Тайна центрального района

В старой общаге, особенно когда морозы трещали, пацанята нередко пробирались на пищеблок и заваливались спать на еще неостывшую плиту. Ходили слухи, что кто-то предприимчивый и нахальный обосновался в общем шкафу, среди одежонок. Провел свет – и жил себе. Тогда на двести проживающих было не более полутора сотен теплых одеял, на топчанах спали или в две смены, или валетиком.

Смотри-ка, никак затеяли полную перепланировку. Иван Саныч, деликатно постучав, попросился в одну из палат: вот это гранд-отель! Барские шесть койко-мест, да еще и в один, а не два этажа. У каждого личная тумбочка, стол стоит, пусть и общий, но большой. По стене – просторный одежный шкаф и книжные полки. Живут учащиеся!

Раньше второе имя общаги было, извините, случной пункт, теперь при входе, как только наступала ночь, восседал великий и ужасный вахтер, с такими усами, что лишь в зоологическом саду показывать. Таким образом недолго и до семейных номеров, для тех, кто сочетался исключительно законным браком.

Прошел мимо комнаты, то есть кабинета директора Казанцева – его дверь отличалась тем, что была выкрашена свежей зеленой краской позже прочих, принципиальный Ильич настоял, чтобы помещения руководства обрабатывались по остаточному принципу. По всей видимости, выполняя это распоряжение, у последней недокрашенной двери коменданта общаги орудовала, установив коленки на фанерку, какая-то незнакомая некрупная фигура. Она зачищала шкуркой полотно, стремясь к идеалу.

Морщась от скрипа, Остапчук легонько похлопал по плечу:

– Посторонитесь, товарищ, мне к власти надо.

– Это кому надо? – поинтересовалась персона весьма приятным голосом перед тем, как обернуться.

Когда же сержант и фигура оказались лицом к лицу, выяснилось, что поверхность комендантской двери обрабатывает особа ближе к пятидесяти, но изящная, со свежим лицом и ясными глазами. Тетка до того приятная, что Иван Саныч немедленно сменил тон на менее панибратский:

– Здравия желаю, товарищ.

– Доброго, доброго! – порадовалась она, точно любимый зятек на блины на масленицу заглянул.

– Комендант мне требуется.

– А я могу посодействовать, дело-то нужное! – Она, вытерев руку чистой ветошью, протянула ее: – Перед вами. Комендант общежития, Асеева, Раиса Александровна.

Вот это называется резкий поворот! Небольшая росточком, худенькая, остроносая, светлоглазая, разговаривает исключительно приветливо, но по маленьким нюансикам – поворот головы, движения, взгляд и прочее – очевидно, что перед тобой не просто интеллигенция, а та самая, которая и коня остановит, и в избу горящую зайдет.

Видно, что командирша, характер железный ощущается, и плевать, что в ветхой косынке, заляпанном краской комбинезоне. Ручка маленькая, как птичья лапка, хоть и шероховатая, но приятная на ощупь, аккуратная. Волосы уже с сильной сединой, но густые, уложенные аккуратным пучком, ничего не торчит.

Иван Саныч, сообразив, что с такой Раисой Александровной традиционные применяемые методы – прикрикивания и молодецкие наскоки – неэффективны, судорожно освежал в памяти все вежливые слова и обороты, применяемые в приличном обществе.

Однако умница Раиса Александровна уже сделала приглашающий жест:

– Прошу, – и, посторонившись, впустила сержанта в помещение.

Сержант с интересом огляделся: обстановка-то ему знакома, мебель та же. С тех пор как он тут последний раз побывал, все поменялось. Вещей не прибавилось, осталось лишь то, что раньше было у старого коменданта. Однако было очевидно, что хозяйничает тут уже не мужик.

Тот был простой, невзыскательный, в разные времена побывавший во всех возможных походах, с брусиловского прорыва начиная, и к комфорту совершенно равнодушный. Добросовестный. Правда, его интересовали в основном спокойствие, помноженное на наличие и большой запас горячительных напитков, что в итоге привело к самым плачевным результатам. Старшекурсники этим бессовестно пользовались, валили в самоволки, а то и зазноб за пузырь приводили.

На это смотрели сквозь пальцы до тех пор, пока комендант, напившись до последнего предела, не попутал времена суток и выставил стол поперек входа в общежитие и уже открытым текстом требовал от входящих воспитанников мзду в литрах.

