Нить Лекаря

3 января. Время десять минут двенадцатого. Подарочные часы Платова спустя десятилетия продолжали идти точно. Иногда я завороженно смотрел на стрелки циферблата. За простым тиканьем скрывалось течение реки времени, нашего бытия.

В мой кабинет стремительно ворвался молодой офицер СС, когда я убирал в карман пиджака часы, и настоятельно просил немедля проехать с ним. Он представился Клаусом Зиббертом, адъютантом полковника Отто фон Шварца. Цель своего визита объяснил по-военному лаконично – у полковника беременна жена, у неё возникли какие-то серьёзные осложнения. Доктор же, наблюдающий её, а именно Гроссман, порекомендовал обратиться ко мне за помощью. Держался этот мальчик, как я его окрестил, с достоинством, чётко отчеканивая каждое произносимое слово. Затем он извинился за свою некомпетентность в медицинских вопросах, однако постарался ввести меня в курс дела так, как ему было велено. Не мешкая, я перепоручил своей помощнице Зине, прекрасному врачу и другу, всех пациентов, ожидавших приёма в коридоре. Закончив все необходимые срочные распоряжения, мы вышли на улицу, где нас ожидала чёрная машина с включенным мотором. Спустя несколько минут она мчалась по городу, клаксоном освобождая себе дорогу.

«Так вот чью жену наблюдал Вальтер Гроссман – думал я, – теперь понятно, почему он до последнего держал в секрете имя своей пациентки». Всплыли слова Шнайдера о наказе полковника. «Неужели дальновидность фон Шварца связана с личной выгодой? Если дело обстоит именно так, то он очень дорожит своей женой. Почему она тогда здесь, а не в Германии?» Вопросы! Всё, что я слышал о полковнике носило исключительно негативный характер: жесток, высокомерен, безжалостен, но умён и расчётлив, без видимых слабых мест. Похоже, истинный ариец имеет одно слабое место.

Я переключился на попутчика, который за нашу не очень долгую поездку не проронил ни слова. Сидел молча впереди, рядом с шофёром-солдатом, и напряжённо о чём-то размышлял. Скорее всего Зибберта беспокоила возложенная на него ответственность. Он прекрасно понимал, что от его расторопности в исполнении поручения, возможно, зависела не только собственная дальнейшая карьера, но и жизнь непосредственного начальника.

Глядя в затылок адъютанта, я просто читал эти мысли и понимал, насколько близко молодой офицер вхож в семью шефа. Клаус Зибберт искренне переживал за них. По-человечески, мне было приятно видеть такую заботу и трогательные отношения. Ибо отвечали самой сути человека – любить и помогать. Но сейчас шла война, и атмосфера враждебности, обозлённости, ненависти душила в молодости проявления прекрасных чувств. Ведь «этот мальчик» находился на чужой земле незваным, среди народа, который он считал «второсортным». Адъютант не задумывался о причинах такого положения вещей, не проявлял сердечность к незнакомым людям «ниже» него, поскольку даже простая лояльность расценивалась им как неподобающая слабость. Он – немец, представитель великой нации победителей, завоевателей. Он – истинный ариец, беспощадный к врагам третьего рейха. Клаус Зибберт вырос на таких идеях, был воспитан в духе превосходства германской нации над всеми остальными.

В такой слепой вере в миф, в иллюзию, созданную расчётливыми дельцами, ничего, кроме смерти и разрушения нет и быть не может. Поэтому инфицированный носитель подобной идеей, ставшей его плотью и кровью, уже обречён на гибель и забвение.

