Красные озера

– Илюша… тут Петр какую-то чушь несет…

– Папа, – грустно отзывается юноша. – Неужели ты все еще не веришь в очевидное?

Подобно ночи, пожирающей солнце, с потолка начинает опускаться реальность, пожирающая видения. Вороны, снующие туда-сюда, бледнеют, глаза их гаснут, а с крыльев осыпаются перья и прах.

Лука стоит, будто врытый в пол, и упорно избегает глазами койки, а в голове его вдруг проносится то, что на самом деле сказал Илья: «Какая птица? Тебе мерещится наш разговор. Ни к чему не приведет поездка ко врачу. Это бессмыслица какая-то».

Вороньё пропадает, не оставив и следа. Лука блуждает по стенам невидящим взором и вспоминает дальше: «Потому что мне нет особой разницы, что будет. Я ведь мертвый». И последние слова, которые обувщик сказал сам себе, вложив их в уста призрака: «Старик, о котором ты говорил, из-за своего безумия стал никому не нужным».

Мгла несуществующих образов рассеивается.

Лука наконец увидел… и бросился к телу своего сына с воплем безумия и горя.

А на улице поднялся неистовый ветер. Ветер бил по окнам, ломал голые ветки и заметал селение черным песком с рухнувшего отвала.

Часть третья. Иов

Глава двадцать первая. Лука-счастье

Дома стояли на черном, как зола, песке, и сами эти дома были черны и изувечены, так что казалось, будто вся земля от излучины реки до линии горизонта выжжена и непригодна для жизни.

Но на земле жили.

Жили целыми семьями, в которых одно поколение сменялось другим, и все это тянулось уныло и однообразно, постепенно иссякая: дети рождались реже, старики умирали, а что гаже всего – от болезней или по глупости умирали молодые.

Здесь жила убитая горем Тамара. Немой тенью передвигалась по дому, бледная, высушенная и затаившая обиду на судьбу. Днем потакала во всем мужу, больше от безразличия, чем по любви, а вечерами тихонько оплакивала дочь.

Жил Радлов, отяжелевший от затянувшейся бессонницы, вынужденный против воли вникать в дела предприятия, которое давным-давно у него же и отобрали. Получал безымянные письма с указаниями да исправно им следовал, не зная, кто теперь владеет заводом и владеет ли кто-то, или завод подобен огромному живому организму с камнем вместо плоти и управляет собою сам.

Жила Инна Колотова, изо дня в день убеждая себя, что всегда и во всем была права, никому не навредила и никому не осталась должной. Ждала, что к ней вернется внучка, а иногда ждала смерти – но это так, шутки ради.

Жил дед Матвей, который радовался каждому новому утру, несмотря на голод и бедствия, и пытался закончить свой путь, что называется, в трезвом уме да здравой памяти.

Жил Лука с перекошенной улыбкой поперек лица, да не мог с той улыбкой совладать. Он когда-то потерял жену, затем потерял сына и почти сразу – рассудок. И внутренности его выли от боли, а улыбка все равно не сходила.

И еще многие люди жили, запечатанные в своих домах и крепко схваченные теми щупальцами, которые незримое чудище страха запустило во все окна, двери и души.

Жили старики, которые хотели, но не могли противостоять новому укладу. А новый уклад наступал, выдыхая дым, осыпая все вокруг черным песком и пожирая землю…

__________________________

Тринадцатого февраля Радлов и Матвей повезли тело Ильи в Город, на освидетельствование и вскрытие. Лука участия не принимал – он был настолько подавлен, что ни говорить, ни двигаться не мог; засел в мрачной своей мастерской да глядел в оконце, не отрываясь и не моргая даже.

Вскрытие подтвердило, что Илья умер во время болезни – вероятно, пока отец бегал до Вешненского, температура у юноши взлетела до критических значений, и белок в крови свернулся.

Хоронили на следующий день. Место выбрали рядом с могилой Лизаветы – то ли кто-то решил, что это символично, то ли участок оказался самый широкий; видано ли, от могилы до могилы три метра, и холмик можно красиво сровнять, и заборчик кругом поставить.

Собралось всего только семь человек: Петр, который и занимался всей церемонией, Тамара, дед Матвей, мама и сестра Ирины и двое рабочих – им, как в случае с Лизой, поручили закопать гроб.

Яму вырыли с вечера, и теперь на дне ее плескалась грязная водица с кусочками льда. Шел снег, падал на черную россыпь и тут же таял, и хиленькими ручейками стекал в рытвину, оттого и затопило.

Вычерпывать, впрочем, никто ничего не стал – рабочим хотелось поскорее закончить, а остальные пребывали в таком замешательстве, что влаги не приметили. Собравшиеся успели узнать, что Лука в смерть сына не поверил и несколько дней ухаживал за ним, как за живым, а потому чувствовали себя неуютно.