Это было обычное дело, но на сей раз происшествие имело место быть среди бела дня, а раньше случалось лишь среди ночи, после отбоя. После этого его второпях, пусть и вежливо, спровадили на пенсию.

Теперь не так. В его берлоге очень чисто, окна сияют, даже вроде бы подсиненные, занавески свежие, ни пылинки на столе. А на тумбочке обосновалось то, чего ранее, у старого коменданта, никогда и не бывало: чистая плитка, две жестянки – понятно, одна с заваркой, другая с сахаром, надраенный чайник и чашки, покрытые кипенно-белой салфеткой.

– Так слушаю вас, товарищ?

Остапчук представился, понимая, что от всех новых впечатлений его голос звучит не так обличающе-атакующе-пристыжающе, как надо было бы.

– Я вот по какому вопросу. В отделение от населения сигнал поступил, о казусе с избиением учащегося.

– Чаю желаете? – склонив голову, заботливо поинтересовалась комендант.

Надо ли выпендриваться в ответ на вежливое приглашение – очевидно, нет.

Иван Саныч признался, что не прочь. Не большой он любитель чая, но напиток оказался царский и заварен как следует. А еще в честь знакомства товарищ Асеева выставила пирог с вареньем.

Пока Остапчук воздавал ему должное, комендант перехватила инициативу:

– Никак Николай Игоревич проявили бдительность?

Иван Саныч сделал вид, что не понимает, о ком речь. А она продолжала невозмутимо:

– Казус – это вы очень мягко выразились, Иван Александрович. Так и выражайтесь – драка. Мы же с вами понимаем, что мальчишеские коллективы, они вообще славятся такого рода казусами.

– Неувязочка в том, что побои неоднократные и наносились одному и тому же воспитаннику.

– Я не возражаю, – мягко согласилась она. И замолчала.

Иван Саныч, подождав, уточнил, все ли сказано.

Комендант посмотрела вопросительно. И, поскольку Остапчук замолчал, она заговорила сама, по-прежнему мягко, и в голосе не звучало ничего, кроме спокойствия и доброжелательности:

– Я не совсем поняла, уважаемый Иван Александрович… или позволите называть вас Ваней? Я все-таки вам в мамы гожусь.

«Ну это ты загнула», – Остапчук, покосившись на комендантшу, в очередной раз убедился, что если она и годится, то разве в сестры, причем не факт, что старшие. Но называть Ваней позволил, чего ж нет, если жена Галина не слышит.

– Ну так вот, Ваня, вы наверняка знаете, что на вверенной мне территории – три этажа и прилегающий двор – фактов рукоприкладства не зафиксировано. К вам же заявлений не поступало?

Остапчук подтвердил, что нет. Комендант так была поглощена приготовлением чая, что даже и не ответила.

Сержант спросил, помолчав:

– И что же, это все?

– Да, – запросто подтвердила комендант, – а что еще требуется?

Последовало несколько минут неудобного молчания. Потом комендант, завершив священнодействие, предложила еще чайку. Остапчук, справедливо полагая, что рассориться никогда не поздно и надо бы хотя бы попытаться нащупать общие точки соприкосновения, почти не соврал:

– С превеликим удовольствием, Раиса Александровна. Никогда такого не пивал.

Тактически ход был выверен и сработал как надо. Когда комендантша заговорила снова, голос у нее был еще мягче:

– Вы, Ванечка, наверняка знаете, что у нас по электричкам попрошайки ходят, а в час пик и карманники?

– Так.

– А вы что-то лично делаете, чтобы не было такого?

– От меня зависящее – да, делаю.

– Вот и я – да, делаю, от меня зависящее, – заверила Раиса, – мальчишеские, а в нашем случае – уже мужские коллективы не в состоянии существовать без конфликтов.

– Без драк.

– И без них. Вы знаете, педагогика нередко исходит из необходимости позволять социуму, как бы это вам сказать… саморегулироваться. Я понятно выражаюсь?

Сержант заверил, что более чем.

– Понимаете, я за бескрайним не гонюсь…

Тут Раиса, только что бодрая и вполне жизнеспособная, как-то скукожилась, сдулась, завяла, как мытая морковь вне сырого песка, угрожающе состарилась. И даже вроде бы зубы куда-то изо рта пропали.

– Мне бы в моем возрасте хотя бы вверенные помещения сделать безопасными… – прошамкала она. – Хотя бы вот докрасить двери. У меня хорошо получается?