И я чётко увидел мёртвое лицо молодого офицера – здесь, в русской земле, оборвётся его жизненный путь. Безвестная могилка среди разлапистых елей, где царит сумрак, и солнечный свет с трудом пробивается до поверхности почвы, станет для него последним прибежищем. Больше не будет ярких красок, бурной игры фантазии света. Лишь бесшумно пролетит дятел, зашуршит среди лесного шума, пробираясь по коре ствола, поползень, или поднимут свою суматоху клёсты. Да разве что только звери будут навещать покойное место. Напрасно родные станут ждать его возвращения. Они будут оплакивать загубленную душу где-то на бескрайних просторах моей Родины, не прощающей преступлений. Таков безрадостный удел того, кто в мыслях и делах нёс разрушение, прежде всего, себе самому.

Что касается дельцов, несущих хаос в неокрепшее сознание, то они продолжат вербовать для своих планов новых последователей, отправляя их на верную смерть, а сами зарабатывать миллионы, так им необходимые для удержания сладостной, притягательной, манящей власти. Такое положение вещей будет до тех пор, пока люди не начнут жить сердцем и своим собственным разумом.

Мы подъехали к старой дворянской усадьбе, бывшей до войны музеем, а теперь разместившей в себе новых постояльцев. На лестнице нас уже ожидали, чтобы сопроводить в покои жены полковника. Медсестра объяснила, что начались роды. Вскоре я уже входил в комнату, готовый к операции. Там уже находились акушер, Вальтер Гроссман и две медсестры. Обеспокоенность моего коллеги была не напрасной, положение действительно было очень тяжёлым, но не безнадёжным. Главное сейчас – не терять драгоценное время…

Давно это повелось, во время самых сложных или судьбоносных операций мне открывалась жизнь пациента. Так случилось и на сей раз. У женщины действительно наблюдалось приобретённое нарушение деятельности сердца, но причина недуга крылась намного глубже. А именно в беззаветной любви к мужу. Самое великое чувство сопровождалось постоянным страхом за него, предчувствием надвигающейся на него неотвратимой беды и, в связи с этим, неотступным желанием защитить его, быть всегда рядом невзирая на обстоятельства. Большая часть терзаний была смутной, неявной, проявляясь особенно ярко и красочно через сны. В обычное время суета дня не давала повода для сильного беспокойства, поскольку внешне всё выглядело благополучно и безмятежно.

Такова наша человеческая природа, чтобы проникнуть в её тайны следует проявить смелость и настойчивость. Иначе наше глубинное знание может так и остаться невостребованным, погребённым под толстым слоем повседневности. Часто мы сами отнимаем у себя последний шанс на спасение не только самих себя, но и близких нам людей.

Я видел дальнейшую цепь событий, одновременно слаженно работая в команде. В результате наших совместных усилий роды прошли успешно.

Вальтер Гроссман поздравил всех с успешным завершением и, сославшись на вечную занятость, удалился, пообещав по возможности скоро вернуться. Меня же попросил остаться.

Когда он ушёл, я посмотрел на часы, защёлкнул крышку и засунул их аккуратно в кармашек пиджака. У меня за долгое время выработалась привычка в определённые эмоциональные моменты смотреть на циферблат. Неким образом он успокаивал меня, одновременно помогая сосредоточиться и сконцентрироваться, подготовиться к новым предстоящим событиям.

По моей просьбе мне предоставили отдельную уютную комнату. Я сидел в удобном мягком кресле, закрыв глаза, отдыхая физически и морально после изматывающей операции. Всё страшное – позади, а потому с удовольствием воспользовался возможностью побыть в одиночестве. Может быть, когда-то здесь также сиживал в домашнем костюме хозяин усадьбы, покуривая сигарету. Возле него вертелся и кружился мир домочадцев, прислуги, за окном слышался весёлый гомон детей.

Большое крепкое родовое здание, несомненно, по замыслу его создателей должно было долго служить надёжным приютом следующим поколениям. Вокруг раскинулся массивный парк с широкими аллеями, резными скамейками, фонарями с витиеватыми узорами.

