Грешным делом

– С Иваном Лихолетовым особый разговор будет…– бросила сыну на ходу Людмила Александровна, не переставая разглядывать лица потерпевших.

– Мам, ну, пожалуйста, – ходя за ней, как привязанный, продолжал канючить Тарас, – Ну, не надо отбирать. Только не аппаратуру, всё, что угодно, только не это. Прости, что так вышло. Мам, ну, извини….

Вспомнив, что они здесь не одни, он вдруг добавил, чтобы соблюсти субординацию, совершенно некстати:

– Простите, Людмиласанна, честно слово, этого больше не повторится!

Директор, обернувшись, посмотрела на сына сурово и печально, как смотрят прокуроры или присяжные судьи на приговорённого, а потом вдруг, вернувшись к нему, взяла его за руку, отвела в сторонку и сказала негромко, но так, чтобы всем слышно было:

– Я думала, у меня тут сын и я могу быть за все спокойна! Думала, что вырастила опору и поддержку. А вместо этого что?

Она обвела рукой зал с пострадавшими.

– Мам…

– Помолчи! Я думала, что я могу быть спокойна, что раз здесь мой сын, то он не допустит бардака. А мой этот мой сын, ты… ты…

Не договорив, она махнула рукой и, повернувшись, направилась вдруг к выходу, но, вспомнив о том, что не решила главный вопрос с ранеными, замедлила шаг и стала подходить то к одному из них, то к другому, спрашивая: «как у тебя? Голова не болит? Тошнит?» и так далее.

Тарас волочился за матерью, бормоча: «ну, мам, ну, прости, пожалуйста! Ну, не забирай только аппаратуру…гитару, если хочешь, одну возьми, мам…».

И вдруг, ощутив, что дело не шуточное, и просить больше не имеет смысла, Тарас вдруг остановился и опустил голову. Почувствовав, что за ней больше никто не ходит, Людмила Александровна обернулась и, показав рукой на избитых школьников, немного патетически бросила ему, как бросают факты в лицо обвиняемым:

– Смотри, что произошло из –за тебя, по твоей вине и из –за твоего легкомыслия. Кровь! Боль! Только представь, а если б кто -нибудь погиб? Ты представляешь, что б было? Да и с этим ещё будут разбираться о-го-го! Так что не надо за мной идти и меня упрашивать! Учись отвечать за свои поступки! А то ты, как твой отец: тебе говори – не говори, ты обещаешь и потом делаешь всё по -своему. Всё, иди, занеси в кладовку аппаратуру и не смей её больше трогать!

Чуть колыхались от сквозняка занавески. Строго и сурово смотрел бюст Ленина со своего пьедестала. Алел транспарант на стене в глубине сцены: «Искусство в массы!»

– Но почему…– Тарас, весь скуксившись, вдруг натурально и по-детски заплакал, из -за чего всем, кто наблюдал это, стало не по себе и они начали прятать глаза, чтобы не видеть этого.

– Так, что у тебя? – Не обращая больше внимания на сына, подошла директор к тому, у которого был, кажется, сломан нос. – Всё, поднимайся, и поехали в больницу. Вместе со мной.

– Ну, Людмиласанна, я в норме, – загундел в нос один из голубков. – Не надо со мной в больницу, меня мама заругает, это просто кровь идёт.

– Мама заругает, и правильно. Будешь знать, как ввязываться в драку. Срочно едем в травмпункт и без разговоров, пошли!

Она взяла парня со сломанным носом за рукав и повела его, показывая, что сопротивление бесполезно и ехать придётся. Обернувшись в последний раз к сыну, по–прежнему стоящему и хнычущему посреди зала, она посмотрев на Солодовникова приказала:

– Иван Петрович, примите у них аппаратуру и ключи. Проследите, чтобы ничего не пропало.

Солодовников с готовностью кивнул.

– Мам! – В каком –то слезливом пароксизме заскулил Тарас, взглянув на мать, как побитая собака.

