Тайна центрального района

– Мама из школы не встречает? – как бы между прочим спросил Сергей.

– Вот еще, – тотчас огрызнулась Соня.

– Тут и взрослому страшновато идти.

– Это с непривычки.

– Нечего и привыкать.

– Тут чужие не ходят, – рассудительно, точно несмышленышу, объяснила девчонка, – кому тут ходить – только мне, маме или Кате. Больше нет домов.

– А если вдруг дурной человек…

Она прервала без церемоний:

– Тут неоткуда дурному взяться. Домов нет, – вздохнула, как взрослая, повторяя чьи-то слова, – а с нашей нищеты взять нечего.

Хорошо, что темно, не видно лица Акимова.

Нищета, ага.

Он вспомнил, как изымали из дома Введенских разного рода художественные ценности, – добровольно выданные в порядке чистосердечного раскаяния. У «культурной» комиссии из-за очков не глаза, а фары горели: в полуразвалившейся хибаре одних картин нашлось достаточно для оборудования отделения Третьяковки. А уж того, что в виде лома расставлено было на полках, – на краеведческий музей. Чего там только не было – от серебряных наперстков с инициалами великой княгини Елизаветы Федоровны до бронзовых рамок канувших в Лету некогда прекрасных мозаик витражных ателье Санкт-Петербурга. Соньке, конечно, это неведомо.

Решив снизойти к возрасту собеседника, Сергей попробовал зайти с другой стороны:

– Ну а если какой бабай…

Соня взбеленилась:

– Дядя Сережа, вы что? Я не грудная, как-никак семь лет!

– А что, страшилища только на маленьких нападают? – пошутил Акимов и тотчас получил сдачи:

– С чего я буду бояться того, что никто никогда не видел?

Сергей переварил услышанное и, фигурально выражаясь, утерся после смачной оплеухи.

В этот момент дождь полил как из ведра, да еще и ветер поднялся – а тут и тропинка кончилась, деревья расступились – светлее не стало, зато показался Сонькин отчий дом. Сырые полысевшие кусты сирени, подгнивающий, покосившийся палисадник, осевший угол крыла Катерины.

Сонька, обидевшись, решительно прибавила шаг, твердо решив первой, самостоятельно взойти на крыльцо. Однако как только она и поспешающий за ней Акимов зашли за угол, обогнули его – прямо на них вместе с завывающим порывом ветра и дождя накатило, налетело что-то белое, с растопыренными руками и с черной прорвой вместо лица и головы.

Сонька, оглушительно завопив, повисла на Сергее, тот машинально шарахнулся обратно за угол – бог знает, как они снова там очутились. Сонька орала так, что казалось, она вывихнула челюсть, рот у нее, распахнувшись от уха до уха, не закрывался, и из этой прорвы вырывался оглушающий, сбивающий с ног густой бас.

– Тихо, тихо, Соня, Соня, ш-ш-ш, – твердил он, словно заклинание, мечтая лишь об одном: чтобы она замолчала. Она же все висела и орала, орала и висела, и стихла лишь тогда, когда закончился воздух.

Из-за угла уже шлепали по воде опорки, и вылетела Наталья – очки на ухе, на одной дужке, край платка волочится по лужам, «летучая мышь» над головой. И эта начала в голос:

– Соня!

– Ты-то не начинай, – взмолился Сергей, весь в мыле. Роту таких вопящих на передовую, врагов громить акустическим ударом можно. – Мы это, Лукинична, дочь тебе привел.

Введенская тотчас переполошилась:

– Почему? Что случилось?

– Ничего, что вдруг должно…

– Мама, боюсь, – тихонько пропищала Сонька.

Будь девица чуть постарше, она бы услышала много всего правильного. О том, что нечего бродить по темноте под дождем, когда всем приличным людям следует сидеть по домам, куда следует отправляться немедленно по окончании уроков. Однако мама есть мама: Наталья без звука отобрала девчонку у Сергея, засюсюкала, загугукала, как сова-нянька, и потащила ее в отчий дом. Вот интеллигенция, никаких элементарных правил приличия, не сказала даже спасибо, тем более не попрощалась.

Ну ее. Акимов, пожав плечами, обошел так напугавший их с Сонькой барашковый вывернутый полушубок, в лучших традициях этого безумного семейства вывешенный на просушку под проливной дождь.

«Да ну, просто в запарке не убрали. Хорошая шкура! Жалко, промокнет, закиснет, гнить начнет», – он снял полушубок, прошел под козырек, встряхнул, поднялся по ступеням. Осторожно приоткрыл дверь.