Из окна были видны расчищенные от снега дорожки, голые деревья, небо, затянутое пеленой. У зимы своё неповторимое очарованье. Как всё-таки прекрасна жизнь! Душа отзывается вдохновением от созерцания природы. В последний раз окинув взором парк, мой взгляд вернулся снова в стены дома.

Старые люди знают, что дом оживает через своих хозяев. Приобретает содержание неповторимое, самобытное, сложенное из их мыслей, чувств, эмоций. Наполняется гордостью или, наоборот, скромностью и застенчивостью. Ему поверяются тайны семьи, которые дом хранит с усердием истинного заговорщика. Сколько бы он мог поведать, если прислушаться к неумолкаемому еле уловимому тихому шёпоту его голоса. Мы бы узнали об атмосфере, царившей здесь, впитавшейся навеки слоями.

Усадьба пережила бурный расцвет, унылый упадок, временный застой. И вот теперь новая страничка её истории пишется прямо сейчас. Очередные жильцы пришлись явно «не ко двору», это сильно чувствуется здесь. Тяжело дому от них. Страдает он от их присутствия, чужеродности, несовместимости. Да и мне самому захотелось поскорее покинуть его.

Я собирался уже вставать, когда в дверь тихонько постучали, и вошёл Клаус Зибберт. Он попросил следовать за ним и провёл меня в кабинет своего шефа.

– Добрый вечер, господин доктор – поприветствовал меня Отто фон Шварц, встретив нас на пороге. Перед собой я увидел человека лет сорока с небольшим, невысокого роста, подтянутого.

– Ты, Клаус, свободен – обращаясь к своему адъютанту, проговорил полковник, – распорядись только насчет ужина прямо сейчас сюда, в мой кабинет.

Лейтенант вышел. А хозяин показал рукой на свободное кресло, предложил сесть.

– Доктор Гроссман скоро будет, а потому я не займу у вас много времени, – заговорил он, глядя на меня, – знаю, очень устали. Поймите меня, не могу отпустить вас сразу, не отблагодарив лично. Тем более, давно хотел вас увидеть. Говорят, вы кудесник.

– Я делаю только то, что в моих силах, господин полковник. Всё остальное в руках Бога.

– Не скромничайте, – продолжал фон Шварц свою мысль, не обращая внимание на мои слова, – я удостоверился в обоснованности высокого мнения о вас. Доктор Гроссман отрекомендовал вас как крупного специалиста по заболеваниям сердца. Будучи знакомым с вашими научными трудами, он настойчиво предлагал мне воспользоваться вашими услугами. Говорил, что нам крупно повезло. Так что, господин Шульц, я вам очень признателен за то, что откликнулись на мою просьбу о помощи и приехали. Отныне я ваш должник.

– Это мой долг, господин полковник.

– Долг долгу рознь. Вы это знаете не хуже меня. В вас говорит ариец, в правилах которого не бросать соотечественника в беде.

– Взаимопомощь – общечеловеческая добродетель. Разве не так? Она не имеет национальной принадлежности.

– Вы бунтарь, господин профессор – и Отто фон Шварц рассмеялся – не желаете ли коньяку? Отменный! Ведь у меня сегодня праздник. Я стал отцом, у меня родился сын.

– Не откажусь – полковник предложил мне бокал, – за вашу жену!

– За Грету!

– А сейчас ужин, господин доктор, после которого вас отвезут домой.

Фон Шварц позвонил в колокольчик и еду тут же внесли, точно кельнеры ждали команду. Всё сделали быстро, тихо, после бесшумно удалились, оставив нас вдвоём.

– Прошу к столу – полковник сделал соответствующий жест рукой.

– Благодарю вас.

Хозяин дома ел в меру. Похоже, последние дни дались фон Шварцу нелегко. Выглядел он уставшим, осунувшимся, но старался держаться бодро. Предлагал попробовать то одно, то другое блюдо.

По завершению ужина полковник ещё раз поблагодарил меня и поручил Клаусу Зибберту доставить меня домой. Мимо нас промчалась машина Вальтера Гроссмана, направлявшаяся в сторону особняка.