– Всё, разговор окончен! Об остальном завтра. – Поставила она точку в разговоре. –Отыгрались. Хватит!

Как скучен актовый зал школы в отсутствии публики! Пока мы сматывали под надзором трудовика провода, я смотрел то за окно, где падал снег, то на распахнутую половинку двери, из -за которой был виден фрагмент серой юбки и пары женских ног, завуча Марии Ивановны и англичанки Галины Васильевны, одетых в капроновые чулки и строгие туфли, и ещё крошечный фрагмент мужских брюк Ивана Петровича с уголком его рабочего халата и коричневым стоптанным ботинком. Все втроём они стояли в предбаннике зала и преспокойно беседовали.

Оглянувшись назад, я видел сзади белый бюст Ленина, захватанный сверху шаловливыми детским руками и много раз покрашенный белой краской, из –за чего лысина у Ленина выглядела неровным, болезненным наростом. Мне хотелось быстрее сдать аппаратуру, раз уж таков приказ, и побежать следом за Анфисой, которая возможно недалеко ещё ушла или ждала меня у входа. Но что –то в глубине души мне подсказывало, что у входа её сейчас нет. Она пошла домой и догонять её нет уже смысла.

Забегая вперёд скажу, что так оно и было. Гулять со мной Анфису ни в тот вечер, ни в следующий не пустил её отец. Да ещё сказал громко в своей комнате, чтобы я слышал в коридоре: «не хватало ещё чтобы ты шлялась по ночам с этим лабутником»! И сколько бы мы не встречались потом, она так ни разу и не дала себя потрогать. Всё –таки, есть женщины, которые определены судьбой, а есть, которые нет. Анфиса была не моей женщиной, хоть это и не мешало ей восхищаться живой музыкой. Правда, на последнем свидании она сказала мне: «что ты умеешь в жизни? На гитарке своей бренькать и всё? Нет уж, извини»! Чем, признаться, меня очень обидела.

Вот так закончился первый этап моей музыкальной самодеятельности. Кто знал, что название группы станет вещим. Недолго просуществовав, группа «Сезон» канула в лету. Правда, мы ещё не знали тогда, что семя, брошенное в нас музыкой, уже дало всходы.

Примерно через год после распада «Сезона», расставшись с Эгером, нашим пианистом и познакомившись поближе с Колей Мыхиным, который на клавишах не играл, а играл лишь на гитаре, да и то плохо, мы воссоединились. Начали репетировать мы на трёх акустических гитарах в квартире у Зимкина. Тут мы сделали очень неплохую акустическую версию знаменитого хита «Скорпионс» «Always somewhere», разложив его на три голоса. Но играть нам было негде.

Позднее у нас троих возникла шальная идея возродить «Сезон -2» и мы уже даже почти добились разрешения снова взять школьную аппаратуру, правда, не в нашей школе, а другой, как вдруг забрали в армию Сюзи Кротоффа. Пока мы искали нового барабанщика, лёг в больницу с аппендицитом Мыхин. А когда он выздоровел, оказалось, что маме Зимкина дали новую квартиру в новом районе, в доме, где сидела консьержка, которой строго-настрого запретили нас пускать и путь в квартиру Зимкина оказался для нас закрыт.

Короче, «Сезон-2» так и не возродился. Микки в том же году забрали в армию, в десантные войска, а где –то через пол –года призвали и меня. Но об этом совсем отдельная история, о которой я ещё расскажу.

Пока же, я просто ходил из одной группы в другую, пытаясь куда-то устроиться. Вообще до моей отправки в армию произошло много событий, которые легли в основу этого романа.

Но начну, как ни странно, я с другого, а именно того, как мы с Микки сидим у него дома три года спустя в 1987 -м, двое недавно демобилизованных из армии парней, пьём пиво, слушаем рок –н-ролл, и мечтаем о том, как станем самыми известными в городе музыкантами.

