Нить Лекаря

– Всё плохое когда-нибудь заканчивается. Эта война не исключение. Будущее иногда страшит своей темнотой и неизвестностью. Нам сейчас действительно приходиться продираться через небывалый мрак, но каждый новый день уже приближает долгожданное время. Там свет для всех, для вас тоже. Поживёте-увидите.

Сомов внимательно посмотрел на меня.

– Верю я вам, Фридрих Карлович. Не знаю почему, ещё с первой нашей встречи. А вот когда вы с этим офицером заговорили на немецком, признаюсь, впервые засомневался. Думал, ошибся в вас. Потом гляжу, вы беду от моего дома отводите. Понял я тогда вашу задумку.

– Не подвели меня, подыграли мастерски.

– Да уж какой из меня актёр!? Вот Леночка – та мастерица на такого рода штуки.

– Яблоко от яблони не далеко падает.

Макар Ерофеевич улыбнулся. Мы разговаривали тихо. Кругом было ни души. Полицаи уехали вместе с эсэсовцами. Деревенские жители ещё отходили от «набега» и из домов не выходили.

– Мне пора, Макар Ерофеевич, темнеет. Пойдёмте, осмотрим ещё раз нашего лесника. И дети ваши уже соскучились без вас.

– Ничего. Они у меня самостоятельные.

Вяткин пришёл в себя, когда мы спустились к нему. Сомов рассказал коротко о приезде эсэсовцев и его поиске.

– Спасибо тебе, Макар и вам, Фридрих Карлович! Оклемаюсь немного и уйду. – Вяткин тяжело вздохнул, – ноги слушаются плохо.

– Лежите-лежите, берегите силы. Здорово они вас отделали. Но, организм у вас крепкий, поправитесь. Через неделю, не раньше, сможете подняться…

– У вас теперь новая забота, будьте осторожны, Макар Ерофеевич – сказал я Сомову, когда оказались на улице.

– Не впервой. Я вам вот что хочу сказать, Фридрих Карлович, если не свидимся больше, то знайте, вы – наш немец!

От этих слов на душе у меня стало тепло.

В город я вернулся довольно быстро. Дойдя до шоссе, остановил попутную машину, она-то меня почти до самого порога и доставила. Жена, как и прежде, ждала и спать не ложилась…

***

Трудное лето 43-го года позади. С последнего памятного разговора с полковником прошло более трёх месяцев. Мы ещё много раз с ним встречались потом, но каждый раз такое общение вызывало во мне чувство отвращения. А от той беседы до сих пор остался неприятный осадок. Иногда всплывёт муть и начнёт будоражить все впечатления от той встречи. И каждый такой раз сердце взывает к справедливости. Такой человек просто не может уйти от ответа за свои поступки. И я ждал такого момента, как и многие жители нашего города.

Фронт приближался. Дела у немцев уже разуверившихся в победе над Советами шли совсем туго. Они теперь буднично отступали, но продолжали отчаянно сражаться. Было очевидно, что раненного зверя гонят обратно в его логово, куда ему очень не хотелось возвращаться. Он, как взбесившийся хищник, искал всё новые и новые жертвы, чтобы выместить на них свою неуёмную злобу, исторгавшуюся из чрева. Оставалось только терпеть и ждать, когда же наконец наши войдут в город. Настало самое тяжёлое время. Ночь темна перед рассветом.

Безумства палачей подтолкнули народное сопротивление к ещё более активным действиям. Забелина сводила меня с надёжными и верными людьми, проверенными участниками городского подполья. Новая волна несломленной воли накрыла меня и понесла дальше. Рискуя, я стал укрывать у себя тех, над кем нависла угроза неминуемой расправы. В такие минуты больше всего опасался за своих родных, но поступить иначе не мог. Я прекрасно понимал, что нахожусь под негласным контролем, но внутренним чутьём точно угадывал, когда и как стоило предпринимать рисковые шаги. И пока мне крупно везло. Судьба хранила меня. Я по-прежнему оставался вне подозрения для полковника. В противном случае он без промедления, не смотря ни на какие «былые заслуги», арестовал бы меня.

Противостояние с бароном становилось почти физически ощутимым. Буквально всем телом чувствовал, когда фон Шварц «не смотрел» на меня, и действовал.