После операции моей новой обязанностью стало наблюдение за состоянием жены фон Шварца. На этом настоял начальник госпиталя. Каждый день меня привозили в усадьбу для осмотра и затем отвозили обратно. Я делал свою работу. Здесь, в этом старинном поместье с приходом новых владельцев стало мрачно и даже зловеще, несмотря на порядок, спокойствие и видимое благополучие. Обитатели этого дома хоть и относились трепетно друг к другу, испытывая взаимную любовь, всё же жили отдельной жизнью. А глава семьи, фон Шварц, тщательно скрывал ту часть самого себя, что была связана с его служебными делами. Оборотная сторона его натуры жене не показывалась. Она видела только любящего заботливого мужа, настоящего семьянина. Сама же Грета была истинной католичкой. А этим всё сказано.

Однако, тяжёлые роды, затем последующее вынужденное отлучение от ребёнка, душевное одиночество подняли у неё со дна души все страхи, сомнения, подозрения, державшиеся под замком, и потребовали выхода. Ей захотелось выговориться, затронув всё наболевшее и мучившее её в последнее время. С обслуживающим её персоналом она разговаривала исключительно на медицинские темы. Осторожность и некоторая закрытость мешали ей быть с ними откровенными. Кроме того, внутреннее знание, что они не поймут или истолкуют всё превратно, удерживало от сердечного общения. Оставался в окружении Греты один я, странный русский немец, спасший ей жизнь. И она обратила на меня свой взор. Я заметил, как жена полковника наблюдает за мной, присматривается и в её взгляде ловил немой крик души, женщины отчаянно искавшей помощи. И вот в очередной мой приезд Грета решилась на откровенный разговор.

– Добрый день, фрау Грета! – поприветствовал я её, когда входил в комнату.

– Добрый день, господин доктор.

– Как сегодня себя чувствуете? На улице ясная погода. Сама природа взывает к вам и помогает восстановить силы. Они вам теперь очень нужны.

Я уже подсел к ней и приступил к осмотру.

– Уже лучше, господин доктор, но голова еще кружится и слабость.

– Это пройдет, главное, не спешите ходить. Вам необходимо еще полежать. Сына кормите?

– Да. Мне его приносят на кормление, а потом уносят. Когда можно будет ему оставаться со мной в комнате? Я слышу, как он плачет у медсестры на руках.

– Потерпите ещё несколько дней, фрау Грета. Вам нельзя переутомляться и нервничать, нужно набраться сил, а для этого их следует экономить. Ведь ребёнку нужна сильная и здоровая мать. Вы согласны со мной?

– Да, вы правы. Ответьте, пожалуйста, я смогу ещё родить ребенка? Мне сказали, что с моим сердцем это крайне опасно.

– Сейчас ничего нельзя сказать определённо. Всё, что от меня зависело, я сделал, но несколько лет вам нужно понаблюдаться у врачей. Если болезнь в этот период себя никак не проявит, то вполне возможно. Хотя я бы не стал вас очень обнадёживать. Мой вам совет, подумайте лучше о настоящем. Не забегайте вперёд. Теперь у вас есть сын. О нём в первую очередь должны быть все ваши мысли. У вас достаточно будет забот.

В разговоре возникла пауза. Я видел, что Грета собирается с духом. После непродолжительной борьбы она всё же решилась рассказать о наболевшем.

– Господин доктор, а с ним всё в порядке? Когда он плачет, то я думаю, что у него что-то болит.

– Не волнуйтесь, фрау Грета, с ним всё в порядке. Физически он здоров. Тяжёлые роды позади. Для детей этот процесс тоже очень сложный и особенно трудный, когда мать не готова или больна. Но теперь, повторюсь, всё хорошо.

