Нить Лекаря

– Это крамольные речи, профессор. И у меня есть все основания вас арестовать, но я не буду этого делать. Мы условились говорить откровенно. Но, в любом случае, вы изложили свои взгляды. Очередь за мной, мы – сильнейшие, а сильнейшему по закону природного, заметьте, доктор, природного естественного отбора требуется всё больший ареал для своей жизнедеятельности. Не так ли?

– Верно! В природе, в таком случае, устанавливается новое равновесие, ибо в ней всё гармонично, а механизмы саморегулирования всех процессов идеальны, совершенны. А, значит, в перспективе, ваш сильнейший будет остановлен иным сильнейшим, который поступит с вами аналогичным образом, и всё снова войдёт в норму. Только вопрос времени здесь вызывает затруднения.

– Какой же наш конец по-вашему?

– Я его уже озвучил. Вы напрасно пришли сюда. Вы не в том месте стали искать новый ареал для расширения своего обитания. Россия загадочная, непостижимая страна. И если сейчас вы её топчете солдатскими сапогами, то скоро «лапти крестьян» непременно засеменят по мостовым немецких городов. И в этом будет ваша вина!

– Замолчите! – вскричал Отто, – за такие речи вам знаете что полагается? Не забывайтесь, профессор!

На улице послышались выстрелы.

– Что это было? –с тревогой спросил я, – ружейная пальба?

Глядя на фон Шварца, его равнодушие, холодность, безразличие, мне захотелось его ударить, чтобы он встрепенулся, пришёл в чувство, а не сидел так расслабленно теперь, покуривая свою сигару, неторопливо выдыхая дым и не спеша мне отвечать. После вспышки гнева, этого проявления слабости, барон снова обрёл над собой контроль и спокойно взирал на моё нетерпение и тревогу, нервозность. Он ощущал себя хозяином положения, лукаво уголками глаз посмеиваясь над моей реакцией. Ему явно тешило самолюбие моё отношение к происходящему там, за стенами его кабинета, с тёмными массивными шторами на окнах. Не дожидаясь его ответа, я встал с кресла и подошёл к окну, отодвинул занавес, и моим глазам предстала жуткая картина. Со второго этажа было хорошо видно, как солдаты, доведёнными до автоматизма действиями, под приказы командира нажимают на спусковой крючок, а стоящие перед ними люди с кровавыми подтёками на лицах и телах, падают на землю словно подкошенные. Затем вывели вторую партию, и экзекуция повторилась с отработанной, именно отработанной, выверенной точностью. Как часовой механизм отсчитывает секунды и минуты, так и здесь всё делалось размеренно, автоматически. Я не отрываясь смотрел вниз. Холодный пот прошиб меня. С какой лёгкостью рвалась жизненная нить, и сколько трудов по её сохранению бросалось в топку безрассудства.

Я чувствовал на себе изучающий взгляд Отто и понимал – вот его работа, без прикрас, со сброшенными покровами. Этих инакомыслящих, не желающих мириться с новым чуждым для них порядком, презирающих свою смерть, он вычислял. Его мышление придумывало новаторские схемы их поимки, ловушки, западни, ставило сети, куда они попадали, чтобы затем переработать и выкинуть на свалку точно хлам. Святая инквизиция в новом обличье.

Когда же вывели очередных приговорённых её «судом», то я опешил, буквально врос ногами в пол от неожиданности. Среди них был мальчик лет пяти-шести. Он держался за подол изодранного платья уставшей, еле державшейся на ногах, женщины. Она смутно понимала где идёт, что сейчас происходит, её нисколько не заботили мартовские холода. Босая, с растрёпанными волосами, с ссадинами, молодая мама напоминала привидение, вдруг оказавшееся между мирами.

– Отто, там же ребёнок! Остановите это безумие! – воскликнул я, – он то чем виноват? Прошу вас, отмените приговор.

– Нет! – твёрдо и безапелляционно ответил фон Шварц, – ваше дело, доктор, лечить, моё – искоренять врагов рейха! У каждого – своё ремесло, которому должен отдаваться без остатка, не жалея сил своих на благо нации.

– Тогда разрешите мне мальчика взять к себе. Не берите лишнюю смерть на душу – я посмотрел на полковника, затем быстро перевёл взгляд туда, вниз, где разыгрывалась очередная драма.