Спасение жизней осложнялось ещё одним немаловажным обстоятельством. Некоторые мои протеже по состоянию здоровья самостоятельно покинуть пределы города не могли. Поэтому мне приходилось отлучаться, чтобы вывести их в укромные места, в деревни, подальше от «чужих глаз». Незаменимым помощником в таком опасном деле стал извозчик Макарыч, сельский мужик, приехавший на заработки в город. Я вылечил его брата и с тех пор в благодарность, а также за «насолить малость немчуре», как он говаривал, принялся колесить со мной по окру́гам. Фон Шварц несколько раз спрашивал меня про мои длительные отлучки. Но удовлетворялся простым объяснением «дескать больные мои не только в городе проживают». На что барон снисходительно улыбался и отвечал: «Не бережёте вы себя, Фридрих, не бережёте». На этом его расспросы обычно заканчивались. И Слава Богу! Какие бы меры предосторожности не предпринимались с моей стороны я чётко знал, при желании полковник мог легко докопаться до истины. Однако сейчас ему было не до меня, он просто-напросто покрывал мародёрство и прятал свидетельства своей преступной деятельности.

Домой после таких командировок я приезжал сильно уставший. Такое терпится. Но больше всего меня тревожило отсутствие вестей от Безбородова. За всё время оккупации никто так и не вышел со мной на связь. Подобное положение вещей сильно озадачивало. Я ломал голову, пытаясь найти хоть какое-то объяснение. Затем перестал об этом думать, в конце концов, рано или поздно всё прояснится само собой.

Канонада уже не смолкала за городом ни на минуту и усиливалась с каждым днём. Наши войска подошли вплотную к окраинам города.

Когда я смотрел из окна своего кабинета, мне вспомнился один эпизод. Ещё на заре установления нового порядка даже простой немецкий солдат чувствовал своё превосходство, шагал уверенно с гордой улыбкой победителя. Один из таких воинов фотографировался с местными жителями, возвышаясь над ними и бряцая оружием, фамильярно и нетактично, тычками объясняя им свою очередную фантазию, желая запечатлеть её на плёнке. А поодаль стояли и гоготали его сослуживцы. Яркое солнце заливало всю улицу светом. Вся эта картина унижения и бескультурья тогда больно бросилась в глаза. И напомнила дореволюционное время, когда некоторые представители высшего общества позволяли себе неуважительное отношение к простым людям, забывая, что именно на них держится весь порядок и благополучие. Трагедией закончилось подобное социальное заблуждение. Не красит человека возвеличивание себя на фоне других, как и целой нации. Скорее наоборот, проявляет все изъяны и пороки, видимые для всех даже невооружённым глазом.

И где сейчас тот бравый немец, где эйфория от побед? Лицо «арийцев» сильно изменилось. Оно потускнело, приобрело серый землистый оттенок. На нём теперь читались озлобленность, усталость, недовольство, разочарование. С таким настроением откатывались назад потрёпанные немецкие части.

Из окна своего кабинета я наблюдал непрекращающееся движение армейских колонн в обратном направлении, на запад. Сколько машин с красными крестами на брезентах медленно ползли к госпиталю, переполненному ранеными. Их уже размещали где получится, мест катастрофически не хватало. Пожилой капеллан, как мне рассказывал очевидец, пытался поднять моральный дух солдат и офицеров, но зачастую наталкивался на цинизм и отрицание. Ему приходилось выслушивать и непристойные шутки в свой адрес. Однако, покорно продолжал вести свою миссионерскую деятельность среди тех, кого уже не заботили христианские ценности.

Я вспомнил отца Сергия, чьи горячие проповеди зажигали сердца людей, успокаивали их. Всё – таки русский человек во все времена отличался верой, которую никогда никому не удастся вытравить или сломить. Как бы ни старались люди, подобные фон Шварцу, принявшему идеи нацизма в качестве руководства к действию, враждебные по своей природе к религиозному мировоззрению, но использующих его в той мере, в какой оно им выгодно.

Я стал думать о бароне. Вышло это как-то непроизвольно. Вспомнил первую встречу, наши с ним разговоры. И чем больше мои мысли крутились вокруг его персоны, тем отчётливее перед глазами вставал его образ. Пока, наконец, дверь не открылась, и на пороге не появился он сам. Как всегда элегантный, в чёрном мундире «с иголочки», в фуражке с эмблемой «мёртвая голова». Хоть сейчас на парад, шагает бодро. Но я заметил тёмные круги под глазами, видимо, бессонные ночи…

– Здравствуйте, Фридрих. По глазам вижу, врасплох не застал. Всё равно, хоть сюрприз не получился, очень рад вас видеть, – он подошёл и… обнял меня, потом, как всегда, по-хозяйски сел в кресло.