Остапчук, улыбнувшись, заверил, что да.

– А вот что они, детки то есть, творят там, за пределами – тут уж, простите, руки не доходят. Что же там происходит, за пределами, – сама переживаю не меньше вашего…

Подумав, сержант заметил:

– Удобная позиция. Так, по-вашему, то, что за вашими личными стенками, вас не касается? – напоминая самому себе ехидного змия, уточнил он.

А эту Раису Александровну без горчицы не потребишь. Она улыбнулась так мило, руками развела даже немного растерянно, ни капли не ядовито сказала:

– Дорогой Ванечка, многовато чести моим словам, что эдак глубоко толкует их такой мыслитель. Вы знаете, дорогой, мне сегодня прямо-таки необходимо закончить покраску моей двери. У вас конкретно ко мне сейчас есть еще, что-нибудь есть? Буду рада ответить. Или вы полагаете более интересным беседу в том же духе?

– Не серчайте, – добродушно попросил Иван Саныч, – давайте лучше вместе подумаем: если в самом деле парнишку метелят, то, может, есть за что?

– Например?

– Предположим, занимается не тем.

– Исключено, – кратко и очень уверенно отозвалась она, – возможно, я старуха, ничего не понимающая, но можете быть уверенными, что никаких безобразий, подразумевающих активные действия, не происходит.

– Но ведь синяки, Раиса Александровна.

– У кого? – заботливо, точь-в-точь многохлопотливая бабушка, спросила комендант.

– У некоего Максима Хмары, с первого курса.

Не сказать что она удивилась, но все-таки заметила:

– Ванечка, у вас не слишком богатое воображение?

– Нет, – заверил Остапчук.

– А книжки писать не пробовали?

– Только протоколы, – успокоил он, – а так-то что можете сказать про воспитанника… как бишь его?

– И как?

«Н-да, крепкий орешек, неуступчивая дамочка. А время идет, и неохота его зазря тратить…» – подумал он и повторил имя с фамилией.

– Уверены? – переспросила она, хмуря брови. – Он-то с чего? Вы не ошиблись, товарищ?

– Нет. А почему спросили?

Она как-то так помяла мочку уха, что получилось забавно – как будто проверяла, правильно ли расслышала. Потом, уже совершенно успокоившись, начала объяснять:

– Разные ребята есть, кто побойчее, кто потише, почистоплотнее, понеряшливее. А Максим Хмара – он, знаете ли, никакой. Про таких говорят: флегма. Сидит в уголке, учится. Спокойный мальчик, к тому же сирота и калека.

– А что такое?

– Кривенький на один глаз, – пояснила она.

Помолчали.

– И по поведению, говорите, смирный, – сказал Саныч.

– Вы знаете, Ванечка, смирный, – подхватила она, – такой спокойный. Пожалуй, что даже раздражающе спокойный. Бывают такие, знаете ли.

Иван Саныч из вежливости согласился, хотя ни одного подобного не встречал. Он уточнил:

– То есть прямо ничего за ним не водится, это имеете сказать, Раиса Александровна?

Она подтвердила, что именно это. Остапчук не отставал:

– Не ворует у своих, не доносит, делится с товарищами…

– Именно, – подхватила она, улыбаясь тонко, – не крысятничает, не стучит, не жлобится.

Нет, Саныч не поперхнулся, но слова, употребляемые этой старой интеллигенткой, его приятно удивили.

– Похоже, мы понимаем друг друга.

– Я не сомневалась. Мне бы хотелось подтвердить, что Хмара – мальчик вежливый, режим не нарушает. По поводу учебы не могу ничего сказать, лучше поговорить с педсоставом. Но то, что он тут не к месту, чужой – это тоже подтверждаю. Вы знаете, детский коллектив тонко ощущает чуждый элемент и, как любой здоровый организм, начинает отторгать, в том числе агрессивно.

– Иначе говоря, бить.

– Именно. Я вашу иронию понимаю, Ванечка.

«Вот как?» – удивился сержант, который ничего эдакого в виду не имел, а спросил, исключительно пытаясь перевести с педагогического языка на человеческий.

– Да, да, имеются тут детишки, куда более заслуживающие выволочки и интереса.

– Например?

– Скажем, Бурунов, Таранец – совершенно не социализированные молодые люди. От горшка два вершка, но дерзят, как взрослые. И лексика, ай-ай… – она покачала головой, – они явились сюда по направлениям, в детдоме кражу совершили, но, как обычно у нас бывает, решили, что с их стороны была просто шалость.