Время, ох, время!… Как же мне хотелось в эти мучительные минуты отчаяния остановить его, хотя бы замедлить, на чуть-чуть, на самую малость, чтобы добиться нужных слов, услышать желанное решение. Всё висело на волоске. Вот она партия, каждый шаг в которой точно по лезвию бритвы. А «камень» продолжал сидеть и курить, уподобившись жрецу, приносящему человеческую жертву своему богу в обмен на благополучие и власть.

Тут же, каким-то непостижимым образом я почувствовал сразу и однозначно – моя жизнь и жизнь мальчика слились в одну, целостную, неразделимую. И теперь я боролся за нас двоих. Как легко было оборвать нашу «тонкую нить», всего лишь плавное нажатие на курок по команде.

«Господи, помоги мне!» – моя душа, разум лихорадочно искали выход. Единственное спасение, надежда, наша вечная спутница, пришла из сердца. Глядя на маленькое съёжившееся существо с испуганными глазками, не понимающее что происходит, почему так страшно, куда их ведут, зачем стоят люди в серых шинелях, я уловил биение сердечка, искавшее приют, чтобы спрятаться, успокоиться. С бешеной скоростью проносились чувства, мысли, раскрываясь ослепляющими взрывами света. «Господи, помоги мне!» – твердил я неустанно.

А время шло… Как в песочных часах сыпались секунды, ускоряя наступление пустоты. Приближалось непоправимое. Смерть уже распахнула свои объятия, готовясь принять и переправить на «другой берег» новые души.

– Отто, вы знаете, за что страдали ваша жена и сын? Так я вам скажу – начал я говорить твёрдо и с большой силой убеждения, – за ваши собственные поступки! Ничего в этом мире не исчезает, не проходит бесследно и безнаказанно, особенно, преступления против жизни, величайшей ценности на земле. Знайте, нет страшнее приговора, где первые пункты обвинения касаются наших близких, самых близких, дорогих для нас людей. Суд над нами начинается с них, кто составляет наш собственный мир. Вы смотрите, как они страдают, но помочь им не в силах. Все пути помощи точно по мановению волшебной палочки перекрываются, надежда обрывается и тает подобно весеннему снегу на ваших глазах. Природа и всё вокруг пробуждается, звенят ручьи, поют птицы, везде радость и оптимизм. А у вас уныние, тоска, злость, зависть гложут изнутри, откусывают по кусочкам. Как это мучительно! Вы становитесь свидетелем драмы, собственноручно сочинённой. Затем боль родных передаётся вам, становится вашей плотью и кровью, усиливая душевные терзания. Сама душа уже вывернута наизнанку, но позитивного результата как не было, так и нет. А суд божий продолжает методично распутывать клубок прегрешений, подступая к самой сердцевине вашей, лично к вам. Когда каждая загубленная вами жизнь по приказу, по этому мифическому долгу, навещает вас, возвращая всю боль, печаль, безысходность своему палачу. Длинная, бесконечная вереница лиц тянется и проходит перед вами. Они заглядывают в глаза, будоража вашу память, воскрешая с детальной точностью всё происходящее с ними. Чернота накрывает, душит, сжимает внутренности до тошноты. Некуда бежать! Бездна открывается, начинает затягивать и приходит понимание конца – неминуемого, жуткого…

– Замолчите! – вскричал фон Шварц, – забирайте этого щенка и уходите, прямо сейчас! Клаус – Отто набрал своего адъютанта и передал ему своё распоряжение, – возьмите мальчика и передайте его доктору.

«Скорее, скорее» – думал я про себя, мысленно поторапливая их, хотя и так всё делалось и выполнялось точно и быстро.

– Это вам зачтётся, Отто.

– Убирайтесь к чёрту.

– До свидания!

Ответа мне не последовало. «Успеть, главное успеть» – крутилось у меня в голове. «Господи, спасибо за твою помощь!»…

Как я был счастлив, прижимая мальчика к себе, уносить его из места боли, нечеловеческих криков, стонов, от которых стынет в жилах кровь, холодеют руки, где даже у самых крепких здоровых людей сдают нервы. Слёзы текли из глаз. Давно моя душа так не оживала, не утончалась как сегодня, сейчас. Удалось всё-таки вырвать из лап негодяев и спасти хоть одну жизнь, но какую. Ничто не имеет такой ценности подобной тихому спокойному дыханию ребёнка. Ему ещё предстояло многое объяснить, он всё поймет, в этом я не сомневался. Малыш очень смышлёный. Его глубокий взгляд, хоть и наполненный до краёв страхом, выдавал в нём маленького философа, эдакого мудреца, не по годам развитого.