– Очень любезно с вашей стороны, Отто, выделить минутку и заглянуть ко мне.

– Да, это большая любезность, вы верно заметили. У меня мало времени, так что я ненадолго. Видите ли, мы уходим из города. Чертовски неприятно такое говорить. Но факт есть факт. Фюрер нас не подведёт. Мы не пустим красную чуму на Запад. Но я пришёл по другому поводу, ради вас, Фридрих. Через несколько дней сюда войдут большевики. А вы, мой друг, догадываетесь, как они поступят с вами? Для них вы враг народа и пособник фашизма. Поэтому предлагаю вам вернуться в Германию с нами. Не спешите возражать, – завидя мой жест, вставил полковник, – вы здесь просто пропадёте. А на Родине с вашими знаниями вас ждут почёт и уважение, достойная старость. Фридрих, вы мудрый человек и сами знаете, что делать. Сегодня ответ можете не давать, когда решите – позвоните мне, и я всё устрою.

Затем, немного сделав паузу, медленно проговорил: «Знаете, Фридрих, у меня чёткое ощущение, что вы никуда не поедете, останетесь здесь. Очень жаль! В этой стране, как ни странно, много талантов, но их не ценят. И ещё, – Шварц задумчиво продолжил, – вы интересный человек всё же, Фридрих. Вы умеете каким-то образом вызывать на откровенность. При вас, например, мне легко говорить о том, что скрываю даже от самого себя. У меня большое желание с вами поговорить, выговориться что ли. Если я этого не сделаю, у меня такое предчувствие, то всё сложится очень трагично. Не перебивайте меня, Фридрих, и не обнадёживайте»

Хотя у меня и в мыслях подобного не было. Я просто сидел и смотрел на него внимательно, пытаясь понять, к чему он клонит. На лице барона проявилась смертельная усталость, точно он сейчас вот-вот рухнет на пол.

– Вы, Отто, начали за здравие, а кончили за упокой. Зашли ко мне с улыбкой, а теперь вы точно на похоронах.

– Это ваше влияние, Фридрих. Чёрт знает, как это вам удаётся, но при вашем присутствии меня охватывает меланхолия и начинает одолевать хандра. Не знаете к чему?

– Вероятно погода и стечение неблагоприятных обстоятельств. Мы часто держимся «молодцом» пока не окажемся на приёме у врача, а там бравада исчезает. Остаётся только упование на человека в белом халате.

– Может быть, в ваших словах есть правда, – согласился полковник, – но выслушайте меня до конца. Я из богатой семьи с родословной, в 20-е годы увлёкся идеями национал-социализма, вступил в партию и стремительно продвинулся по служебной лестнице. У меня семья, как вы знаете, которой очень дорожу. Я никогда никого не боялся, а здесь испугался, за жену, за сына. И если бы не ваше появление, ваше спокойствие и выдержка, не знаю, что со мной стало бы. Теперь мне снова нужна ваша помощь. Это случилось несколько дней назад. К нам из деревни, не помню уж из какой, – полковник поморщился и потрогал лоб, силясь вспомнить, – да и не важно собственно, – после безуспешной попытки оживить свою память продолжил фон Шварц, – доставили подозреваемых в связях с партизанами. В последнее время они очень активизировались, стали действовать более организованно и координированно, что наносило нам большой ущерб. Дня не проходило без саботажа, взрывов складов, транспортных магистралей и тому подобного. Начальство потребовало в сжатые сроки навести порядок в тылах. Вот и стали свозить к нам кого ни попадя. Особенно отличались рвением местные, хватают без разбора и тащат в управление. А у нас разговор короткий. И вот в очередной партии привезённых я увидел женщину как две капли воды похожую на Грету. Сходство было поразительное во всём, в мелочах. Даже родинка на шее совпадала с дьявольской точностью. Я опешил и не мог отвести глаза от неё. Тело онемело, во рту пересохло. Пока так остолбенело стоял, их успели увезти. Всё делалось быстро по моему личному приказу. Ринулся в подвал и нашёл её с уже закрытыми глазами, среди других, в крови. Я вгляделся и мне стало дурно. Передо мной лежала Грета, я даже стал шептать имя жены не в силах отвезти взгляд от бездыханного тела. Собственными руками убил самое дорогое, что у меня было. Во мне всё перевернулось. Захотелось убежать, трусливо, как какому-то юнцу. Появилось жуткое отвращение ко всему происходящему. Что-то внутри стало нестерпимо жечь, не хватало воздуха. Я тяжело поднялся наверх и вышел на улицу. Никому не сказав ни слова, поехал домой убедиться, что Грета жива. Застал её спящей. Будить не стал, а прошёл в свой кабинет и впервые в жизни напился. И во сне мне не было покоя. Всю ночь передо мной стояла мёртвая Грета и спрашивала: «Почему ты меня убил? Почему?» Сначала она задавала свой вопрос тихо, спокойно. А потом менялась в лице и начинала бросать в меня: «Ты, ты, ты – убийца!» Её голос становился другим, незнакомым. Затем на теле появлялись прямо на моих глазах страшные раны, которые причиняли Грете нестерпимую боль. Я смотрел на жену и ничего не мог поделать. Стены какого-то подвала, где проходило действие, давили, душили. Отовсюду слышались нечеловеческие крики, стоны. Страшная пытка.