Иван Саныч одобрительно крякнул – да, так бывает.

– Если бы меня спросили, я бы сказала, что им место именно в колонии трудового воспитания. Помимо активного труда, таким персонам просто необходима изоляция. А они даже не понимают, какой шанс им дан стать людьми. Ведут себя как авторитеты…

Тут Иван Саныч спохватился, что время уже позднее, а он все еще не выяснил вопроса, из-за которого явился. Они распрощались как старые друзья, и напоследок сержант не сдержался и поинтересовался, кем изволила трудиться раньше товарищ комендант.

– Если не секрет, конечно.

– Почему ж секрет? Последние пятнадцать лет как раз все по колониям, – и, увидев, как лицо у сержанта начинает вытягиваться, с улыбкой уточнила: – Что вы. Не надо так уж изумляться. Я в Даниловской колонии для беспризорников работала, потом – для малолетних преступников.

– То-то слышу слова знакомые…

– А вы что же, из нашей системы?

– Нет, я сочувствующий. Любитель, можно и так выразиться. И у вас, стало быть, богатый опыт общения с подобным элементом.

– Имеется, – просто подтвердила комендант, – а поскольку сказываются возраст и здоровье, решила податься, где поспокойнее.

От всей души пожелав коменданту удачи и уточнив, где располагаются первокурсники, Остапчук распрощался.

«И все-таки когда ни в чем не повинного калеку, пусть не вписавшегося в коллектив, всем миром колотят почем зря, неужели это нормально? – размышлял он, держа путь в обиталище первокурсников. – Возможно, что у мелкоты сиротской так принято? Если вот и комендант, товарищ компетентный, ничего странного не видит – стало быть, и нечего огород городить, и сами разберутся. Что ж, может, и мне объяснят?»

Глава 9

Там, где не видели ничего страшного ни опытный товарищ комендант, ни опытный людовед сержант Остапчук, Колька Пожарский видел много чего. Это он Николаем Игоревичем именовался, всего-то ничего, но мозги и наблюдательность малолетнего уркагана сохранил. И они, помноженные на не по годам богатый жизненный опыт, да еще и на тесный опыт общения с «малышней», некоторые из которых имели уже усы больше Колькиных, давали повод для дерготни. Нередко на него накатывала злоба, бывало, и руки опускались, но ни разу не ощущалось ничего похожего на благодушное успокоение. Да и с руководством поблагодушничаешь, как же.

Часа за три до вышеописанного разговора Колька как раз получил очередное пропесочивание от Ильича. Старик нудил:

– Николай Игоревич, приучайся уже к тому, что ты отвечаешь теперь не только за себя.

Ну, Колька с ним не первый год знаком, промолчал и лишь склонил голову: понимаю, мол, чего уж. Однако Семена Ильича не умилостивишь деланым раскаянием.

– Объясни, сделай одолжение, почему у тебя перерасход вырос аж на пятнадцать процентов по сравнению с прошлым месяцем.

Колька подумал, но вынужден был признать, что не знает. Предположил лишь:

– Портачат, Семен Ильич.

– Много.

– А как же учиться, не допуская ошибок? Сами понимаете, не все семи пядей во лбу, нет-нет да попортишь болванку.

– Так, а ты на кой поставлен? Как раз чтобы меньше портачили.

Свежая, отрезвляющая мысль. На это и отвечать смысла нет. Старик поворчит еще около трех-пяти минут да отпустит.

Колька все чаще и чаще ловил себя на том, что сам себе нравится. Откуда только появилась в нем такая взрослость, солидность, снисходительность к слабостям окружающих, философское отношение к своим собственным – ну а кто без греха? Можно признать, что в своих собственных глазах рос, как опара на дрожжах. Конечно, он все еще тот самый Колька Пожарский, бывший хулиган и ворюга, и формально все еще отбывавший по малолетке, пока не будет снята судимость. Те, кто за бумажками людей не видит, воспринимают его именно так. Точь-в-точь как неведомый, то есть не виданный ни разу, но наверняка жирный, потеющий и утирающийся платочком кабан из кадров, который воспрепятствовал трудоустройству Пожарского-сына к отцу в лабораторию.

