Тайна центрального района

– Все в порядочке, говоришь? То есть ты тут сам, по собственному решению меж коек разлегся да одеялом прикрылся? И кровушка из носа сама по себе потекла? А казенную рубаху разорвал, когда мамой клялся?

Только что физиономия благостного Хмары сияла, как у искреннего мальчика, но вдруг с нею что-то случилось: вся аж перекосилась, потемнела, стала чернее грозовой тучи, как будто провели по белому листу бумаги грязной тряпкой, и из грязюки проступил незнакомый, чертов оскал.

Как-то в сорок первом, вспомнил Колька, после ковыряния мерзлой земли смерть как захотелось пить, а кроме снега да заболоченного озера по ту сторону насыпи источников влаги не было. Снег уже не лез в глотку, он был черный, запорошенный пороховой горькой пылью. Отпросившись у старшего, Колька пробежал несколько сотен метров, споткнулся на льду, упал и, лежа на пузе, с трудом продырявил во льду дырку, к которой, вытянув губы, припал и принялся всасывать ледяную воду. От дыхания лед прояснился, постепенно очистился, и вдруг перед носом Колькиным возникло лицо, бело-пребелое, как фарфоровое, точно у мраморного памятника, и даже почему-то сказочно красивое. Он не опозорился, сдержался, не заорал – неспроста же стольких перетаскал, хороня. Но врезалось в память то, что, когда вырубили мертвеца из ледяного саркофага, он немедленно начал разлагаться – запали, почернели глазницы, поплыли губы, облепили череп, обнажая зубы.

Так вот получилось сейчас с благостным Хмарой. Точно шершавый, тлеющий серый бес полез из-под ангельской шкуры, бледной, прозрачной кожи, глаз полыхнул адским пламенем. И даже, как у того мертвого, зубы обнажились – мелкие, ровные, торчали лишь два выдающихся острых клыка – тоже аккуратненькие, острые, как у мыши, и поганые еще более потому, что скалились. Точно пакостная собачонка характер показывала.

– Мамашу, даже чужую, не след трогать, – и голос изменился, из смешного, мальчишеского сделался как у злого старика – скрежещущим по зубам, – стыдно вам, а еще наставник.

Кольку передернуло, это факт: «Фу ты, недотыкомка, бес серый».

Никогда такого с ним не бывало, чтобы человек, ничего плохого тебе не сделавший, был до такой степени мерзок, да к тому же целиком, от внешности до голоса. Пожарский титаническим усилием сдержался, ведь, что еще более погано, Хмара был прав. Чужую маму всуе поминать не следует.

– Прошу прощения, если чем-то задел ваше высокоблагородие, – спокойно извинился он, – и все-таки вернемся к вопросу: что здесь происходит?

Тут знакомый голос поддержал его в данном вопросе:

– И в самом деле что?

Снова послышалась возня, но Остапчук просто прикрыл за собой дверь, перерезав пути к отступлению. Старый сержант опытным глазом совершенно верно оценил ситуацию и распорядился:

– Николай Игоревич, доложите обстановку.

– Драка, – отрапортовал Колька, – коллективно делали темную. Вот этому, – он, развернув, дал сержанту полюбоваться на Хмару, который, к слову, снова принял вид безвинного агнца.

– Причины?

– Замалчивают.

– Оно нередко так бывает, правда? – спросил Остапчук у первокурсников, которые еще больше засмущались, набычились. – Некоторые мерзавцы, дурно воспитанные, ходят в авторитете, гоголем, а другого лупят почем зря. И кто поймет, кто кого назначил колотящим, а кто колотимым, а?

Изучив окружающих – вроде бы все как из одного стручка, погодки, в одинаковых рубашках, встрепанные, свирепо сопящие, – Остапчук выцепил с койки Бурунова и Таранца, то есть буквально ухватив за скользкие хрящеватые уши.

Те дернулись было, но сержант шикнул – и воцарилась тишина.

– Имена, фамилии?

– Бурунов, Илья.

– Таранец, Игорь.

– Бурунов и Таранец, – повторил Иван Саныч, почему-то так, как будто слышал о них, и неоднократно, и лишь худое, – вот и пойдем со мной к директору. А вы, Николай Игоревич, помогите пострадавшему привести себя в порядок – и доставьте его туда же. Все ясно?

– Так точно.

– Выполняйте.