ГЛАВА ПЕРВАЯ

ВОСР

– Мажем, ты проснёшься? – Спросил Хомяков, закрывая форточку, из которой с утра доносились здравицы в честь 70- й годовщины революции вперемешку с народными песнями.

Я потянулся, оглядевшись. Вся его конура была заставлена отечественной, будто казённой мебелью. В левом, дальнем от меня, углу стоял шифоньер с кинескопом на нём, рядом тумбочка с магнитофоном «Яуза 207», напротив Мишкин диван, возле окна кресло, на котором сидел я.

Слева от меня пещерился стол, в недрах которого лежали методички и школьные тетради, пара журналов «Советский воин», учебник в обложке из полиэтилена с торчащим из него жестяным транспортиром и открыткой «С 8-м марта!». У самого края пылились огрызки карандашей и половинки сломанной ручки.

Разложенные на столе армейские Мишкины снимки, вперемешку с вырезками из «Советского экрана», запиской сколько в этом месяце было израсходовано киловатт электроэнергии и чёрно –белой фотографией группы «Кисс», прижимал лист толстого оргстекла. На краю стола, покаянно опустив голову, стояла настольная лампа цвета поповской рясы. Снизу её пытался лизнуть длинным языком с чёрно-белой фотографии вампир американской сцены Джин Симмонс. Озаряемые солнечными бликами, бесились на стене ведьмаки и чёрточки русских обоев.

Напротив меня возле дивана геометрился самый обычный табурет, на котором уместились бидон с пивом, два стакана, вобла на газете, пачка «Явы» и бензиновая зажигалка. Под табуретными ножками, вдали суеты и ног, устроились домашние тапочки. Было тепло и уютно.

– Ну?– Хомяков взял коробку и потряс ей передо моей сонной физиономией, как бубном.

– «Лед Зеппелин» что -ли? –Зевнув, спросил я.

– Фигу!

– «Вайтснэйк» новый?

– Не-а. – Продолжал улыбаться своей новой забаве Мишка.

– Подожди… «Дип Пёпл» новый? Я такой коробки у тебя не помню.

– Ж-ж-ж…– Мишка спланировал коробкой на магнитофон, изящно катапультировав по дороге плёнку:

– Не угадал! «Рейнбоу», старик! – «Рейнбоу» этого года! Концерт из Лондона.

– Yes! – Дёрнул я воображаемый паровозный гудок.

– Не «yes», а «ес, ес, ес»! – Пожурил меня Мишка, ткнув трижды наверх пальцем.

Пока он заправлял плёнку в старенькую «Яузу», я разлил из бидона остатки «Жигулёвского», которое мы купили, отстояв в праздничном карауле у бочки.

Шёл ноябрь 87 –го. Вся страна отмечала семидесятую годовщину Великой Октябрьской Социалистической революции. Сокращённо – ВОСР. Трудовой народ в этот день не работал. Мишкины родители с утра заседали на кухне, обсуждая революционный вопрос– что съесть в первую очередь холодец или заливное.

По телевизору один за другим шли фильмы о революции. Бухала «Аврора», шли на фронт бронепоезда, целилась из нагана в Ильича контрреволюция. В такие праздничные дни, как этот, я прощал своей родине не только строительство коммунизма, но даже социализм архитектуры и анархию уличных помоек.

С утра, едва ты слышал, как в окна пробивается музыка и здравицы из громкоговорителей, душу наполняла бодрость. Наскоро позавтракав, я выбегал на улицу, чтобы своими глазами увидеть колонны с транспарантами, мужчин с красными бантами, женщин с бумажными цветами и детей с шариками. Нет, что –то в этом было! «Ткачи Иванова встречают 70—ю годовщину Революции выпуском рекордного количества ткани! Ура, товарищи!», затейничал диктор из громкоговорителя. И чёрно-красный, облепленный снегом паровоз демонстрации, дохнув паром, выдавал не громкое, но мощное: «Ура-а-а!!».