Вражина! При воспоминании о крахе мечты Колька снова завелся. Так ведь обидно! Все ж было на мази, все документы в кадрах лежали – толстенная папка, которую распирало от положительных характеристик, ходатайств педагогического коллектива, общественности – бодрые, суровые, сдержанные, но какие же проникновенные! Трогательно писал одноглазый капитан. И памятник чугунный бы расплакался.

Вот уже выходить на работу, но тут поменялось руководство: непосредственный батин начальник был переброшен на другой участок, чуть ли не под команду самому Чертоку. Объективно всем хорошо, и стране, и ему, выдающемуся инженеру, и даже перед отцом развернулись самые блестящие перспективы: немедленно пошли разговоры о повышении.

Несладко лишь Кольке. Ведь новое руководство, как волна после шторма, потащило за собой всех своих, в том числе и в кадры. Новый начальник этого отдела, в свою очередь, приволок своих «надежных», с которыми «сработался», а перед старыми немедленно принялся важничать и осторожничать с ними. И первым делом с удовольствием запорол кандидатуру Пожарского-младшего – как бы что не вышло: протекционизм, семейственность, то да се.

Пока, по крайней мере, подвис Колькин перевод.

Если бы хотя бы одна мечта не сбылась, так и по другому фронту обрушились надежды. Тут батя поднял вопрос о том, не переедут ли к нему в центр хотя бы Тонечка с Наташкой. Как раз можно было бы решить вопрос с жильем.

Ох и возликовал Николай, пусть и тайно! Шутка ли – целая пустая комната (вторую-то сдать придется), целых десять квадратных метров в его распоряжении! Однако по ходу выяснялось, что лицедей из Кольки никакой. Вид он сохранял невозмутимый, сурово-расстроенный, но все равно мать – и не вглядываясь – кожей его нетерпение ощутила. Так что и тут хрустальные мечты рассыпались в мелкие осколки. Антонина Михайловна объявила, что они с Наташей никак переехать не смогут.

Колька полыхнул, но внутренне, благоразумия хватило смолчать, под материнским прямым взором стоял безгласен. Тем более что нарождающийся здравый смысл подсказывал, что наверняка мама не просто так все решила. Возможно, у нее свои резоны есть, по жилищному вопросу она что-то уже сообразила и просчитала… но черт подери!

Мать же, с опасением ожидая его детского взрыва и не дождавшись, вдруг вся вспыхнула, помолодела, расцвела – причины ее тихого ликования сыну были неведомы.

«Что ж, – рассуждал Колька философски, – не все получается так, как нам угодно!»

Солидные рассуждения прервал пацанчик из первокурсников. Скатившись со второго этажа по лестнице, весь встрепанный, он летел по коридору. Почти поравнявшись с Пожарским, почему-то сменил галоп на шаг, причем такой, каким обычно нашкодившие коты ходят, и по стеночке попытался обогнуть наставника.

Ну как тут стерпишь, будучи даже сто раз взрослым?

– А ну-ка стой, ать-два, – скомандовал Колька.

Пацан замер, вытянувшись во фрунт, выкатив глаза.

– Куда бежим?

Первокурсник скроил такую честную гримасу, что Пожарский немедленно потребовал:

– Не врать.

– Ладно, – буркнул он, – там одноглазому темную делают.

– То есть как? Прямо в палате?

– Угу…

– А ты что?

– Я бегу, чтобы тоже не получить.

– Ты при чем?

– Я как-то комендантше наябедничал, с тех пор…

– Понял, понял, беги, отсидись где-нибудь, – объявил Колька и пошел в общагу.

Странно, странно, обычно Хмару в это время лупцуют лишь за оградой, а тут прям не отходя от кассы. Чем это он так довел?

* * *

В палате было превесело, хотя совершенно тихо. По осеннему времени и так темно, а эти забавники еще и шторы задернули, и выключили свет. Так в полном сумраке и работали старательно кулаками.

Колька, распахнув дверь, щелкнул выключателем и, пока не опомнились, деловито ввязался в драку – ведь и взрослому иной раз нужна разрядка! Как упустить такой случай? Не скоро все опомнились, но как только малы́е негодяи ощутили на своих задах первые начальственные пинки, кто-то взвизгнул тонко: «Шуба!», и все бросились врассыпную.

«Ага, щаз», – Колька хапнул раз-два, как цапля рыбешку, и в обеих руках оказалось по нерасторопному бузотеру. Они в азарте махача не успели сбежать и теперь дергались, удерживаемые за шивороты рубах.