Глава 7

И тут же в сенях, общих на два крыла, встретил Сергеевну, которая тащилась куда-то с керосинкой и топором.

«Легка на помине», – порадовался Сергей.

– Это вы, Сергей Палыч? – подняв лампу, зачем-то уточнила она.

– Я. А ты чего с топором, на медведя собралась? На вот лучше, повесь, – отобрав у нее топор, накинул на освободившуюся руку мокрый полушубок.

Сергеевна, легко облаченная, поежилась:

– Уф, сырой. Вот спасибо, я и забыла. Как раз и шла забрать.

– Топор-то к чему? – Инструмент-то барахло, так и болтается топорище. Клинья подбить надо.

– Дров шла нарубить.

– Ну а в голом виде – чтобы проще топором махать было?

Она начала было препираться, но Акимов лишь отмахнулся:

– Иди, иди. Займись своим делом.

Дрова у них еще были, но в таком состоянии неясно, как они собираются зимовать. Навес как решето, весь прохудился. Зальет сейчас поленца – и готово дело, пойдет гниль. Если сразу не выморозит, то не раскочегаришь. Надо потоньше нарубить.

Нет, на самом-то деле навес надо укреплять. Сергей не решился орудовать под ним (не ровен час, придавит) и, перетащив колоду чуть поодаль, наколол дров, тщательно, стараясь брать потоньше, натесал щепы для растопки.

Как-то раньше не задумывался, как они тут справляются, без мужских рук. Понятно, что в войну не такое терпели, да и сейчас в деревне несладко – но, во-первых, не война, во-вторых, те, что терпят, невесть где, а эти на глазах. Неловко. Сам-то живешь в тепле и холе, вода из крана, тепло – по трубам.

«Снова погнал свет спасать. Со своими бы делами сладить. А чего они сами?! Надо ходить, добиваться переселения. Что, они не знают, куда писать, обращаться? Наталье, положим, все трын-трава, а Катька что? Малого в руки – и вперед, добиваться… Отставить патетику, неси дрова».

Набрав полные руки дров, холодных, скользких, пошел обратно в сени.

– Ты где тут? Куда нести?

Сергеевна, наспех застегиваясь, выскочила со своей половины: шея-грудь нараспашку, шаль волочится.

– Ох, – Акимов поморщился, – Сергеевна, ну ты это…

– Ой, совсем одичала, – Катя, спохватившись, привела себя в порядок, платком покрыла голову. Надо ж, коса какая, узлом, и когда только отросла?

Вообще похорошела Катерина, слов нет. С тех пор как родила – округлилась, в глазах лисьих теперь доброта и спокойствие, движения вроде бы по-прежнему быстрые, порывистые, но теперь как чайка парит, как лебедь плывет. Этак присмотришься – и начнешь понимать, по каким причинам Введенский на зоне переживает.

Сергей не решился просто так скинуть дрова на пол, застыдился. Только что баб жалел, а чуть до дела – все свалить и бежать. Возиться с сырыми грязными полешками не хотелось, да все равно сложил аккуратно.

– Батюшки! Да чего вам беспокоиться, сами бы, – оказалось, что Катерина уже снова в сенях, а с ней – небольшой поднос с изящной каймой, на нем – чай горячий в подстаканнике, а если присмотреться, то и крошечная стопка, в которой что-то плещется.

– Что вам поесть предложить – не ведаю, – извинилась она, – вот разве огурцы остались, соленые?

– Да ничего, – заверил Акимов, как бы невзначай опрокинув содержимое «наперстка» и хрустнув названным продуктом.

– Моментально чаю, – приказала Катя, – простынете.

– Справедливо, – Сергей взял обеими озябшими руками стакан в подстаканнике, ощупал его: оп-па, а это что такое? Ишь ты, цацка какая.

Это не из скобяной лавки, не подтибрено из трехсот спальных вагонов прямого сообщения. Акимов поднес вещицу к керосинке – ух ты, прям произведение искусства. Райские птички-цветочки, сплошной модерн. И, к гадалке не ходи, никакая не латунь. И лафитник, из которого испил согревающего, тоже эдакий, очень похож на серебро, эмаль разноцветная, и на дне клеймо, «К» и «J», и внизу год, «1891». Такая же история украшала дно подстаканника.

– Сергеевна, а это что такое?

– Как что, посуда. Подстаканник и лафитник.

– Вижу, что не кастрюля. Спрашиваю откуда.