– Тогда почему же он так часто плачет? Понимаете, господин доктор, мне иногда кажется, что его слёзы связаны с другим. Я пока не могу объяснить, но чувствую, как ему тягостно здесь, невыносимо, и от этого мне самой становится дурно. Хочется схватить моего мальчика и бежать, бежать, подальше отсюда, туда, домой. Я понимаю, что и там небезопасно. Какая-то чёрная туча нависла над ним, надо мной, мужем и нет от неё спасения. Я молюсь о ниспослании нам помощи. И, прошу вас, поймите меня правильно, я не могу сейчас ошибаться, я –теперь мать и чувствую сердцем, вы каким-то образом способны успокоить мои душевные муки. И, прежде всего, они касаются моего сына. Умоляю вас, не оставьте мою просьбу без внимания. Мне не с кем больше поговорить об этом и не к кому обратиться, кроме вас. Никто не поймёт! Ваше присутствие вселяет в меня уверенность и спокойствие.

Весь эмоциональный монолог я слушал, держа руку Греты в своей. Не просто объяснить матери и жене всю суть происходящего.

– Фрау Грета, я не Господь Бог! Мне не подвластны судьбы мира.

– Я всё понимаю, но всё же…

– Для начала, не волнуйтесь, успокойтесь.

– Хорошо, хорошо…

– За сына не переживайте, он вырастит достойным человеком. А сейчас ему действительно трудно. Ведь дети приходят из чистого мира. Представьте себе, каково им оказаться здесь, где царит несовершенство, несправедливость, где проливается кровь невинных. В плаче они выражают не только потребности в еде, тепле, но и протест против зла людей, их мыслей и поступков.

– Значит, я права, мой мальчик всё чувствует. Мне иногда мерещится, будто он смотрит на меня с укоризной и о чём-то предупреждает. Но я не могу ничего разобрать. Понимаете, господин доктор, он у нас с мужем долгожданное дитя. Я не могу его потерять! Ведь правда, что любовь матери может защитить ребёнка от зла?

– Да, может! Только, фрау Грета, сейчас вы находитесь на земле, которой принесли боль и страдание. И, простите за откровенность, ваш муж один из тех, кто несёт это горе людям. Среди них есть женщины, дети, старики. Они гибнут. Их страдание, смерть чувствует ваш сын и ему тяжело. Вот о чём он предупреждает вас. Крайне сложно жить в атмосфере ненависти и проклятий, направленных в ваш адрес. Ведь ничего не проходит бесследно.

– Но мой муж солдат, господин доктор, и он только выполняет приказ. Отто отвечает своей жизнью за неповиновение.

– Мы отвечаем, самое главное, перед Богом! Каждый человек волен выбирать, что ему нести: мир или разрушение, приносящее смерть всему живому. В конечном счёте, фрау Грета, зло добровольное порождение.

– Вы говорите о моём муже как об исчадии ада. А ведь если бы он был таким, то Бог не послал бы нам сына.

– А вы не думали, что вам послан этот дар для прозрения. Легко отнимая жизни у других, теряешь свою и близких людей.

– Вы хотите сказать, что мы можем потерять нашего сына?

– Я вам уже сказал, у него хорошая судьба. Но всё в руках Бога и ваших. Если ваш муж откажется от войны, и чем раньше, тем лучше, то спасёт множество жизней, в том числе и вашу с сыном. Никто, фрау Грета, не знает до конца природу болезней, особенно сердца. Но лечит его помимо лекарств, любовь и добрая атмосфера вокруг. А самое главное, дитя должно расти в мире и гармонии, только тогда оно вырастит настоящим христианином, каким вы желаете его видеть. Подумайте над этим. А теперь извините меня, фрау Грета, но мне надо идти. Следующий осмотр по плану. Берегите себя!