* * *

Надо признать, у Хмары этого белобрысого был стальной характер. На шум потасовки высыпали в коридор другие общажные аборигены, и тут Колька осознал, что в своих антипатиях он не одинок. Хмару тут все не любят. Однако, будучи прогнанным по коридору, как телок на торг, под двумя рядами люто блестящих, насквозь прожигающих гляделок, он оставался совершенно безмятежен и безучастен.

Вошли в уборную. Он вежливо попросил Николая Игоревича подержать свежую рубашку, которую прихватил из палаты, снял старую, заляпанную кровью, принялся тщательно умываться, не жалея мыла. Кровь у него почему-то никак не хотела останавливаться. То ли ему так уж хорошо нос расквасили, то ли просто здоровье никудышное, кровь все лила и лила, не останавливалась. Он ее сначала вымывал, зажимал нос, потом просто встал над умывальником и пустил юшку течь, сколько заблагорассудится. Колька со знанием дела оценил следы неоднократных драк, запечатленные на тощей спине черным, синим и красным цветом.

Смотрел на него Колька, смотрел, напоминая себе, что порядочные люди, тем более преподаватели, не имеют право испытывать к человеку антипатию. Возможно, человек, который тебе не нравится, на самом деле примерный сын, будущий ударник производства и отличный семьянин. Надо еще раз попробовать нащупать какие-то общие точки соприкосновения, что ли. И спросил:

– Сам-то откуда?

– С Преображенки.

Колька удивился:

– Так ты что, местный, что ли? Что ж ты тогда в общаге, не дома?

– Так то до войны еще было. Я после эвакуации вернулся.

– Родители там остались, родные?

– Нет, – чуть помешкав, соврал он.

– За что они тебя лупят?

– Меня никто не трогает, – соврал еще раз паренек.

Колька, памятуя и личный, и чужой опыт, решил не настаивать. Хочет лгать – кто запретит? Сам неоднократно убеждался в том, что иной раз наплести – святое дело. В общем и целом, Пожарский подобный подход к делу одобрял, нет никакого смысла парню доносить на сожителей.

По-хорошему, он ведет себя правильно: деваться ему все равно некуда, хочешь не хочешь, ночевать где-то надо, придется возвращаться в палату, и нет никакого смысла закладывать соседей. Правда, если доводить до логического конца, то при таких раскладах могут и покалечить – в Хмарином случае еще больше, и тогда он получит инвалидность, а виновные – отправятся на кичу.

Вот в этом уже Колька не будет виноват. И все-таки по-человечески надо попробовать еще раз прояснить ситуацию:

– Максим, ну не дури. Неужто непонятно, я не стучать тебя призываю, но надо же выяснить, в чем дело. Это ради общей же безопасности. Из-за чего драка произошла в этот раз? Я не отвяжусь, будешь в уборной сидеть, пока не скажешь, – конечно, эту последнюю фразу он сказал шутя.

И Хмара принял правила и тоже вроде бы несерьезно ответил:

– Да как-то само получилось. Ноги у меня – во! – он выставил свою ступню. – Вот я и отдавил одному…

– Бурунову, Таранцу?

– То ли одному, то ли второму.

Хмара извлек из кармана какой-то небольшой, диковинной формы ножичек, выдвинул из него расческу, тщательно навел пробор в своей скудной растительности.

– Или, может, просто поспорили о том, как подрезать… ну, в теннисе, я имею в виду, и о том, что он из-под стола подает, а это нехорошо. – Из ножичка вылезла какая-то пилка, которой он тщательно принялся вычищать ногти.

– В самом деле, свинство, – согласился Пожарский, – ну, это спортивные разборки. И что ж, началась драка?

– Нет. Когда он по матушке принялся ругаться, а мне это неприятно. Так и получилось.

– Любишь маму?

Улыбка осталась, хотя побледнела, он пробормотал что-то невнятное, делая вид, что из носа снова полилась кровь.

«Не хочет говорить – кто заставит, – подумал Колька, – правильно все делает, какой смысл соседей закладывать… Да успокойся уж».

И, если уж на то пошло, как можно решить – кто прав, кто виноват, если ни один, ни другие не желают сообщать детали происходящего. И, мысленно махнув рукой, Колька просто отвел Хмару к кабинету Ильича.

Некоторое время колебался: не сходить ли обратно в палату, не попытаться там разузнать причины боя, а то и сделать последнее предупреждение оставшимся там бузотерам.