Я бежал домой, не разбирая дороги. Словно лодка под парусом, гонимая попутным ветром, я удалялся всё дальше и дальше от ненавистного «берега», где нашло своё пристанище зло и темнота. Сколько жизней там будет ещё загублено, страшно было подумать.

Вот показалась моя улица, затем дом и, наконец, я постучал в дверь. Её открыла жена, которая, не говоря ни слова, приняла бережно из моих рук мальчика и унесла его в комнату. Я прошёл следом за ней. Силы стали покидать меня. Нервное напряжение, немолодые годы дали о себе знать. Видя моё состояние, Юля очень быстро занялась нами двумя. Проворно, без лишних движений, она осмотрела сперва малыша, уложила его в кровать, а потом подошла ко мне и помогла раздеться. Руки у меня тряслись, сам я шатался, ощущение такое, точно сражался со змеем-драконом многоголовым, одержал над ним победу, но отдал за неё почти все свои силы. Хотелось спать, глаза закрывались сами, всё тело налилось свинцовой тяжестью. Дойдя до постели, поддерживаемый женой, я буквально рухнул на неё и провалился. Объяснять что-либо мой разум был уже не в состоянии.

В итоге, мальчика мы усыновили. Жена не только была не против, а наоборот, очень обрадовалась новому члену нашей семьи. И пусть это произошло так неожиданно и при столь неблагоприятных обстоятельствах, наше ликование всё же было безграничным, как и благодарность Богу. И в таком костре сгорали без остатка трудности, препятствия, как поленья, оставляя лишь пепел. Да и от него не оставалось следа. Дул сильный ветер перемен, уносивший с собой золу…

***

Апрель сорок второго не баловал теплом. На улице было ещё прохладно, но весна уже чувствовалась. Природа постепенно пробуждалась от зимней спячки. Воробьи, почуявшие окончание периода холодов, весело чирикали большими стаями, чистили пёрышки, перелетали с ветки на ветку деревьев и высоких кустов.

Я надел пальто, шапку, повязал шарф и вышел из дому. Мне просто необходимо было прогуляться, чтобы подышать свежим воздухом, подумать и успокоиться. Жена купала в большом тазу Коленьку, так звали нашего сына. Мальчик вообще любил воду, особенно плескаться в ней, играть. Она чудесным образом его раскрепощала, возвращала безмятежное состояние, и он забывал многое из того, что не стоило помнить. Всегда при виде брызг, которые устраивал сам, начинал смеяться так задорно, точно он самый счастливый человечек на свете. Будто и не было у него никаких тяжёлых воспоминаний, потерь и горестных мгновений. В такие минуты у меня всегда щемило сердце, хотелось вырвать, унести его, жену подальше от войны, несправедливости, всей черноты, что окружала и пронизывала всё вокруг. На фоне резкого контраста уютной домашней обстановки, невыносимая атмосфера страха, злобы, ненависти, накала борьбы выглядела настолько неестественной, противоречащей всей сути жизни, настолько отталкивающей, что вызывало глубокое сильное желание остановить любой ценой этот уничтожающий хаос.

Именно мы, взрослые, получившие право «лепить» мир по своему усмотрению, своим безрассудством, недальновидностью губим величайшие возможности, таящиеся в детях. Обедняем в первую очередь самих себя. Никоим образом нельзя оправдать войну, ибо при ней происходит обесценивание детства, этой колыбели нашего будущего. Нужно ценить мир ребёнка, оберегать его любой ценой, не позволяя разрушать хрупкое благополучие, искреннюю радость, чистое любопытство, жажду познания. Даже оказавшись в жерновах войны, эти чистые души с удивительной стойкостью переносят невзгоды, их не столько страшит суровость времени, сколько лицемерие и ложь, терзающие их неокрепшие сознания. И всё же, несмотря ни на что, от них всегда идёт такой свет, от которого твоя собственная душа оттаивает и делается лучше. Они не дают ей очерстветь, загрубеть, онеметь.

И сейчас, оглядываясь назад, я нисколько не жалею о своём поступке. Все глубокие переживания, связанные со спасением мальчика, помогли лишний раз убедиться в истинности слов, что человек сам для себя остаётся загадкой, тайной. Бывает, встречаешь обычного ничем не примечательного прохожего на улице и начинаешь испытывать к нему очень тёплые чувства, будто к родному, близкому человеку, родственнику, что давно не видел. Хочется подойти и обнять с радостью. Заговорить запросто, по-свойски, по-приятельски, спросить о здоровье тёти, дяди. Да мало ли кого. Главное, чувствуешь почему-то единение и от этого становится легко и приятно.