Мать Ирины, увидев накрытое до подбородка тело в гробу с лицом, густо намазанным белилами, запричитала:

– Ой, горе какое. Молодые же мрут. Вот доченька моя отошла недавно… и опять молодой парень умер. Ой, горе…

– Да, жалко парня. Пожил бы еще, – вторил ей Матвей.

– А папа где его? – шепотом осведомилась Маша, сестра Иры.

– Лука-то? – Матвей нахмурился. – Дома он. Плохо ему очень.

– А правда, что он…

– Правда, – отрезал старик немного грубовато, не желая во время погребения обсуждать распространившиеся слухи.

Радлов сказал несколько слов, попытался добавить что-то о Боге и Царствии Небесном, но быстро запутался, оборвал свою неуклюжую речь и жестом дал отмашку рабочим.

Гроб накрыли. Опускали его в каком-то робком безмолвии. На всех последних похоронах в деревне присутствовали одни и те же могильщики, так что им явно было не по себе. С другой стороны, деньги не пахнут, и они послушно соглашались закапывать и молодую девушку, умершую год назад, и одинокого старика, и женщину, которая первой умерла от гриппа, но с каждым разом становились все более сосредоточенными и хмурыми – близкая смерть заставляет людей думать и о своей смерти тоже.

В могилу воткнули простой деревянный крест, к нему прибили табличку с датой.

– Скоро памятник поставим, хороший, из габбро, – зачем-то объяснил Петр и бросил мимолетный взгляд на могилу падчерицы.

Памятник там уже стоял, из белоснежного мрамора. Сейчас он был сильно запорошен пылью с отвала, но фотография оставалась чистой. Лизавета на ней выглядела печальной, словно оплакивала бывшего возлюбленного вместе с живыми.

Затем все, кроме матери Ирины, выпили за упокой и разошлись по домам.

Через четыре дня Матвей и Радлов были в общем амбаре – подсчитывали запасы с учетом последней поездки на рынок, ворочали мешки, расставляя их так, чтобы ничего не подавилось, перебирали картошку и выбрасывали откровенную гниль.

– Нет, надолго не хватит, – констатировал Петр. – До первого урожая еще всю весну тянуть. А тут еды недели на три. Или и того меньше.

– Придется, значит, попозже еще съездить, – ответил старик, собирая с земли испорченные клубни.

– Ты, дед Матвей, умный такой, – Радлов скорчил недовольную мину. – Деньги-то не вечные! Мне нужно поголовье восстановить. С завода-то оклада не хватит!

– Ну уж… придумаем что-нибудь, куда деваться, – Матвей завязал мешок, который только что перебрал, уселся на него сверху, налил из термоса горячего чаю, отхлебнул немного и спросил: – А чем ты там занимаешься вообще, на заводе?

Петр сделал вид, что не услышал.

– Ага, – озадаченно произнес старик. – Не хочешь, выходит, говорить. Ну, дело твое, конечно, – отхлебнул еще чаю, покряхтел немного, наслаждаясь теплом внутри задубевшего туловища, и добавил: – Только я вот еще узнать хотел… Мелехин, в честь которого завод назвали, это вообще кто?

– Мелехин это главный акционер из тех, кого я привлекал. Покойничек.

– Получается, вроде как дань уважения основателю.

– Получается, так, – согласился Петр. – Только доля предприятия до сих пор за ним числится. Небывалая же история! Это все должно было родне его перейти. На худой конец – государству. А тут… висит на мертвеце собственность, и дела никому нет. Вообще-то, если подумать, четыре владельца… и все мертвые. Ну и к самому заводу часть приписана, так можно.

– Страсти ты какие рассказываешь, Петр, – старик усмехнулся и тут же закашлялся, подавившись холодным воздухом. – Разве так бывает? Ты, поди, в бумагах напутал чего…

– Да ведь много чего не бывает. А потом раз – и случается. Хотя… ну его к черту, может, и напутал. Поделись чаем, я ж не взял ничего.

– Одна у меня кружка-то, – Матвей поглядел на чашку с какой-то детской жадностью, как ребенок, которого попросили конфетой поделиться, сделал еще глоток и протянул Радлову со словами: – На, не жалко ведь.

Радлов втянул носом пар, обогрел о горячую кружку ладони и залпом приговорил напиток.

– Послушай, а вот черная крошка по всему поселку… она как получается? – продолжал старик свои расспросы.

– Это шлак. Полностью переработанная руда, без меди уже.

– Ага. Много меди-то добывают?

– Очень много. Вагонетки с рудой за день по несколько раз катаются. Там, почитай, трудятся все, кто с рабочего поселка, а все равно рук не хватает. В полторы смены горбатятся.

– Погоди-ка, – старик сощурился, стараясь не упустить мысль. – Ежели они все на месторождении заняты… то внутри завода кто работает?

– Там, знаешь, по-другому немного, – уклончиво ответил Петр и тут же сменил тему разговора: – Вчера у Луки был. Он тощий такой стал, жуть. И вроде как меня не узнал даже.