Но и это ещё не конец. Я больше не могу выполнять свои прямые обязанности. Просто не в состоянии отдавать приказы убивать. Перед глазами сразу встают жена и ребёнок, точно я сам, понимаете, Фридрих, сам целюсь в них и стреляю. Закрываю глаза, вижу их мёртвыми. Безумие! Вспомнил ваши слова, доктор, про возмездие. Это оно?

Я промолчал.

– Молчите. Вы знаете наверняка. Вы всегда правы, чёрт подери. Почему мы не встретились раньше, когда мне было лет двадцать.

– Думаете, могло что-то измениться тогда?

– Возможно. А сейчас время собирать камни. Не так ли?

– Отто, вы уже задавали этот вопрос. И ответ на него знаете.

– Я не религиозен, как Грета. Я достаточно имел дело с церковными деятелями, чтобы убедиться в их собственном безверии. Они в большинстве своём не живут так, о чём проповедуют. Вашим словам, Фридрих, я поверил. Сегодня подал рапорт об отставке. Плевать, что про меня будут думать. Завтра возвращаюсь с семьёй в свое родовое имение. И хотел бы забрать вас с собой.

Барон умолк. Передо мной сидел раскаявшийся убийца и палач, которого остановил только страх потери самых близких. Я думал о том, насколько он был искренен в своих словах и насколько глубоко к нему пришло осознание всего содеянного в чёрном дурмане иллюзии.

– Тоскливо осознавать – продолжил Отто фон Шварц, прервав тишину, – что то, к чему шёл оказалось мифом, миражом. Наступило болезненное похмелье, пробуждение от кровавого пиршества. Поражения очень хорошо отрезвляют и заставляют задуматься о верности выбранного пути. Начало войны с Советами обещало лёгкую прогулку, однако первые же дни показали обратное. Мы несли большие потери, а русские сражались исступлённо, презирая смерть. Это признак силы, и, теперь признаю, высокой культуры. Нас обманули, говоря, что здесь пьяницы и тунеядцы. Я увидел другое, не фанатизм, но преданность Родине. Эта чужая страна сломала меня. Голова болит.

– Может, дать вам таблетку? – предложил я учтиво.

– Не надо, доктор. Вы любезный человек. И не хуже меня понимаете, что никакие пилюли здесь не помогут. Внутреннюю боль надо пережить. А знаете, что хуже всего, Фридрих?

– Догадываюсь, вы имеете ввиду наследство?

– Чёрт вас подери, Фридрих. Я всегда знал, что вы общаетесь с дьяволом или с кем-нибудь ещё в том же роде. Вы снова попали в точку. Меня мучает вопрос, что я оставляю своему сыну. Мы откатываемся назад, иллюзия рухнула. Всё, ради чего так старались, пошло прахом. Пора подумать о будущем не для себя, для него. Поверьте, я не одинок в своих мыслях. Среди моих знакомых в Германии есть люди, рассуждающие подобным образом. И если совсем недавно подобные речи вызывали во мне ярость, то теперь всё изменилось. Мы, настоящие патриоты, вынуждены искать выход из сложившегося тупика, иначе его найдут за нас, и будет ли он приемлемым для Германии – вопрос. Такие, как вы, доктор, очень нужны нашей Отчизне. Ей скоро будет не хватать нравственных героев, которые покажут миру не звериное лицо нации, а её гуманизм. Мы предстанем нацией обманутых и пойдём дальше, отстроим заново свою страну и докажем, что Германия не умерла. Как видите, Фридрих, для вас самое разумное сейчас вернуться на историческую родину. Это соответствует вашим нравственным идеалам помогать не только делом, но и словом. Забирайте семью. Вы будете полезны стране, а она поможет вам. Здесь же вас ждёт тюрьма и бесславный конец. Надеюсь, вы прислушаетесь к моим словам. Я жду вашего решения до завтра, ровно до девяти. Кстати, Фридрих, как вы видите ближайшее будущее?