Так вышло и с Колей. Я никогда ранее его не видел, но проникся к нему всепоглощающим чувством любви, точно он всегда был моим сыном с первых дней своей жизни. И только по недоразумению, по стечению неблагоприятных обстоятельств, мы с ним расстались, а теперь вот снова воссоединились – отец и сын. Всё ясно и понятно без лишних слов. То же самое питал ко мне и мальчик. С самого начала между нами сложились настолько доверительные отношения, что со стороны казалось будто мы всегда неразлучно находились вместе.

Я ещё не раз задавался вопросом, как могло такое случится, что два совершенно разных по возрасту, характеру человека, так скоро прониклись взаимной любовью. Странным для меня, ко всему прочему, было чувство какого-то неоплаченного долга перед ним, который, как известно, платежом красен. Я с большим желанием и удовольствием его отдавал.

Конечно, с сыном пришли новые житейские заботы, тревоги, волнения, но в тоже время, благодаря им, наша жизнь наполнилась другим смыслом, стала разнообразной, а дни потекли стремительно, как пейзажи за окном вагона.

Мы с Колей много и подолгу разговаривали. От него я узнал, что «бабушка у него умерла, а дедушка и папа ушли воевать. Остались они вдвоём с матерью. Однажды, она долго плакала, когда грустный дядя с сумкой принёс конвертик, а потом мама сказала – беда и к ним пришла, осиротели они. А мама у него добрая и красивая, он её очень любит. Жилось им трудно, но мама говорила – так все сейчас живут. Потом к ним пришли какие-то плохие дяди, когда мама укладывала Колю спать, она пела ему его любимую песенку. Они забрали их. На улице было очень холодно, и Коля с мамой сильно замёрзли. Их привезли в какой-то страшный подвал, там кричали люди. Мама закрывала Коле уши и прижимала к себе. Затем их втолкнули в комнату. Там другие плохие дяди стали что-то требовать от мамы, кричали, тыкали в него чем-то, отчего мама только плакала и просила их не трогать сына. Но они не слушали её. А один дядя даже несколько раз сильно ударил маму, у неё пошла кровь, и она упала и больше не двигалась. Коля хотел к ней броситься, но его не пустили, а только громко закричали, и он притих. Потом дяди ушли и оставили их в темноте. Мама застонала и позвала Колю. Он тихо, оглядываясь на дверь, подполз к ней и прижался к тёплому родному телу. На следующий день всё повторилось. Только теперь самый большой плохой дядя подошёл к Коле, замахнулся на него тяжёлым сапогом и хотел уже ударить его, как мама Коли из последних сил бросилась в ноги и обхватила их. Она очень рассердила дядю, а другой дядя стал сильно её бить, а потом выругался и ушёл. Они остались втроём – Коля, большой дядя со злыми глазами и мама. Она лежала, и Коля снова хотел к ней подойти, но дядя не позволил этого сделать. Затем зашли ещё несколько человек. Коле они тоже очень не понравились, в них ничего не было доброго. Они вывели Колю и его маму на мороз. Коля кричал, что ей холодно и больно, но на него никто не обращал внимание. А один дядя так сильно его ударил по голове, что у Коли в глазах потемнело, и он бы упал, если бы мама не удержала его. К ним присоединились ещё какие-то люди из других подвалов, такие же раздетые, побитые. Их всех вместе поставили перед стеной, а на земле кто-то «разлил красную краску». Дяди с ружьями прицелились в них. Мама закрыла Коле глаза, но тут к ним подбежал молодой дядя, вырвал его из ослабленных рук мамы и ушёл с ним. Этот дядя передал Колю мне».

Я слушал детский рассказ с содроганием сердца. Жутко от мысли, что пришлось пережить маленькому человечку. Уже в таком возрасте познакомиться с жестокостью, ненавистью, ледяным холодом, идущим от людей. Такое полностью никогда не забывается.

– Я помню, ты нёс меня на руках. Моей мамы больше нет? – и посмотрел мне прямо в глаза, ожидая правдивого ответа.

– Она умерла – я не мог ему солгать, был не в силах, и рассказал ему, почему и за что она погибла. Мне с трудом удавалось скрывать волнение, боялся, что Коля спросит почему не спас и маму. Но такой вопрос не последовал.