Скажу честно, я любил демонстрации! Было в них что -то от показа мод, хотя и без кутюрье, и даже без модной одежды. Зато сколько можно было встретить здесь знакомых, так же, как и ты отлично настроенных, с двумя бутылками в сетке и одной за пазухой! Глоток красного вермута – что за прелесть, в холодное, ноябрьское утро! Нигде больше так не ценился советский портвейн, как в праздничной колонне! Ну, кого, скажите, удивишь сегодня варёной колбасой Останкинского завода? Никого. А тогда, протянутая другом на белом хлебе закуска, делала вас лучшими друзьями! Или возьмём женщин… Ну, не будем о святом всуе. Просто скажите, где ещё за один день можно было увидеть всех самых завидных невест города? А тут вот они, идут, неброско одетые, держа под руку своих орденоносных отцов. Спросите, почему мы не в колонне? Ну, просто у нас с Микки особое задание, которое нам с ним дали. Через час нам с ним надо прибыть на главную площадь города для участия в праздничном концерте.

Где -то час назад мы с Мишкой ещё любовались на демонстрацию, стоя в очереди у пивной бочки. Нам сначала налили трёхлитровую банку, из которой мы сразу, отлив себе в стаканчики, начали пить. А теперь нам наполняли ещё трёхлитровый алюминиевый бидон. Шести литров, в принципе, должно нам с Микки было хватить.

– Тебе долить? – Спросил меня Мишка, замерев над моим стаканом с банкой.

– Чуть -чуть, – кивнул я, глядя на приближающуюся очередную колонну демонстрантов, попутно глядя на то, как золотисто – бронзовая серьга разливного пива, сверкнув в банке, медленно отлилась в бумажный стаканчик драгоценной болванкой.

Поблагодарив Микки, я зябко передёрнул плечами, с сочувствием поглядев на синего от холода продавца, затянутого в белую куртку поверх толстого ватника. На голове у него была цегейковая ушанка, небрежно завязанная сверху, из –за чего уши отвалившись по сторонам, образовали два треугольника. Лицо продавца было усеяно лиловой паутиной, густо сплетённой возле носа и редеющей к желвакам. Пиво продавец наливал крайне медленно, опустив долу мутно -жёлтые глаза. Налив пива, он аккуратно ставил бидон на окрашенный жёлтым цветом противень, выполнявший роль стола и протягивал руку, одетую в перчатку с отрезанными кончиками, за деньгами. Купюры он совал в передник, мелочь ссыпал в банку, стоявшую рядом. От покупателя к крану он поворачивался всем корпусом, крайне медленно, чтобы не задеть нечаянно локтём стаканчики и не снести на обратном пути банку с мелочью.

Когда Мишка, приплясывая от радостного предвкушения пива, начал рыться в кармане в поисках гривенника, чтобы купить для нас с ним ещё пару стаканчиков на всякий случай, продавец, махнув рукой, выдал ему два бесплатно из своего запаса.

– Вот спасибо! – Кивнул Мишка, обрадованный его великодушием. Забрав стаканы, банку и бидон, он пожелал продавцу от всей души:

– С праздничком!

Продавец без улыбки кивнул на это пожелание, хлюпнув носом, и тут же протянул руку за очередной тарой стоящего к нему в очереди, чтобы немедленно поднести его к крану. Было видно, что он замёрз, причём настолько, что уже не обращал даже внимания на прозрачную нить, тянущуюся из носа и сверкающую под ненадолго выглянувшим солнцем:

– Ещё будешь? – Спросил меня Микки, поднимая банку, а потом бидон.

– Не, потом, а то туалет придётся искать, – махнул я рукой.

Говоря, я машинально поднялся на цыпочки, как бы для того, чтобы лучше рассмотреть красавиц в первых рядах демонстрации. Но там всё равно не было той, о которой я думал, пока служил в армии, и о которой вспомнил сейчас.