– Спасибо, господин доктор! Я ценю то, что вы сделали для меня и моего сына, а ведь совсем не должны были. Вы могли отказаться…хотя, не могли… В любом случае, я очень благодарна вам за ваши слова и ваше искреннее участие в жизни нашей семьи. По поводу нашего разговора не беспокойтесь, Отто ничего не узнает о нём. Вам ничего не угрожает.

– Я не боюсь, фрау Грета. Я не молод и много видел смертей. Готов предстать перед Судьёй в любую минуту. У меня тоже есть поступки, за которые мне придётся отвечать, но смерти я не страшусь. До свидания и, повторяю, берегите себя!

Фрау Грета позвонила в колокольчик, и в комнату вошла уже немолодая служанка-немка. Хозяйка отдала короткое распоряжение, чтобы меня отвезли обратно. Со словами «Пожалуйста, господин доктор, следуйте за мной», она проводила меня до машины. Уже садясь в автомобиль, я поднял глаза вверх и увидел в окне особняка, где находились окна Греты, её саму, махавшую мне рукой. Я ответил слегка кивком головы. Дверца «Опеля» закрылась, и мы тронулись. Думать сейчас ни о чём не хотелось…

***

Сначала была битва за Москву. Долгая, изнурительная. Немцы возлагали большие надежды на взятие столицы. Считали, что захват города станет ключом к победе. Красная армия будет морально сломлена и не сможет больше так упорно сопротивляться. Казалось, что Москва вот-вот падёт. 30 ноября сорок первого года Гитлер объявил на весь мир, что с наблюдательных пунктов можно в бинокль различить силуэты кремлёвских башен.

– …Фельдмаршал фон Бок и все наши солдаты уверены – говорил по этому поводу Вальтер Гроссман, сидя в ресторане со своими коллегами, куда пригласил и меня, – что мы скоро будем маршировать по улицам русской столицы. Война будет закончена! Мы все вернёмся на Родину. Уж я точно. В этой стране мне плохо. Большие расстояния, грязь, здесь, как говорится, мало цивилизации. А вы, Гельмут, останетесь или поедете к своей фрау? – лукаво спросил начальник госпиталя приятеля, намекая на связь того с русской любовницей.

– Вальтер, бросьте ваши шутки – немного смущаясь ответил Гельмут, – семья – священна, но я ещё не женат!

– Кто же с этим спорит? – не унимался Гроссман, будучи уже прилично «на веселе», – но все ваши тайные похождения были блестяще раскрыты ребятами из гестапо.

Последние слова произвели на Гельмута сильное впечатление. Он побледнел и напрягся, вперившись глазами в Вальтера, но тот реакцию собеседника не заметил и продолжал:

– Друг мой, ваша неразборчивость могла стоить вам не только карьеры, но и жизни.

– Поясните…

– Ваша kleines Mädchen3 оказалась подпольщицей.

– Этого не может быть. Здесь явно какая-то ошибка. Я не верю.

– Гельмут, похоже, она ранила ваше сердце – всё шутил Вальтер.

– Это не ваше дело. Извините меня, господа, я должен идти.

Гельмут встал из-за стола, поклонился галантно и вышел из ресторана.

– Чего это он? – не понял сначала Гроссман и обвёл всех нетрезвыми глазами.

– Вальтер, мне кажется, вы перегнули палку – объяснил сидящий справа от меня доктор Клейнер, – там многое непонятно. Вполне возможно, её отпустят.

– Я согласен с Йенсом – имея ввиду Клейнера, сказал Пауль Ланге.

Гроссман поочерёдно посмотрел на сидящих, в том числе и на меня. До него стала доходить причина ухода Гельмута.

– Чёртова эйфория. Я хватил лишнего – начальник госпиталя пришёл в себя, – завтра извинюсь перед нашим другом. И загляну к Шварцу, чтобы уточнить у него по поводу этой русской. Действительно, нехорошо вышло.

– Вот именно, Вальтер – поддержал мысль Ланге, – тем более Москва ещё не взята.