– Ей сейчас хорошо – продолжал я, – она на небе. Мама очень любит тебя. Ты можешь общаться с ней через своё сердечко.

– Да, я иногда слышу маму.

– Конечно, слышишь! И мама тебя слушает. Мы выполняем просьбу твоей мамы позаботиться о тебе, чтобы ты вырос сильным и мужественным, настоящим человеком. По документам мы будем твоими родителями. Если ты захочешь, то можешь называть нас папа и мама.

Мальчик с удивительной серьёзностью всё выслушал, и только слёзы текли по его щекам. Я притянул его к себе и обнял, гладил по голове и тоже не смог удержаться. Так вместе мы и сидели, сообща переживая горе и потери. Юли, моей жены, в этот момент не было. Она ухаживала за больной подругой на другом конце города, и когда той стало полегче, пришла домой. Она как раз и застала нас в таком положении. После мы пили чай.

Тот день стал финальной частью прощания с ещё одним этапом прежней жизни, новые события, как волны, накатывались на «наш берег» …

***

Одной из таких волн унесло в неизвестность Пауля Ланге, хорошего человека и врача, единственного немца, с которым у меня установились доверительные дружеские отношения. Мне импонировали его открытость, честность, смелость суждений. Как-то в одной из бесед он рассказал одну историю, приключившуюся с ним. Она очень точно передавала особенность характера Пауля. Будучи человеком вспыльчивым, он не удержался и бурно выразил своё недовольство поступком своего сына. Присутствовавшая при разговоре жена не смогла унять страсти, бушевавшие в Пауле. Потом неожиданно он успокоился, подошёл и обнял сначала сына, а следом жену и попросил у них прощение за свою невыдержанность. «Фридрих, ты понимаешь, я вышел из себя и вдруг почувствовал к ним такую любовь, что мне стало стыдно за себя. И пусть я был тогда прав, всё равно, это нисколько не оправдывает мою выходку. Тогда что-то нашло на меня, затмение какое-то. Впредь я старался больше не доводить ситуацию и себя до такого помрачения. Стал более выдержанным в семье».

Довольно эмоциональный в жизни Пауль Ланге за операционным столом, со слов доктора Клейнера, преображался до неузнаваемости. Как никто другой он был способен скоро установить контакт с пациентом, полностью расположить его к себе, что для нас врачей является крайне важным. Перед операцией мой друг требовал полную информацию о больном, его заболевании. Оперировал Пауль быстро, добротно, не боясь принимать ответственных решений, если возникали нестандартные ситуации, оставаясь всегда с «холодной головой».

В госпитале Ланге уважали и ценили. Однако после смерти сына на фронте, он сильно переменился. Потеря единственного чада сделала из него разуверившегося во всём человека. Свои суждения о войне, напрасных жертвах, Пауль озвучивал не стесняясь, и не опасаясь последствий.

Когда мы виделись с ним в последний раз, он был крайне раздражён. Напоминал кипящий котёл. Его нетерпение к нацистскому режиму росло по мере увеличения поступления раненных в госпиталь. Ланге говорил, что «нацизм» из здоровой нации превратил её в «нацию уже физических инвалидов» и смотреть на это у него уже нет сил. Я стал замечать, как Пауль довольно в грубой форме стал разговаривать с начальником госпиталя Вальтером Гроссманом, иногда называя того тряпкой прямо в лицо. Мне же он как-то сказал: «Фридрих, не сочти меня невежей, но смотреть спокойно на Вальтера не в состоянии. В университете он подавал хорошие надежды, мог действительно стать замечательным врачом, а стал политиканом и конъюнктурщиком. Обидно. Где та старая, добрая Германия, если подобные Гроссману лезут туда, куда не надо, размениваются, ломают себя и подстраиваются, становятся мелочными. Нет больше её и никогда не будет, даже если Германия когда-нибудь и возродится. В ней осталось мало добрых и открытых людей, а настоящее дружелюбие ушло безвозвратно в прошлое».

После той встречи Пауля неожиданно перевели в другое место. Я больше ничего о нём не слышал, а коллеги на вопрос о Ланге говорили, что он «в каком-то госпитале на востоке» и уклонялись от дальнейших расспросов.

На улице как-то встретил доктора Кляйнера.

– Добрый день, Йенс!

– А, Фридрих, добрый день! Сегодня очень морозно, не находите?

– Да, это же Россия. В такое время здесь всегда холодно. Я давно хотел у вас спросить, куда делся Пауль. Мне никто ничего не может сказать вразумительного.