С Цилей, вернее, Сесилией, мы познакомились в 1984 –м, а сейчас шёл ноябрь 87 –го. и весь народ отмечал 70 –ю годовщину Великой Октябрьской социалистической революции. Циля наверно тоже отмечала, потому что бабушка у неё была революционеркой.

Где ты, Циля, думал я, разглядывая демонстрантов, чем ты сейчас занимаешься в своём Торжке? Стираешь мужу носки, а по вечерам читаешь Мандельштама?

Про Цилю я лишь знал, что она замужем, любит поэзию и обожает смотреть фильмы. Её красота оставила в моей душе такой же след, какой удар пневмомолота оставляет на металле. Знаешь ли ты, что я был в армии два года, и что я могу теперь постоять за себя. Где ты, душа моя? Сколько же прошло времени, погоди. А ведь точно, ровно три года! Что –то вроде горячего ветра пробежало по моей душе, всколыхнув давние события. Не желая вдаваться сейчас в воспоминания, такую боль они причиняли, я подавил их в себе.

– Пошли? – Спросил Мишка, отвлекая меня от дум. Я кивнул.

Мишка жил недалеко от центральной улицы, где проходила демонстрация. Вдоль неё стояло десять хрущёвок. Пять с одной стороны и пять с другой. Через пешеходную дорожку. Во второй хрущёвке из пяти справа, была Мишкина квартира.

Слева стояли точно такие же четырёхэтажки – неказистые, рябые, с обломанным шифером балконов, мелкой грязновато -жёлтой плиткой фасадов, лязгающими дверями и неистребимым запахом кошачьей мочи в подъездах. Эти дома, прямоугольные всюду, куда ни посмотри, стояли, будто вырванные страшным титаном из земли ящики исполинского комода, вырванные ручки которых торчали с крыш изломанными антеннами. И судя по тому, кто оттуда выходил ежедневно наружу, горланя песни и оскорбляя слух неприличными словами, можно было догадаться, кому раньше принадлежал комод – русскому чёрту. Чтобы не слышать его пения, я напевал про себя «For a penny» английской группы «Слэйд». Может поэтому адский пейзаж социалистической действительности вокруг не казался мне таким уж отвратительным.

В Мишкином подъезде тоже пахло так, что любого, начни он терять здесь сознание этот запах привёл бы в чувство не хуже нашатыря! Но если ты сознательно решался немного постоять и принюхаться, то со временем начинал различать в этой невозможной вони отголоски вяленой рыбы, копчёного сала, жареных семечек, табачного дыма и ещё сотни три других запахов, которые смешались здесь в невообразимо удушливой композиции. Обычно, затаив дыхание, я проскакивал на скорости два лестничных пролёта, а, уже зайдя к Мишке, выдыхал. Однако сегодня я этого не сделал, поскольку не желал, чтобы друг это заметил и на меня обиделся.

Как назло Мишка ковырялся ключом в замке дольше обычного.

– Да открой уже! – Выдохнул я.

– А-а, понятно, – засмеялся Хомяков. – Дышите глубже, проезжаем Сочи!

Внезапно замок изнутри загремел и дверь открылась. На пороге стояла Мишкина мать Алевтина Дмитриевна:

– Чего колготишься? Попасть уж не можешь? – Подозрительно разглядывая сына, спросила она.

– Да ты чё, мам, ещё не начинали даже, – зачастил Мишка, отыгрывая возмущение глазами, так, чтобы вопрос о его трезвости не оставлял сомнений.

– Ну, ну, – всё также подозрительно сказала Алевтина Дмитриевна, отходя в сторону и пропуская нас с Мишкой в квартиру. – Здравствуй, Лёня.

– Здрасьте, тёть Аль, – отозвался я.

– На улице холодно? – Задала она обычный для русских вопрос.

– Да так, не очень…

– А то я за хлебом собиралась, – пояснила она.

– Ты, мам, сапоги лучше надень, мокро, – подал голос Мишка.