– Куда собрались, паршивцы? – ласково спросил Пожарский, встряхивая их так, что зубы да веснушки застучали.

Не надо было быть Шерлоком Холмсом, чтобы понять, что тут коллективная темная, причем устроенная всем миром. Между койками шевелился холм, образованный из пары плотных одеял, из-под него показалась наконец изнуренная, худая до синевы, точно фарфоровая физиономия Максима Хмары. Вылезши, он первым делом вернул на место повязку, которой обычно прикрывал отсутствующий глаз, и кротко поздоровался:

– Добрый день, Николай Игоревич. – После чего принялся шарить под койками.

Колька, у которого руки утомились держать двух уже упитанных драчунов, толкнул их в сторону койки, скомандовав: «Сидеть». Они, плюхнувшись, притаились, то и дело поглядывая на дверь, но под красноречивым взором наставника замерли.

Неразлучные друзья, Бурунов и Таранец, как Маркс и Энгельс. Всегда вместе, как в свое время Анчутка с Пельменем. Толковые ребята, хотя и говорили про них разное, в том числе и то, что на прежнем месте учебы чуть не загремели в колонию. Ну, это где-то там, а тут ведут себя в рамочках – по крайней мере, с Николаем Игоревичем.

И если речь не идет о Хмаре.

Хмара… Положа на сердце руку, этот паренек был не из приятных, хотя почему – неясно. Себе Колька честно признавался, что, будь он помоложе, Хмара эта огребала бы не меньше, чем сейчас. Да и в настоящий момент у вполне взрослого Николая Игоревича при виде него руки чесались.

То ли во внешности дело? Эдакий дрищ – льняные волосики, причем не такие, как у Анчутки, а тоненькие, легкие, прямые, легко рассыпающиеся. Прям божий одуванчик. Единственный глаз, узкий, косоватый, сиял такой небесной голубизной, такой безмятежностью – аж бесит.

К тому же и по учебе никаких жалоб на него не было, и по дисциплине. Разве что были у него странности. Иной раз он на ровном месте вспыхивал, краснел, как свекла, наливаясь кровью, – но ведь неизменно и брал себя в руки. Или случались форменные отвалы башки: только-только он тут, внимательно слушает, кивает, и видно, что понимает, а вот уже раз – и уходит в себя, уносится в какие-то далекие дали, одному ему видимые.

Кольку этот момент тревожил, ведь это ему надо его не упустить. Иначе совершенно легко этот полупрозрачный мечтатель может лишиться части, а то и всех конечностей – а виноват, само собой, будет Пожарский. Тут не отвертишься.

Колька спросил, как и положено, строго, причем тоном, который ясно показывал, что все ему ясно, просто хочет убедиться в искренности спрашиваемого:

– И что тут происходит?

Бурунов и Таранец, придя в себя, сидели уже вольно, другие же кто просто ускользнул в коридор, кто остался подпирать стенки, переводя дыхание и уже не подлаивая от еще тлеющего стайного азарта.

Хмара, зажимая разбитый нос, прогнусавил:

– Ничего ровным счетом, Николай Игоревич, все в полном порядочке.

Голос у него был особенный, неприятный, выше, чем у сверстников, к тому же гундосый. И вообще он несуразный, корявый, тощий, а ступни как у слона – во! Размер сорок пятый, а то и больше.

«Ну а что страшный – ну мало ли кто урод?» – снова напомнил себе Николай.

Вот будь дело в другом месте и в иное время, то никаких бы не было сомнений в том, что перед Колькой примерный паренек, точь-в-точь из тех, которые прилежно учатся, все домашние задания выполняют прежде, чем умчаться играть в футбол, а то в настольный теннис, – в который, к слову, Хмара играл мастерски, – активно участвуют в общественной жизни и никогда никуда не опаздывают.

Колька, точней, Николай Игоревич, знал также, что он ни с кем никогда не ссорится, никого не обижает, не оскорбляет, неизменно вежлив и дружелюбен, даже за едой не чавкает и грубых слов не использует. Такому бы в компанию к приличным людям, ему не место тут, где царит агрессия и злость! Только вот нужно задаться вопросом, с чего бы это вдруг они царят.

Колька ждал, откровенно рассматривая всех этих эсэсовцев-карателей-душегубов. Вроде бы все обычные пацаны, лопоухие, но, как один, свирепо сопят, кулаки прячут. Чего это они окрысились на примерного ребенка?