– Боюсь, я тоже не пролью свет на причину исчезновения нашего друга. Я располагаю только общими сведениями. Извините меня, Фридрих, мне надо идти.

– Не смею вас больше задерживать. Всего хорошего, Йенс.

– И вам.

Всё ясно…

В начале марта к нам домой зашёл обер-ефрейтор медицинской службы. Он передал сложенный листок бумаги и сказал, что записку его попросил передать подполковник Пауль Ланге, служащий у них в госпитале. Я предложил гостю пройти отдохнуть и поужинать с нами, но он отказался, сославшись на занятость.

Мне было приятно и радостно получить известие от Пауля, а потому, не мешкая, сразу прошёл к себе в кабинет и сел читать. Послание состояло из нескольких строчек, написанных скорописью, видно, что мой друг очень торопился. Я так и представил его, сидящего где-нибудь на ящиках и пытавшегося в суматохе написать короткое письмо, а кругом разрывы снарядов, гарь, копоть.

«Дорогой друг, Фридрих.

Чей-то злой язык отправил меня на Волгу. Может быть, это и к лучшему. Здесь, я тебе скажу, наше положение скверное. Плевать я хотел на всех бездарностей, заваривших такую кровавую кашу. Меня утешает одно, я нахожусь среди честных вояк, гибнущих под огнём русских, и понимающих чудовищный обман фюрера, который всех нас завёл на смерть. Мы отступаем. И завтра, а, может, и сегодня меня не станет. Спасибо, Фридрих, за все те добрые слова сочувствия, что говорил мне, когда я получил известие о смерти своего сына. Прощай!»

Я сидел за столом своего кабинета и размышлял о судьбе Пауля, когда с морозной прогулки вернулись жена и сын. Ещё с коридора стал слышен его звонкий голос и начало яркого повествования, которое продолжилось у меня на коленях. У Коли была привычка после улицы живо рассказывать о своих впечатлениях. Вот и на сей раз он был переполнен эмоциями, желая поскорее поделиться ими со мной. Со слов сына они стали свидетелями забавной сцены. Большая чёрная собака, балуясь, уронила в сугроб своего хозяина, который стал очень ругаться на неё, попутно поднимаясь из снега. А та преданно смотрела на него, слушала и виляла хвостом. Когда же мужчина нагнулся к сапогам их отряхнуть, она взяла и лизнула того в лицо. От неожиданности он потерял равновесие и снова рухнул в знакомый ему сугроб. Теперь уже хозяин не стал злиться, а засмеялся, опять выбираясь из снежной ловушки и прося о помощи. Собака с готовностью подставила свою спину и помогла улыбающемуся господину подняться на ноги. Потрепав по мохнатой голове четвероногого спутника, хозяин с верным другом пошли дальше.

Этот весёлый эпизод так запал в душу мальчика, что он решил, когда вырастит непременно заведёт себе такую же большую собаку. Коля стал мечтать, как будет её кормить, гулять с ней и даже стал подбирать ей прозвища. Мы с женой охотно включились в его фантазии.

Во время бурного обсуждения я ловил на себе взгляды Юли. Она внимательно смотрела на меня, пытаясь понять, что со мной не так. Затем, когда сын убежал играть в соседнюю комнату, сразу спросила: «Что-нибудь случилось? Ты сегодня немного рассеян». Я молча протянул короткое послание от Ланге. Юля пробежала глазами письмо, потом ещё раз более внимательно его прочитала, вдумываясь в каждое слово, стараясь проникнуть по ту сторону письма, где действия и обстоятельства определяли весь смысл сказанного вкратце.

– Жаль Пауля – наконец она проговорила – А ведь он так мечтал о счастье, внуках. Похоже, он совсем не надеется на своё спасение. Уж очень спокоен, точно простился со всеми, хотя негодование осталось. Оно по–прежнему бушует в нём.

– Да, согласен. Пауль всегда был против войны. А сейчас злой волей направлен в самое её пекло. А хуже всего то, что это кострище ещё долго не затухнет. У всех нервы напряжены до предела. Мне просто невыносима мысль, что кто-то нарочно делает людей врагами, усиленно разделяя их по цвету кожи, расам, народам, убеждениям и стравливает их, разрушая жизнь в самом великом её проявлении. Точно сидит какой-то червь в организме человечества и заражает его своей неуёмной злобой, ядом разложения, а вытащить этого паразита пока не получается. Он сопротивляется, меняет свою личину и обличье, и всё продолжает и продолжает травить и туманить сознание.