Однако он вдруг увидел себя со стороны: эдаким сказочным богатырем Илюшей Муромцем, весь в белом, вваливается в сложившуюся стаю, в которой у каждого своя ниша, своя роль, и пытается с ходу навести там порядки. Допустим, минут на десять, пока будешь мозолить глаза воспитуемым благостной вывеской, воцарится гармония. Однако как только переступишь порог – воцарится первоначальный беспорядок. Пожарский представил себе, как он будет выглядеть со стороны, и вспомнил, как часто он раньше глумился над такими «решалами».

Была бы охота позориться. Есть, конечно, способ прекратить конфликт: разметать это чертово гнездо, расселить, разогнать – или хотя бы отселить в другую палату эту раздражающую всех постную рожу. «А куда? А не будет ли там так же? – спросил он себя, и себе же сам ответил: – Некуда. Будет то же самое».

Таким нехитрым образом Колька волей-неволей пришел к тому же выводу, что и взрослые: «Сами разберутся».

На этом успокоившись, он покинул помещение и намылился к Оле. Однако сегодня не судьба была добраться до обители любимой девушки и тарелки акимовского борща. Выйдя за ворота, он немедленно натолкнулся на Анчутку. Приятель, подняв воротник, слонялся туда-сюда сразу за воротами, пиная мокрые камни. Он поджидал друга и пребывал в скверном настроении.

Пожарский молча протянул руку, Яшка пожал и перешел к делу:

– Там с Пельменем совсем дело швах.

– В каком это смысле?

– В прямом. Ты как, закончил? Погнали, не то совсем скукожится, а хоронить не на что.

Они направились к другой общаге, фабричной, где проживали на казенных хлебах Яшка с Андрюхой.

Глава 10

Акимов же, в отличие от Кольки, имел больше шансов быстрее добраться до дома и горячего ужина. Он думал сначала сгонять до «Родины», может, командованию понадобится помощь, но легко успокоился на том, что руководство само вызвалось снять все вопросы, да еще и разворчалось, что подчиненные его списать норовят.

Сергей шагал, покуривая. Моросил, усиливаясь, дождь, кругом было тепло, сыро и уютно так, как может быть уютно осенью на окраине Москвы, когда на ногах хорошие сапоги, на тебе добротный плащ, а впереди маячит светлый дом, горячий чайник и теплая постель. Благодушный и спокойный, Сергей лишь поежился, вспомнив нехороший разговор с Введенской-старшей.

Сначала он пыхтел, словно чайник, но, поостыв, не мог не признать, что женщина права. Она вообще мудрее и дальновиднее, чем желает казаться. Возникли даже серьезные подозрения в том, что не она ли все это подстроила, с Сонькой? Не будь она известна как страшная наседка, можно было бы рискнуть предположить, что она специально вывесила полушубок, позволив строптивой дочке испугаться как следует, чтобы раз и навсегда оценила преимущества наличия мамочки, всегда готовой встретить с темной улицы.

Ведь это всегда неплохо, когда тебя кто-то поджидает. Вот как сейчас. Окна их комнат светились, Ольга была дома. Значит, Кольке сегодня недосуг зайти к ней, застрял где-то по своей педагогической части. Веры точно еще не было, у нее сегодня очередная комиссия, а потом еще и ночное бдение с главным бухгалтером, у которого опять искания и пересортица.

Жену жалко, а для акимовских целей это весьма кстати. Он желал поговорить с падчерицей наедине. Ведь ее мама, а его супруга, хотя и женщина выдающихся достоинств, регулярно строит из себя чуткого, дальновидного и, того хуже, объективного руководителя, а Гладкова-младшая, хитрая лиса, не преминет скрыться за мамин авторитет. Ни Вера Владимировна, ни Акимов – а оба почитали себя главами семейства – не станут опускаться до ссор при дочери.

Итак, плацдарм свободен, и нечего время терять. Акимов вошел в подъезд, поднялся по лестнице, открыл двери, прошел по коридору, проник тихонько в комнату, разулся, пристроил плащ на вешалку, поздоровался.

– Здрасте, Сергей Палыч. – Оля сидела паинька-паинькой, корпя над своими учебниками, надо думать, английского языка.

Новое послушание себе нашла. Немецкий она знала прилично, а тут решила английским овладеть. Объективно это отличное занятие для приличной девицы, субъективно – лучше б готовить выучилась. Или вышивать.

Да, этот змеиный язык Акимов на дух не переносил еще со службы в Заполярье. Пришлось тогда иметь дело с английскими союзничками, что оставило исключительно кислое послевкусие. И сами они барахло, и их хваленые «спидфайеры»[4], которые летчики иначе как «фрайерами» не именовали. Ползали эти машины, аки черепахи. За советское золото англичане ни одной стоящей машины так и не поставили.