– Мастерская Густава Клингерта, – спокойно объяснила Катерина, – выполнял заказы для фирмы Карла Фаберже.

– Да уж понял, что не «Металлоширпотреб». Я спрашиваю, почему он тут. Не подлежит конфискации, нет? Серебро ведь.

Катерина фыркнула:

– А что полагается, уже конфисковали. Во всем доме ничего лишнего, только домашняя утварь. Хотите – проверьте, милости прошу.

– Ишь как заговорила ты, Катюха, совсем по-другому, – заметил, улыбнувшись, он.

У Сергеевны глазища стали бешеные, из ноздрей чуть ли не дым повалил, руки в боки уперла – ведьма, чисто баба-яга. Но, когда заговорила, голос звучал так спокойно, что даже звенел:

– Изменилась, значит. А я бы на вас, Сергей Палыч, поглядела. Когда только что ты – человек, тебе дела поручают, серьезные, дифирамбы поют, а потом вдруг – раз, и ты на помойке? И все по закону! И все кругом правы! А ребенок твой – в холоде, сырости, и перебиваешься, сидя у сестрицы на шее. Надо молока, а у тебя и ботинок на промен нет! Ты-то лишний кусок не сожрешь – брюхо не взыщет, а если молоко пропадет – ребенок, твой собственный, голодать будет. И все по закону-совести. Те, кто вчера ужами пресмыкались: «Ах, незаменимая! Ах, ценный работник!» – разбежались, как тараканы. Что, подохнет чья-то шлюха без подстаканника? Подавится кто-то, выжрав не из стопки? Какое правосознание мне проявлять? Что честно сдавать? Так хоть, край придет, толканем. Постыдились бы нищету попрекать!

– Сергеевна, да что ты, пошутил я! Мне-то что за дело, что ты…

Тут она разрыдалась, бесшумно, но очень бурно.

Вот это номер. Железобетонная Катька, которая самая умная женщина из всех, – и льет слезы, горькие, злые, как самая обычная баба. Да-а-а-а, как с такой о делах толковать?

Вообще к дамским слезам, то есть к слезам чужих дам, Сергей не был восприимчив. Однако тут как-то так все одновременно совпало: очень жалко стало эту мелкую, ужасно умную, но теперь слабую, несчастную, замотанную Катьку. Только и оставалось, что приобнять и по растрепанной голове гладить, укачивая, как несмышленую девчонку, как Ольгу, которой вздумалось истерить.

– Да ну вас, – буркнула она ему в плечо.

– Ты, прежде чем обижаться, хоть убедись, что тебя обидели, – посоветовал Акимов, – ты что ж, не знаешь?

– Знаю. И все равно.

– Успокойся, Катюша. Черт с этим всем. А сопли и вопли оставь, молоко скиснет.

* * *

По тропинке, по которой они недавно проследовали с Соней, он уже ушел довольно далеко. Тут впереди, совершенно бесшумно и невесть откуда, снова замаячило какое-то белое привидение. Невольно всплыл в памяти лепет Соньки, Акимов отщелкнул клапан кобуры, но, устыдившись, отдернул руку – и очень хорошо. Выяснились, что это Наталья Введенская. Она должна была быть дома, утешая дочку и золовку, а она каким-то образом оказалась впереди и перегородила дорогу.

Некоторое время они постояли, глядя друг на друга, – тропинка узкая, по обеим сторонам от нее мокрые кусты да скользкая грязюка.

Наталья, смутившись, посторонилась. Он двинулся дальше, она пошла рядом – некоторое время молча, но вскоре заговорила:

– Вот что, товарищ Акимов. Не появляйтесь тут больше.

Он искренне заметил, что не очень-то хотелось, и уточнил:

– А если мне надо бывать у вас, по делам службы? Или хотя бы дочку вашу проводить, чрезмерно самостоятельную?

– По делам службы – это само собой, – сказала она, поостыв. – Моего мнения и тем более позволения спрашивать не будете.

– Точно.

– За Соню не беспокойтесь, мы хорошо поговорили и все решили. Между прочим, – в голосе Натальи зазвучали змеиные нотки, – вы бы тоже поработали. А то сама не раз замечала: у школы вертятся всякие, посторонние.

– Ну тебе-то знать откуда, что, всех в лицо узнаешь? – огрызнулся он.

– Всех не всех, а почти. А я так считаю, что нечего…

«Так… Мания преследования – это у них наследственное», – решил Акимов и поддел:

– Случайно не тощая блондинка с наволочкой, а из нее руки-ноги торчат? И пальто красное?