– Будущее всегда обнадёживает.

– Всё останется, как всегда, между нами. Я чувствую, вы скажете нелицеприятные вещи, но готов их услышать.

– Тогда извольте. Красная армия дойдёт до Берлина. Но это будет не конец Германии, а её возрождение. Русский солдат не понесёт смерть женщинам, старикам и детям, а будет их кормить. А что касается лично вас, Отто, то места вам в новой Германии не найдётся. Вы эмигрируете, скорее всего в Южную Америку. Ваши потомки потеряют связь с исторической родиной. Они смогут вернуться, но не захотят.

Полковник сидел бледный.

– Благодарю вас, Фридрих – выдавил из себя барон, – большего я знать не хочу.

Он тяжело поднялся, посмотрел на меня замутнённым взглядом.

– Мы больше не встретимся, доктор. Жаль. Мне будет вас не хватать. Прощайте!

– Cum Deo5, Отто!

– С вашим, Фридрих, с вашим.

Фон Шварц ушёл. Дальнейшая его судьба будет незавидной. Ему удастся избежать наказания, но только человеческого. Долгая жизнь на чужбине под вымышленным именем завершится затяжной болезнью. Она заставит барона иначе взглянуть на свой пройденный путь и содрогнуться от содеянного. Совесть, дремавшая под усыпляющие напевы вождей Третьего рейха, пробудится и больше не даст покоя.

Жена всю жизнь будет рядом с Отто, но спасти любимого мужа от внутренних демонов не сможет. Призрак «убитой им Греты» не отпустит бывшего полковника СС вплоть до последних дней…

По этому поводу я часто думал, насколько изменилось бы поведение людей, знай они все последствия своих действий. Наверно, подобное знание всё же смогло бы хоть как-то ограничить безрассудства и сумасбродства, уберечь от тех роковых шагов, после которых уже ничего нельзя изменить.

Революции, войны… Их так много, этих неверных деяний, порождённых инфицированным разумом. После такой поступи выжженная земля, несправедливость, разруха и смерть кругом.

Господи, как же это тяжело! Тяжело от понимания своего бессилия. Тяжело видеть скорбь и не иметь возможность её утешить, ибо она повсеместно. Тяжело понимать, что порой нет замены потерям и утратам. Кто лишился матери, отца, брата, дочери, сына…, несёт всю жизнь крест печали. В кострище человеческой ненависти сгорают те, кто любил и был любим. Ты чувствуешь, как из мира уходит свет. Появляется пустота. И остаётся только надежда на время. Оно всё исправит, залечит.

***

«Пророчество» полковника в отношении меня сбылось… После кровопролитных боёв Красная армия вошла в город. Точнее в то, что от него осталось. Кругом виднелись остовы зданий, хлам, мусор. Лишь изредка попадались почти целые дома. От некогда центральной улицы – одни воронки да вывороченная мостовая.

Я вместе с уцелевшими жителями радостно встречал освободителей, уставших, но с улыбками на лицах. Колоннами они уходили дальше на запад. Для них война ещё не закончилась. Многие не вернутся обратно. А для нас, мирного населения, наступили трудовые будни по очищению от бесчисленных завалов, по восстановлению разрушенного хозяйства. Страшная картина руин не удручала, худшее уже было позади.

Очередной «новый порядок» развеялся как дым, оставив после себя пепелище. Следы преступления нельзя скрыть. Особенно, когда их число велико. Каждый новый день приносил всё более жуткие подробности оккупации. Без содрогания нельзя было смотреть на все те зверства, что чинили фашисты. Им нет оправданий, как и тем, кто предал собственный народ и служил немцам. Приговор над изменниками Родины, которым не удалось уйти, всегда был обоснованным. Нет ничего хуже предательства, отступничества, и служению тем, кто сжигал села и деревни, не щадил ни стариков, ни детей, уничтожал культуру.