И к тому же была у Сергея еще одна претензия личного характера: впоследствии, когда поступили новые, «усовершенствованные» «харикейны»[5], на одном из них был сбит обычным сто девятым «мессером» замполит, золотой мужик. Он-то, к слову, еще тогда пророчески говорил: не братайтесь с этими вот джентльменами.

Да больно надо, никто и не рвался с ними брататься.

Помимо родного летчики языков не ведали, кое-кто шпрехал через пень-колоду, а англичане, кроме своего наречия, никакого иного знать не хотели. Они вообще носы нещадно задирали.

И вот, когда нет особой необходимости, по доброй воле свободная советская девушка, комсомолка, сидит, учит это кхеканье и шипение. Оля регулярно проводила ему политинформацию, втолковывая важность изучения языка наиболее вероятного противника, и цитировала фултонскую речь Черчилля, а также кинофильм «Небесный тихоход»: мол, на войне знание языков обязательно. Сергей огрызался и отмахивался. Хотя, с другой стороны, чем он недоволен: ведь в кои-то веки не слоняется абы где, под дождем в темноте, а сидит смирно, учится, книжки читает.

Однако… что это за литература у нее?

Ольга не успела убрать следы криминала, и теперь воровато прикрывала тетрадочкой некую книжку. Орлиным оком Акимов оценил объект – никакой это не учебник. Падчерица, как оказалось, штудирует не образовательную литературу, а некий потрепанный том, заботливо обернутый пожелтелой газеткой.

«Дорогая, это номер для дурачков», – подумал он, но вслух с отцовским одобрением уточнил:

– Занимаешься? Молодец.

И, уверенно взяв «учебник», открыл его. Ничего себе! Язык-то в самом деле английский, но что за картиночки тут! Одна, вторая, третья – ого! Одна другой краше и перченее. Вот и разгадка того, по какой причине учащиеся младших классов, – они же завсегдатаи школьной библиотеки и приятельницы Ольги, – теперь до визгов опасаются ходить по сумеркам, и в дополнение в каждой незнакомой бабе видят угрозу жизни и здоровью, в каждом полушубке – привидение.

На картинке были изображены три особы женского пола. Все в белых балахонах, растрепанные и скалящие зубы, острые, похлеще собачьих. К тому же с клыков щедрыми ручьями стекала старательно нарисованная яркая кровь.

– Насколько я понимаю, этими вот дамочками ты девчонок застращала, – с уверенностью заявил Сергей.

Ольга поняла, что засыпалась, но ничуть не смутилась, запросто призналась:

– Не совсем только этими. Просто они самые выпуклые!

Акимов, не сдержавшись, хохотнул:

– Это присутствует. Красочные. Только, позволь узнать, почему не вся идеологически невыдержанная литература давным-давно не списана?

– Она и списана, – весело успокоила Ольга, – не переживайте. В библиотеке книжек этих нет.

– Но они есть.

– А вот и нет, – еще веселее заверила девушка. – Так что и не старайтесь, не найдете.

– Мне и ни к чему.

– Вот то-то. Вам ни к чему, а мне в педагогических целях очень пригодилось. Правда, пришлось туману напустить и провернуть целую операцию. В воспитательных целях!

Тут Акимов понял, что надо сделать паузу, и поменял тему:

– Чайник горячий?

– Сейчас подогрею, – вызвалась Оля, но отчим свеликодушничал:

– Я сам. А ты покамест занимайся, готовь доклад о своем педагогическом успехе, над формулировками поработай.

Палыч, взяв чайник, ушел на кухню.

Оля перевела дух – что ж, пронесло. Все-таки славный он мужик, отчим, понимающий. Вот если б подобную беллетристику увидела мама, то случился бы грандиозный скандал. Кстати, о маме. Книжку лучше припрятать понадежнее, с глаз долой, и надо все-таки для изучения брать на дом что поприличнее – Агату Кристи, Конан Дойла, например.

Потом чаевничали, и Оля поведала, как удалось прозрачными намеками и недомолвками разжечь в этих любопытных сороках – Соньке и Наташке – интерес к неким «тайным» книгам, которые якобы хранятся в строгом секрете в библиотеке, но вот где именно? Давно затерялись, и даже она, библиотекарь, их не может найти.