– Что? – помолчав, переспросила Наталья.

– Ничего, ничего, это я так.

Она заметно успокоилась.

– А раз так, то и хорошо, что так. В общем, если по работе что – милости прошу, я от сотрудничества с властью не отказываюсь. По всем другим поводам – проходите мимо.

Сергей совершенно искренне пообещал, что так и будет поступать.

Однако Наталья почему-то не отправилась восвояси, а все шла и шла рядом. Ну не гнать же ее. Акимов почему-то думал, что вот Соня совершенно не видит, до чего сама довела маму. Наталья, и в хорошие времена не особо полнокровная, теперь высохла, как вобла, под глазами – пепельницы черные, как у старой клячи, тонкое лицо – как отражение в старом мутном зеркале.

Правда, прекратив строить из себя дурочку, стала одеваться опрятно. Вот и сейчас на ней красивый дождевик, скроенный из такого же удивительного материала, как и пальтишко у Сонечки. Он пощупал лацкан – вода как бы струилась по поверхности, собираясь в ручейки, стекала, не проникая вглубь.

– Сама смастерила, Наташа?

Она подтвердила, руку отняла и тотчас завела свое, но на этот раз просительно:

– Палыч, не обижайся. Ты человек хороший, и Катя тоже. Но, понимаешь, дело женское: ребенок маленький, нужда и нервы.

– Наташа…

– Погоди. Она слабая сейчас.

– Кто, Катерина? Да она сто очков вперед любому…

– Когда была у нее работа – да. Но тут дело женское, слабое, сопли, пеленки, нужда – испытание совершенно иного рода, понимаешь?

– Ты же справлялась.

– Не обо мне речь. Ей быт такой тяжел. И переживает из-за того, что якобы сидит на моей шее. Мишка из колонии тоже не добавляет безмятежности, дурачок. А тут ты со своей помощью. Далеко ли до греха?

– Я женат, – напомнил Акимов, уже утомленно, – я не по этому делу. Я помочь хотел, чем можно. Из жалости.

– Из жалости, – повторила Наталья, – такое богоугодное дело, а? Из жалости, Сергей Палыч, Миша душегубом стал…

– Из жалости тебя не посадили, – поежившись, напомнил Акимов.

– Да, именно! И вы, и Сорокин на преступление пошли – из жалости. В общем, хватит жалости! Она хороша, когда к месту. Понимаешь? – Помявшись, все-таки завершила мысль: – И, Палыч, если грех все-таки произойдет… я же промолчу – из жалости.

– Да ты что городишь… – вскинулся он, но сдержался, даже не выругался.

Добрый и объективный Акимов осознал главное: если он хотя бы раз без лишней необходимости приблизится к этой хибаре, то будет справедливо его прикончить, закопать в кустах. Из этой самой жалости.

Он переменил тему:

– Наташа, а вот ты Сонечке красное пальто сшила – крой сама придумала или где видела?

– К чему это?

Лейтенант понес какую-то околесицу, потом воображение иссякло, и он просто признал, что надо.

Откровенность сработала: Наталья, потерев подбородок, подумала, потом наконец призналась, что точно не помнит.

– Вроде бы ездила по просьбе Веры на Кузнецкий, в дом моделей. Наверное, там видела? Или на ком-нибудь, там детки ходят – не нашим чета, как с картинки. Бывает так порой: что-то бросится в глаза, отложится в памяти, а в нужное время всплывает.

– Необычная вещь.

– Да, весьма, – она протянула узкую руку, мокрую и длинную, как рыба, – прощай. Помни мою просьбу.

Акимов наконец остался один, зашагал и стал раздумывать.

«Так, Катькина помощь отпадает. Тогда надо Ольгу расспросить, не ведомы ли ей причины детской нервозности и не из ее ли царства девчонки выцепили какую-нибудь книжонку. Больше-то неоткуда… А может, падчерица что-то сама напридумывала? Воображение у нее, как и положено девице с хорошим образованием, превосходное – тогда надо напомнить ей о необходимости свой собственный мозг беречь от захламления. На столе-то рабочем она не разводит бардак, а в голове тем более опасно, пусть никому не видно, но это намного опаснее мусора осязаемого. Да, и вне зависимости от ответа, сделать внушение еще и язык сдерживать и следить за речью. Осторожность – это хорошо, но не дело, когда дети видят в каждой встречной дистрофичке упыря и шарахаются от любой тени – так и заиками их оставить недолго.