– А тебя я, кажется, вообще не спрашивала, – привычно съязвила Алевтина Дмитриевна.

– Ладно тебе, мам, чего ты, – полез её обнимать Мишка.

– Отойди, клещ! – Нарочито сердито заворочалась в его объятиях тётя Аля, словно бы изо всех сил пытаясь вырваться. – Откормила дубину, – пожаловалась она мне, хотя и не без некоторой гордости. – В армию уходил, вот был, как спичка, – она показала мизинец:

– А теперь глянь на него, скоро в дверной проём уже не полезем, а всё не работаем и пиво сосём, да, Миш?

– Ладно тебе, мам, взяли то две баночки всего, – безобидно отозвался Микки, выпуская мать из объятий.

– Так это ж затравка. Потом, как это у вас? Полировочка, дальше обводочка, а потом уж готовое дело, бери и вези.

– Куда вези? -Не понял Мишка.

– Да на милицейский склад – в вытрезвитель, куда ж ещё!

– А-а…

Мы зашли в комнату и сели. Микки разлил по стаканам остатки пива из банки. Мы выпили. Из коридора послышался телефонный звонок. Заглянула тётя Аля и сказала: «тебя, балбес». Мишка кивнул и вышел. Меня вдруг потянуло в сон. Я закрыл глаза и незаметно задремал. После армии это со мной случалось. Немного расслабился – и раз, я уже сплю. Компенсация за двухлетний недосып! Вот именно тогда, проснувшись, я и услышал, как Микки спросил:

– Мажем, ты сейчас проснёшься?

Пока он заправлял плёнку в старенькую «Яузу», я подлил нам из бидона «Жигулёвского» и приготовился слушать. С кухни послышались сердитые голоса и по тётьалиному «заливное бери!», я догадался, что она заставляет Хомякова – старшего нормально закусывать. Я посмотрел на наш столик, где лежала только вобла, и вздохнул: от заливного и я бы тоже не отказался. Но просить Мишку принести еды, было неудобно.

Меньше года прошло с того момента, как мы с Мишкой вернулись из армии. За неполный год мы успели сколотить кое какую группу и теперь перспективы, одна прекрасней другой, роились в наших, давно уже снова патлатых головах. Перестройка, объявленная Горбачёвым, давала – у-у, какой простор воображению!

Мы ждали каких –то видимых проявлений свободы, но в реальности, если честно, всё было по –старому. По телевизору один за другим шли фильмы о революции. Бухала, как я уже говорил, «Аврора», шли на фронт бронепоезда, целилась из нагана в Ильича контрреволюция. Хомяков –старший, запасшись заливным и копчёной грудинкой сел к телевизору смотреть «Человека с ружьём». Нам с Мишкой вся эта дребедень давно уже была неинтересна.

Мишка заправил плёнку, глотнул пива, включил на воспроизведение, и достав из под подушки барабанные палочки, сел к «ударным».

Мишкины "ударные", около десяти пустых бутылок, скопившихся под его ногами, ждали, чтобы зазвенеть на все лады. Поправив две из них, он начал отстукивать на их горлышках ритм. Надо признаться, бутылочной сброд тяжёлую музыку не портил, но, впрочем, и не улучшал. Стеклянные Мишкины пчёлы роились от музыки отдельно, вроде искр пылинок или бесчисленных звёздочек на обоях в комнате, чей бег внезапно прерывал лесной пейзаж тайского коврика, на котором паслись три лани. Одна из них, поджав ноги, лежала, другая, опустив голову, жевала, в третью, судя по испуганной морде, целился из объектива китаец с фотоаппаратом. Я то и дело отвлекался на эту муру, борясь с желанием подойти и рассмотреть эту троицу получше.

– А что если нам снять эту вещь, а? – Озвучил Хомяков свои мысли.

– Давно пора. – Всё ещё глядя на ланей, ответил я.