Акимов слушал и искренне восхищался: вот у падчерицы отлично получается с этими мелкими управляться. У него бы терпения не хватило провернуть эту операцию.

Ведь это непросто – заинтриговать, не пережимая: сперва дать тонкий намек на то, где она видела в последний раз «самую запретную» книжку, потом сидеть как на иголках, выдумывать повод, чтобы на время покинуть библиотеку. Потом, чуть не взлаивая от нетерпения, ждать, когда эти тугодумные девицы вспомнят навыки ориентирования на полках. Ведь натаскивала столько времени – а они ничегошеньки не помнят.

И все-таки мощный и развитой интеллект одержал победу: когда Оля в очередной раз «внезапно» вернулась в библиотеку, то обнаружила Соньку и Наташку, которые, прислонив друг к другу головы, зачарованно разглядывали картинки с этими вот тетками, а еще и другие страницы, которых в томике более четырех сотен, – тут тебе и упыри, и дворцы с острыми шпилями, втыкающиеся в лунное небо, и летучие мыши с клыками. Оно понятно, глупость и атрибуты вечно разлагающейся буржуазии, но ведь увлекательно – аж пальцы сводит.

Дальше было дело техники: застать врасплох, застыдить, нехотя дать клятву, что никому не скажет. Потом, при задушевной беседе якобы проговориться о том, что ничего вампиры не вымерли, как динозавры, а до сих пор блуждают в потемках, подстерегая запоздавших прохожих, и, понятно, более всего жалуют молодую кровушку. Однако об этом никто не знает, потому что иначе получится паникерство, за которое по головке не погладят. Так что ходите осторожно – но ни-ко-му!

Акимов, то и дело похохатывая, в итоге успел признать, что провернуто ловко, хотя не надо было бы так перебарщивать.

– Как – так? – весело спросила падчерица, и в этот момент в коридоре как раз послышались шаги мамы. Вошла и она сама, улыбаясь, похвалила:

– О, вы уже тут чаи гоняете, да еще под задушевную беседу. Молодцы. Что-то увлекательное обсуждаем?

– Исключительно. Но уже закончили, – заверил супруг, помогая жене снять сапожки. Пользуясь преимуществом позы, незаметно подмигнул Ольге.

Глава 11

То, что с Пельменем давно творилось неладное, ни Анчутка, ни Колька за собственными делами не замечали. А оно именно так и было.

Первым переполошился Яшка, когда Андрюха принялся переводить воду и лезвия, тщательно бреясь, да еще по два раза в сутки. Потом, с аванса, Андрюха попер на толкучку и вернулся оттуда красный, сконфуженный, разорившийся аж на две новые рубашки плюс пару ботинок, в которые теперь ежевечерне мужественно заталкивал свои ноги в мозолях. Анчутка переполошился: эдак у Пельменя кончатся деньги и ему не у кого будет перехватить. Потом осознал, что беда намного серьезнее, чем представляется. Потом перепугался, когда приятель попытался как-то выяснить его мнение относительно «подходящего» галстука.

– Какой? – донимал он друга, держа в одной руке что-то цвета дохлой жар-птицы, в другой – точно хвост полосатого помойного кота.

Правильный ответ был «никакой». К тому же под рабоче-крестьянской Андрюхиной физиономией, да на его могучей шее, на которой не всякий воротник сходился, любой галстук выглядел не к месту, так же как бархатный бант на бычке-трехлетке. И об этом Яшка заявил по-товарищески прямо.

Однако Пельмень, хоть и надулся, но не оставил попыток к причипуриванию. А потом еще все чаще после смены не заваливался, пожевав, спать, как всегда, и не пристраивался мирно с паяльником в руке к окну. Отмывшись до скрипа, надраив ботинки, натянув рубашку и отглаженные брюки, он теперь куда-то исчезал и шлялся допоздна. Возвращался красный, довольный и конфузливый. Слепому понятно, что тут замешана баба.

Сначала Анчутка этим отлучкам радовался – еще бы, пустое помещение, – потом начал переживать, нервничать и, наконец, запаниковал. Одно дело, если бы приятель был таким же котом, как сам Яшка, – это полбеды, но он как-то очень резво начал по девочкам ударять, как бы не случилось что с непривычки.

Где-то с два месяца назад, припомнил Колька, Анчутка поделился опасениями, а он отнесся к происшедшему с возмутительным легкомыслием: отвали от него, давно дитю пора по девкам, а то прыщи пойдут.

Месяц назад Анчутка снова возник.