Но это, конечно, к лучшему. Перестанут наконец шастать где ни попадя».

* * *

В то время, пока подчиненный разбирался с бабским царством, капитан Сорокин пытался разобраться с «Родиной». Дождь усиливался, не было никакого желания бродить тут, в темноте. Жадина завкино, уходя, потушил везде свет. Фонарь карманный имелся, но батарейка еле жива. Начнем, благословясь.

У «Родины» было пусто, и аллея, ведущая к ней, была безлюдна. Остались лишь следы жизнедеятельности любителей культуры – бычки, осколки, а уж отпечатков ног – точно стадо неандертальцев устроило свистопляску с выпивкой.

Сорокин миновал арку, которая ранее, до того, как растащили на строительство храмовую ограду, служила входом. Идти напрямую, к главному входу, нет смысла – натоптано, к тому же если исходить из того, что девочки говорили правду, то надо сосредоточиться на кассах и том, что за условными углами кинотеатра.

С завкино Сорокин общался не раз, но всегда вызывал его к себе, поэтому особенности строения кинотеатра были ему незнакомы. Он двинулся по часовой стрелке вокруг строения, пытаясь в ледащем свете фонарика изучать дорожку. Ничего. Слякоть и слякоть, грязь.

У касс трепыхался последний шедевр кисти завкино, уже поплывшая, но все еще красочная афишка, наклеенная на толстый слой старых. И возвещала она о демонстрации – аж в два сеанса – очередной красочной истории из заграничной жизни, наверняка пошлой и сопливой, судя по безыскусной, старательно намалеванной на ватмане розочке. И тут на земле, помимо мокрой жухлой травы, имели место многочисленные следы разнообразных ботинок, сапог, бот, туфелек и прочего, а именно размякших окурков, старых надорванных билетов.

Капитан дошел до угла, повернул, повел фонариком – тот опасно моргнул, но, получив шлепка по боку, принялся снова светить. И тут ничего особенного не наблюдалось, только трепетала, прильнув к вывороченным прутьям ограды, улетевшая от кого-то газета «Красный ткач», старая, от четвертого дня. Закончилась и эта сторона, вот еще один угол – тут колодец, прикрытый тяжелой крышкой, сколоченной из толстых досок, закрытой на навесной замок. Сорокин, достав нож, попытался просунуть его между ней и кольцом, выступавшим из земли, но прикрыто плотно, не пролезает. Подергал замок – на самом деле заперт.

Так, вот и подвал. Со стороны, противоположной входу в кинотеатр, под землю уходила лестница в нижний придел бывшей церкви. «И чего они забор поставили? Готовят здание к ремонту или выходы на парк закрывают, чтобы перекупщиков ловить?» В преддверии реконструкции, то ли просто для того, чтобы не лазали с заднего крыльца бесплатно смотреть фильмы, возвели дощатый, довольно высокий забор. Капитан прошел вдоль него, всматриваясь в грязь – тоже ничего особенного, кроме осколков и обрывков газет. Доски наколочены добросовестно, без малейшей щели, но очень быстро сам забор кончается, точно принялись за дело, а потом бросили, всего в пятьдесят шагов забор.

Тут нечего ловить, по крайней мере сейчас. Только батарейку тратить.

Так, в конце забора имеет место быть общественный нужник. Понятно, лезть туда – из грязи в грязь – нет никакого желания, но что уж. На этот раз, правда, повезло: когда капитан, готовый к любому повороту, все-таки с трепетом открыл покосившуюся дверь, выяснилось, что осматривать тут нечего. Выгребная яма кончилась давным-давно, из очка окаменевшее добро аж холмом выпирало.

Будем считать, что и этот объект освоили. Вернемся к строению.

Так-с. Добротный «фартук» сложен из того же кирпича, что и основное помещение, отгораживает вход. Вниз уходят шесть ступенек, в конце которых арочная дверь, сколоченная из толстых досок, скрепленных лентами старого железа. Добротная дверь, на кованых петлях-стрелах, длинных, острых. Судя по следам, многие пытались пристроить к делу и их, и доски, то есть неоднократно пытались выломать, но они стояли насмерть, плечом к плечу, и дерево, и металл.

Обычно в таких «подвалах» набросано разного мусора, но тут было чисто. Сорокин посветил фонариком: дверь закрыта не намертво, открывается часто. Что тут, склад, котельная? Скорее всего, второе, тянет вроде бы дымом, угольной пылью. И эта дверь закрыта – ну тут претензий нет. Замок навесной, тяжелый, с пятнами ржавчины, но дужка гладкая, со светлыми кольцами там, где входит в корпус.