– Вы как всегда, Пауль, осторожничаете – улыбнулся Клейнер и попытался направить разговор в другое русло.

– Я не люблю забегать вперёд, Йенс, вы меня знаете.

– Вы пессимист, друг мой

– Я реалист…

Вальтер задумался и некоторое время молчал. Вскоре сама беседа перешла на другие темы, в обсуждении которых я уже активно принимал участие.

С той встречи прошло немало времени, и, случайно столкнувшись с вечно занятым и деловитым Гроссманом в одной компании, услышал от него уже иное мнение:

– Пауль снова оказался прав! В этой стране он стал окончательно пессимистом. Я тоже начинаю склоняться к мысли, что всё плохо. Но не теряю надежду и верю по-прежнему фюреру и в нашу армию. А вы, Фридрих, что скажете? Я заметил, вы всегда отмалчиваетесь при разговорах на эту тему.

– Я не военный, Вальтер. Конечно, меня беспокоит война, но моё мнение вряд ли что-то изменит.

– Соглашусь с вами, нашу точку зрения в расчёт никто не берёт – Гроссман тяжело вздохнул, попрощался и отправился заниматься своими прямыми обязанностями. Я посмотрел ему вслед, он сгорбился, в нём пропала живость, былой энтузиазм рассеялся словно утренний туман. Этот человек прекрасно понимал суть происходящего, в его глазах уже читалась обречённость. Однако высказывать открыто своё мнение не решался. Он искренне любил Германию, а потому страдал, видя гибель «сынов отечества» на полях сражений.

После московской битвы будет сталинградская. Это всё вехи большой небывалой войны, знаковые события, в которых накал борьбы достигал нечеловеческих высот.

Мы, жители оккупированных городов, чувствовали этот нерв. Малейшие удачи и неудачи гитлеровцев отражались на мирном населении. Сразу увеличивались поборы, проводились облавы, обыски и усиливались разного рода наказания.

Официальная пропаганда без устали вещала об успехах немецкой армии. Но ни тогда в дни битвы за Москву ни потом ей почти никто не верил. Забегая вперёд, в недалёкое будущее, скажу, что эмоциональные речи о взятии Сталинграда, о победах вермахта на берегах великой русской реки Волги разбивались о стену народного неприятия лжи и обмана. Не смогут русские воины оставить Сталинград, названный в честь руководителя страны. Тихо, незаметно, под страхом смерти, но будут распространяться правдивые вести о стойкости, мужестве наших солдат, что не отдадут в руки врага символ непобедимости нации.

Общаясь с немецкими коллегами, я узнавал много интересного о ходе военной кампании. Особенно примечательными были их личные мнения, которые становились всё более критичными по мере затягивания противоборства наций. Почти все, за редким исключением, высказывались изначально против войны с Советами. А затем, когда дела на восточном фронте совсем разладятся, между собой в тесном кругу станут поговаривать вообще об «идеологическом и моральном крушении нацизма». Ковавшаяся победами слава непобедимой армии померкнет на берегах Волги, русской реки. Неслучайно, именно здесь, дух русского воина остановит «закованного в броню» неприятеля.

Пауль Ланге – военный врач в звании подполковника, с которым я сошёлся ближе всех был приблизительно моего возраста, близорукий, с добродушным лицом и круглым животиком, что никак не вязалось с его фамилией, отзывался о фюрере довольно смело, если не сказать больше, с пренебрежением. Он становился нередко словоохотливым после «потребления» коньяка. Особенно его язык развязывался при нашем общении наедине. Хотя многие свои нелицеприятные высказывания Пауль озвучивал и при большей компании. Я не раз просил его быть поосторожнее. На что он всегда отвечал одно и тоже, «что ему безразлично, если какая-нибудь «собака» донесёт на него. Для него важнее остаться человеком свободным и мыслящим!» Больше всего ему претило стать серым бессловесным существом, чей удел только слушаться и повиноваться.