– А ну как женится? – прямо спросил он. – А она окажется хитрой стервой? А эта стерва приберет его к рукам?

– Но-но, что сразу? – благодушно спросил Пожарский.

– При чем тут «но-но»? – возмутился Яшка. – Это хорошо, если девка попадется понятливая, а ну мерзавка? Или если солдатка, да еще с кучей ребятишек – что ты!

Анчутка аж поежился. Колька прищурился:

– Ты, я смотрю, бывалый товарищ, а?

– Уж какой есть. За этими, которые в юбках, глаз да глаз нужен. Смотрят овечками, а потеряй бдительность – хоп, и от тебя самого копытец не останется. Обведут вокруг пальца – и вякнуть не успеешь!

– Ты, свинтус, а чего тогда Светке мозги пудришь?

– Это не то совсем, другое, – заявил Анчутка, покраснев. – И к тому же я лично себя в рамочках держу. И вообще, мне еще восемнадцати нет!

– Пельменю тоже.

– По документам – есть, – напомнил Яшка. – Так что Андрюху запросто могут нам испортить или того, оженить на себе – и только мы его и видели.

Колька вскипел:

– Полегче о девчатах! Ольга…

– И это другое, – не оригинальничая, пояснил Анчутка, – и у тебя характер, а Андрюха только выглядит страшно, а на поверку – размазня, кисель овсяный. Вляпается в какую историю…

Пожарский, потеряв терпение, завершил дискуссию нецензурными словами.

Сегодня выяснялось, что опасения Анчутки, пусть и частично, но имели под собой основания. Как минимум понятно было, что Пельмень в кого-то серьезно врезался.

Колька попытался провентилировать вопрос:

– В кого хотя бы?

Яшка поклялся:

– Знать не знаю, чтоб я сдох. А если хочешь мое мнение, то кто-то из порядочных, скорее всего, фабричных. Потому что все-таки домой он возвращается, не виснет где-то. И вряд ли кто из покладистых, потому как если бы… – Он замялся, подбирая слова, Колька помог:

– …то тебе бы сразу донесли. Ну ладно, а что за кипеш прямо сейчас?

– А прямо сейчас он как вернулся, так и лежит, – угрюмо пояснил Анчутка, – весь опрокинутый, как дырявый таз. Рухнул на койку, прямо в рубашке и брюках, отвернулся к стене. И водкой от него несет.

– У-у-у-у, – протянул Колька серьезно, – вот это паршивенько, если лежит и молчит.

– Ни-ни. Я к нему и так, и эдак – он только рычит да огрызается.

…В комнате, которую занимали друзья, стояла тревожная, противоречивая атмосфера. С одной стороны, было чисто прибрано – постаралась одна из безымянных Яшкиных обожательниц, – пахло неплохим одеколоном типа «Кармен» (подарок еще одной) и чистыми отглаженными (руками третьей) рубашками, сложенными на газетку стопкой. Со другой стороны – попахивало уже подкисшими подмышками и ношеными носками плюс алкогольными парами, которые источал Андрюха. Сам он, как и доносил Яшка, лежал на встрепанной кровати, правда, теперь пузом кверху, но по-прежнему прямо в новехонькой рубашке и некогда выглаженных брюках. И к тому же курил, щедро осыпая все вокруг пеплом.

– А, Колька. Здорово.

Вид у него был хотя и помятый, но бодрый, однако было видно, что он страдает. Это следовало из того, что Андрюха, вертанувшись на живот, запустил руку под кровать и извлек бутылку, несомненно, самогона.

Гурман Анчутка скривил презрительную морду, но неузнаваемый Пельмень совершенно не считался с чувствами друга. Колька, осознав, что потребуются жертвы, лишь заметил:

– Что ж ты один? И закусить бы, – а Анчутке вполголоса предложил: – Сходи куда-нибудь.

Тот, понятливый, моментально испарился.

– …Еще? – спросил Пельмень после того, как осушили по второму полстакану.

– Ты объясни сначала, что стряслось, а то я на голодный желудок прям тут и усну.

Андрюха некоторое время держался сурово и молчаливо, но в итоге полтора стакана жесткой самогонки свое дело сделали. Крякнув и закусив тем, что бог послал (куском подсохшего хлебушка), Пельмень разразился:

– Сам знаешь, я не по этой части. Но тут… но она! Ну как тебе разъяснить. Прям на душу легла, понимаешь? Смотрю на нее – и таю. Точно мамка-покойница по голове гладит – как хорошо! Погоди. Вот.