Так, теперь вторая лестница – наверх. Сорокин запрокинул голову. Видимо, когда-то это была пристроенная колокольня со звонницей, но теперь от нее осталась полуразвалившаяся лестница, которая вела в никуда. Яруса для подвешивания колоколов не было. Нет, туда лезть смысла нет, недолго и шею свернуть, по крайней мере в темноте. Или все-таки?

Капитан, глядя вверх и пытаясь решить, стоит ли сейчас попробовать подняться или не надо рисковать здоровьем, сделал пару шагов назад. Под сапогом хрустнуло, Сорокин машинально замер, осторожно поставил на место ногу и, присев на корточки, подсветил фонарем. Вдавленные в землю, блестели разбитые стеклышки, не бутылочные, ровные, круглые. Капитан, вынув перочинный ножик, аккуратно поддел и потащил из дерна блестящую проволоку. Это оправа от очков. Небольшого размера, круглых.

«Как это Сонька показала, пальцы баранками у глаз?.. Что ж, если девчонка не погрешила, то, упаси боже, и другое не навыдумывала… Есть такое ощущение, что что-то важное стряслось, а мы ни в одном глазу. Нужно срочно сделать запрос – не было ли заявлений о пропаже девочки. Восемь-десять лет, красное пальто колокольчиком, очки… Чертовы очки».

Свирепо сопя, Сорокин достал платок, разложил и принялся, выковыривая, выкладывать на него находки. Почти сложилось одно стекло, второе лишь наполовину – и, горестно пискнув, испарилась надежда на то, что ребенок – просто растяпа, а очки просто потеряны. Сильные стекла. Лишившись такого оптического прибора, непросто сориентироваться, особенно в незнакомой местности.

Николай Николаевич прибрал находки во внутренний карман куртки.

«Что тут увидишь? Да и так натоптано. Надо бы вернуться на свет».

Сорокин с сомнением оглядывал темное здание кинотеатра, точно прикидывая его размеры. Тут фонарь, утомившись, моргнул и погас. Батарейка села.

Николай Николаевич принял волевое решение: «Сначала надо запросить, нет ли пропавших, а уж потом решать – возвращаться или нет. Дел других нет, кроме как девичьи бредни разбирать, да еще по горячим следам».

Глава 8

Сержант Остапчук не любил фантазировать, строить гипотезы и воздушные замки. Поэтому он предпочитал все неясные дела передоверять образованным, с воображением и интуицией, а сам брался лишь за четко сформулированные задачи. То есть когда имеются условия в виде «дано», а ты уж сам точно знаешь, куда идти, что искать, кого опрашивать и в целом что делать. Сказано: идти провентилировать вопрос с регулярными избиениями воспитанника – шагаем и вентилируем.

Раньше общежитие ремесленного училища располагалось в том же помещении, что и само училище, соединяясь с ним переходом. Когда детки перестали там помещаться, под общагу отвели отдельно стоящее здание. Иван Саныч еще не был в нем, хотя ремесленное училище и все, что с ним было связано, давно было его епархией. Могли меняться директора и коменданты – что недавно и произошло, – и помещения, но ситуации это не меняло. К тому же вахтеры остаются прежними, перед которыми даже удостоверение можно не доставать.

Однако, войдя внутрь, Иван Саныч удивился. Помещение-то новое лишь для ремесленного училища, а так оно старое и передано было на баланс в состоянии «как после бомбежки». Снаружи таким оно и оставалось, а вот внутри и вход, и коридоры, и в целом все коммунальное гнездо похорошело. Ох ты, мать честная! Выкрасили его замечательно, коридор даже как-то раздвинулся, стал шире. Было свежо, пахло краской и стружкой. Стены свежепобеленные, полы, хотя и не перестеленные, как были, деревянные, но выскобленные дочиста, и новые плинтуса – между прочим, непогрызенные. В старой общаге лишь самые отважные рисковали после наступления темноты выходить на лестницу – крысы ноги оттаптывали.

Может, все дело в том, что новый директор, старик Казанцев, наотрез отказался от просторного кабинета в учебном корпусе, предписав переделать его под библиотеку, а сам вместе с воспитанниками обретается тут же, пусть и в отдельной комнате? Неплохо, когда руководство живет тут же, ходит в ту же уборную, по тем же коридорам… кстати, по ним, как выяснилось, теперь можно гулять без верхней одежды – получается, и в самих комнатах теплее.