Сколько горя и боли впитала в себя земля русская. Сколько стонов слышала она. Сколько пота и крови омывало лик её. Всё не напрасно. Сильнее люди стали, пройдя крещение огнём и мечом, отзывчивее, сплочённые одной общей бедой.

Везде развалины. Люди ютились в полуразрушенных домах, в сохранившихся подвалах. Жизнь возвращалась в город. Дети, женщины и старики разгребали и очищали улицы. Я тоже помогал со своей маленькой командой по мере своих сил. Ведь работы на моей ниве не убавилось, а, наоборот, прибавилось.

Проходили дни за днями. Тяжёлые, трудовые будни мирного времени. Это случилось в четверг. Небо заволокло тучами. Моросил мелкий дождь. Пасмурная погода очень точно тогда отражала моё внутреннее настроение. В дверь нашего подвальчика, где мы теперь жили, постучали. Жена пошла открывать и обратно вернулась уже в сопровождении трёх человек в форме.

– Фридрих Карлович? – спросил один из них, глядя на меня.

– Да, чем могу быть полезен?

– Вы должны проехать с нами, у вас 15 минут.

Немного, но хоть вежливо. В их появлении я не увидел ничего обнадёживающего. Меня никогда не арестовывали, но, как говорится, от сумы и от тюрьмы на зарекаются. Внутри было спокойно. Какое-то нелепое недоразумение. Однако нужно признаться, чего-то подобного я стал ожидать с возвращением советской власти.

Мысленно я поблагодарил жену, стоявшую у стены и молчаливо наблюдавшую за происходящим, за её дальновидный и своевременный поступок. Она отослала Коленьку погостить на недельку к моему приятелю, проживающему в деревне, которую немцы по счастливому стечению обстоятельств не тронули. Он с моим сыном нашёл общий язык, и потому за Колю я был спокоен. После его возвращения домой, Юля найдёт нужные слова и объяснит причину моего отсутствия какой-нибудь длительной командировкой, если что-то в моём случае пойдет не так.

Быстро собрав кое-какие вещи, мы с женой обнялись, и я сказал: «Я вернусь! Обязательно вернусь. Знай это!» Тяжело было расставаться с любимыми людьми. Но ничего не поделаешь. Предстояло разобраться с какой-то чудовищной ошибкой. Надо ехать.

«Я готов, пойдёмте». И с этими словами мы вышли на улицу, где нас ожидала машина. Как же она отличалась от машины полковника, всегда чистой, словно с парада. Эта же, трофейная, выглядела такой потрёпанной, местами битой, «уставшей», словно старый солдат от суровых армейских будней. По всему было видно, эксплуатировали её нещадно, не жалели. Она же тянула свою лямку, как все.

Редкие прохожие с недоумением останавливались и провожали нас взглядами. Это всё были мои пациенты, которые не раз ко мне обращались, и в трудные для них времена я помогал им чем мог.

Уже сидя в машине на заднем сиденье между двумя сопровождающими, мне виделось моё будущее. Ждать скорой благополучной развязки не стоило. Оставалось набраться терпения.

В кабинете следователя я спокойно отвечал на все задаваемые мне вопросы. Затем задали один, который меня сильно удивил – «Фридрих Карлович, почему вы не эвакуировались как вам было предписано?»

Я рассказал, что остался не по собственному желанию, а по просьбе комиссара государственной безопасности Безбородова, имевшего на мой счёт свои вполне разумные виды, с которыми, выслушав его, согласился. Поэтому для подтверждения моих слов следует связаться с Тимофеем Петровичем. На этом мой допрос закончился.

Спустя несколько дней я снова был вызван к следователю. Он меня буквально огорошил, заявив, что комиссар Безбородов погиб ещё в начале войны во время отступления. Как пропал и архив, который комиссар должен был вывезти из города. А значит никто подтвердить мои слова не сможет. Никаких документов, касающихся меня, не найдено.

Выходила совсем неприглядная картина. Мои сношения с немцами, дружеские связи с офицерами не могли теперь рассматриваться иначе как открытая симпатия оккупантам со всеми вытекающими последствиями.

– В вашем деле, Фридрих Карлович, есть показания полицая Ракитского, в них он утверждает, что вы были «на короткой ноге» со многими высокопоставленными сотрудниками СД, пользовались их расположением в своих личных интересах. Тоже самое подтверждают и другие свидетели.

Я сидел без единой мысли в голове, уставившись в край стола. Впереди маячила пропасть, бездонная, чёрная.