сидел очень довольный собой. Потом успокоился и снисходительно промолвил – Не принимайте близко к сердцу, профессор, мои слова. Вы же понимаете специфику моей работы. Мне положено знать о людях, попадающих в поле нашего зрения. Я давно за вами наблюдаю, вы чисты аки младенец. Это всё же делает вам честь – прожить жизнь в соответствии со своими идеалами. Но не забывайте, что я вам сказал. А теперь мне пора, дела.

Полковник не спеша оделся, посмотрел в висящее на стене зеркало перед дверью и, убедившись, что всё в порядке с внешним видом, который был безупречен, отошёл от него.

Пока он собирался, я стоял и молча смотрел на его фигуру со спины. Когда Отто фон Шварц повернулся в мою сторону, чтобы попрощаться, я сказал: «Спокойной ночи, Отто. Заходите, если будет время».

– Непременно! До свидания Фридрих.

И дверь за ним закрылась. Наконец-то, он ушёл. Я сел в кресло и только сейчас до конца почувствовал сильную усталость. Напряжение от общения с человеком, представляющим бесчеловечный аппарат насилия, было велико. Причём не страх так сильно изматывал, его не было и в помине, а именно та стоящая за ним чернота, готовая пожирать безостановочно всё новые и новые жизни, как ненасытное чрево, по природе своей неспособное утолить постоянное чувство голода.

Мне нужно было время прийти в себя. Пока он говорил, перед моим взором проносились картины страдающих и истязаемых людей. Детальные и реалистичные настолько, словно я сам лично присутствовал в каждом конкретном случае. Не дай Бог никому заглянуть в нутро дьявола и увидеть там все загубленные им души!

Я буквально оцепенел от длинной вереницы смертей, не было сил отмахнуться от них. Вся мерзость от содеянного проходила сквозь меня, выворачивая наружу. И мне стоило огромных усилий, чтобы всё выдержать до конца.

И вот, Нергала нет. А я сижу ещё раздавленный и опустошённый. Сколько так просидел, трудно сказать, но понемногу стал приходить в порядок. И от недавнего оцепенения не осталось и следа. Пора было идти домой. Мои родные, Юля и Коля, уже давно меня заждались и, наверное, переживают из-за долгого моего отсутствия.

Я заспешил домой…

***

На следующий день, встав рано по утру, отправился навещать нескольких больных, что не могли ко мне прийти по состоянию здоровья. Мне предстояло посетить разные районы города.

Свернув с центральной улицы, вошёл в переулок, чтобы сократить путь. Вдруг я услышал выстрелы, которые неприятно прорезали тишину, заставив вздрогнуть и взвиться в небо пернатых. Сначала одиночный, а затем один, два, три. Судя по звукам, кто-то быстро приближался в мою сторону. Вдруг из-за угла дома выскочил молодой паренёк. С того места, где я находился, мне было хорошо его видно: невысокого роста, щупленький, с порывистыми движениями. Он держался одной рукой за бок, а во второй руке чернел пистолет. Паренёк прижался к стене, немного отдышался, перебежал дорогу и юркнул в расщелину забора. Спустя минуту показались вооружённые люди в штатском. Они рассредоточились. Несколько человек бросились к забору и тут же исчезли за ним. Снова раздались выстрелы, крики. Потом всё стихло. Редкие прохожие, также, как и я, ставшие свидетелями погони, остановились, а затем быстро зашагали по своим делам.

«Неужели поймали?» – думал я, подходя к дому одного из своих пациентов. В последнее время в городе только и было разговоров о листовках, в которых рассказывалось о делах на фронтах, что враг бежит, его гонят. Их вывешивали на всех людных местах, даже умудрились приколоть один листок к воротам комендатуры. Я представлял себе, как лютовал шеф местного гестапо и «мой знакомый» фон Шварц. Все их усилия по поимке подпольщиков пока не увенчались успехом.

Однако, сколько их уже было раскрыто и казнено на центральной площади города при большом скоплении народа, куда всех насильно сгоняли. Люди стояли и мрачно взирали на палачей. А те на корявом русском языке зачитывали приговор над «бандитами», приводя тут же его в исполнение.

Но огонь сопротивления не угасал, лишь на время тускнел, снова разгораясь с новой силой. Сегодня мельком я увидел одного из смельчаков, совсем ещё мальчика, но сколько в нём было решимости и несгибаемости. Я верил, что ему удастся оторваться от преследователей и остаться в живых.

Закончив со своими пациентами, вернулся в свою «больницу». Зина, моя помощница, прекрасно справлялась в моё отсутствие. Поблагодарив её за помощь, приступил к приёму.

Ближе к концу рабочего дня ко мне пришла девочка-подросток лет двенадцати – тринадцати и попросила пойти вместе с ней. Она объяснила, что её маме очень плохо, стонет, бредит в сильном жару. Я снова всё оставил на Зину. Взяв свой саквояж, поспешил «с маленькой сударыней».

Шла она быстро, чуть впереди меня. Оглядывалась часто назад, проверяла, не отстаёт ли её спутник. Я старался держать ритм девочки. Мы уже прошли не один переулок, пока не остановились возле деревянного небольшого дома почти на окраине города. Моя провожатая постучала по окну и пригласила войти. Меня насторожило её действие, которое больше напоминало условленный сигнал нежели непреднамеренное движение рукой. Я быстро огляделся. Вокруг никого не увидел. Но это легко объяснимо, люди без особой нужды старались на улицу не выходить. Лишний раз попадаться на глаза полицаям или немецкому патрулю было неразумно, даже опасно. Вот вспомнишь чёрта, он и появится. Неожиданно в переулке появился полицай Бронислав Ракитский. Дурная шла о нём слава: мародёр, убийца и гитлеровский приспешник.

– Добрый вечер, доктор – поздоровался Ракитский, поправив на плече висевшую винтовку. Он оглядел меня колючим взглядом, чуть щурясь по привычке, – такой час, отдыхать надо, а вы по больным ходите.

– Добрый вечер. Приходится – вздохнул я. За занавеской окна увидел мимолетную тень, кто-то её случайно тронул и отпрянул вглубь дома.