– Нет, серьёзно, вот про что он здесь поёт интересно? – Не видя, чем я занят, спросил Мишка и, отмотав назад плёнку, снова ткнул на воспроизведение.

Мне показалось, что я узнал слово «лоуч», но и только. Дальше на мякиш гитарного перебора намазывалось такое количество англоязычного джема, что подвыпившему человеку проглотить его было решительно невозможно.

– Минутку…

Я ещё немного поделал вид, что внимательно слушаю, затем остановил плёнку и стал импровизировать:

– В общем, они прошли тропою ложных солнц сквозь белое безмолвие…

– Не выдумывай, – пожурил меня Мишка.

– Это из Лондона, я тебе клянусь!

– Сейчас я на тебя Бормана спущу, – пригрозил Мишка. –Борман!

Через некоторое время действительно появился иезуитских размеров кот, который вытянув лапы, показал когти.

– Не вздумай сказать ему «фас», – предупредил я, поджимая ноги.

– Он сытый, не бойся, – погладил кота Мишка.

– Кис, кис, кис, – позвал я.

От звука моего голоса кот на мгновение замер, но потом облизал лапу и отправился на кухню доедать своё леберкезе.

– Даже потрогать себя на даёт, касса фашистская! – Возмутился я, опуская ноги.

Кота Хомякову подарил уехавший на пээмжэ в Германию немец-сосед. Тот просил называть его Рекс. Мишка, изучив кота, решил, что на динозавра он не тянет и дал ему имя нациста из популярного в СССР телесериала -Борман. В фильме эту роль играл бард-актёр, песни которого Мишке очень нравились. Мужчины, услышав, как зовут кота, неизменно хватали его за морду, чтобы её потрясти, у девушек нацистская кличка вызывала какое-то почти интимное любопытство. Они брали его на руки и шепча ему на ухо пошлости, чесали ему пузико у самых задних ног наманикюренным коготком.

Борман поначалу относился к женским ласкам спокойно, но со временем дверные звонки его начали возбуждать. Услышав их, кот изгибался аркой и шагом американского пони выходил на рандеву. Звать его на руки теперь уже не требовалось. Почувствовав новую самку, кот, взобравшись ей на руку, начинал беспардонно имитировать фрикции, вызывая у женщин крики, наподобие таких, какие бывают у кошек при спаривании.

Если кота начинали сбрасывать с рук раньше времени – он возвращался и в приступе ревности рвал им колготки. В мужчинах он видел соперников и мочился им в ботинки, детей не признавал за людей. Когда Мишке всё это надоело, он обратился к знакомому ветеринару, который за бутылку водки и две магнитофонные катушки со «Смоки» и «Сюзи Кватро», удалил Борману яйца. В родословной Рекса таким образом появилось глубокое двоеточие. Место террориста и гуляки занял ленивый обормот, единственным недостатком которого был звериный аппетит.

– Жрёт много. Но ты бы ты видел, как он за собой игрушки убирает, – погладил Мишка Бормана, – всё уложит и лапой примнёт, да, киска? Орднунг! Если на улице жарко, возле холодильника спит, заморозки – он тапочки в коридоре греет. Не кот, а метеобюро!

– Книжки читает по -немецки? – Поинтересовался я.

Мы с ним любили иногда поиграть в такой пинг-понг без шариков.

– Нет, только газеты. – Серьёзно ответил Мишка. – Честно! Вчера прихожу, он «Советский спорт» в комнате листает.

– Давай у него спросим, на каком стадионе «Рейнбоу» в Лондоне играли, может, он в курсе? – Спросил я.

– Это вряд ли. В «Спорте» музыкальную колонку не печатают, – не остался в долгу Мишка, наливая себе из бидона.

От пива мы с ним уже пришли в то чудесное расположение духа, когда перлы сыплются, как из рога изобилия, а рот не перестаёт закрываться.

– Ладно, где эта сосиска баварская? Давай её сюда! – Сказал я, имея в виду кота.