– Не в себе он, это дело ясное. Помню, мне рассказывал, что Илья после болезни подняться не может. А Илья ужо мертвый был.

– Лука сына очень любил. Вот и помешался. Он теперь иногда на пол садится, руки расставляет по сторонам, вроде как насыпано у него что-то в ладонях, и приговаривает тихонько: «Кушайте, кушайте, мои хорошие». Получается, кого-то воображаемого кормит, то ли птиц, то ли… уж не знаю… не влезу же я к нему в голову.

– Его, наверное, врачу показать нужно.

– Нет, там вряд ли разбираться станут. Запрут в какой-нибудь психушке. Тут он хоть свет белый видит, авось, оклемается еще…

– Пропал мужик, – с горьким вздохом подытожил Матвей и добавил негромко, себе под нос: – Без сапогов я, выходит, остался.

– Чего говоришь?

– Да сапоги! Отдавал на починку, а из Луки теперь работник никакой. Придется, наверно, всю весну в валенках ходить.

Радлов промолчал.

Но не только они обсуждали состояние обувщика. В покосившейся избе на окраине на день или два позже рябой товарищ нашептывал Шалому, опрокидывая очередную рюмку:

– Лука сына угробил-таки, слыхал?

– Да ну! – Шалый был страшно пьян, но говорил вполне внятно. – Откуда знаешь?

– Ха! Это ты у нас тут неделю харкал. А я по поселку хожу иногда, кой-чего слышу, кой-чего вижу. Недавно хоронили.

– Туда ему и дорога, – безразлично ответил Бориска и потянулся к бутылке. – Хилый был, такие дохнут быстро.

– Так это не все, – рябой придвинулся ближе и лихорадочно затараторил, выдыхая застоявшийся перегар: – Он его угробил и сам не понял. Умом, короче, тронулся. Говорят, труп кормить пытался.

Последние слова рябой произнес с отвратительной веселостью.

– Это как вообще? – уточнил Шалый и громко загоготал.

– Ну этот… маразматик, который нас в амбар не пускал…

– Матвейка?

– Он. В общем, рассказывал какой-то бабе, мол, Лука жратву сливал на пол, а сам думал, что сына обедом угостил.

Оба засмеялись еще сильнее, так что помещение наполнилось мерзкими звуками, отдаленно напоминающими ржанье гиен.

– М-да, – протянул Бориска, продолжая надрываться от хохота. – Лука-счастье-то наш совсем е…..ся, – тут его повело в сторону, но, прежде, чем завалиться набок, он закончил: – Зато теперь точно счастливый. Е….тые все счастливые.

Затем Бориска поцеловался с поверхностью стола и бесформенным мешком сполз куда-то вниз.

Лука, впрочем, ни тех, ни других разговоров не слышал. Всю неделю после похорон он безвылазно сидел дома и не знал, что происходит снаружи. Не знал также, что реально, а что – лишь видения, питаемые его горем и его неверием в это горе. Птицы мерещились по всему дому. Этих невидимых для других людей птиц он почему-то очень полюбил и даже подкармливал черной пылью с подоконника.

Однажды кто-то сзади жалобно позвал его:

– Папа, папа!

Обернувшись, Лука никого и ничего не увидел и заплакал – впервые после смерти сына.

Глава двадцать вторая. Далеко идущие планы

1.

В начале марта вернулась Ирина.

Она приехала ранним утром на поезде, вышла на станции «Вешненское» в обнимку с большим чемоданом и пешком отправилась к родному поселку. Идти по бездорожью было нелегко, но ей повезло больше, чем Лизавете в прошлом году – снег отвердел и, хотя проседал под ногами, почти нигде не проваливался. Один раз только угодила она в какой-то подснежный ручеек, оказалась по колено в сугробе и промочила обувь, но быстро сумела выкарабкаться.

К дому постаралась проскочить незаметно, но ее ссутулившуюся от холода и усталости тень все равно увидели – Инна, внимательно следившая за жизнью деревни из окна, и дед Матвей, который прогуливался по проулкам, спасаясь от старческой бессонницы.

Когда Ира отперла дверь и тихонько вошла, Матвей как раз проходил за ее спиной. Приметив знакомый силуэт, он из любопытства подошел ближе и прислушался. На втором этаже от ветра болталась створка оконца, издавая противный скрип, и вскоре старик услышал крики:

– У тебя же сестра умерла! Ты не явилась даже!

Слов Ирины слышно не было – видимо, та из каких-то своих соображений старалась говорить потише, – так что содержание ссоры приходилось угадывать по гневным репликам матери:

– Ах, не могла! – пауза, во время которой, вероятно, прозвучал ответ. – Как же, жених! Не дура я, сразу поняла всё, как деньги пришли.

Потом донеслось шебуршание и приглушенный грохот, вроде звуков неуклюжей борьбы, и снова крик:

– Ничего не получишь! – и, после паузы, еще: – Нет, сказала! У меня, слава богу, хорошая дочь есть, мне ее на ноги поднять надо. Пошла вон.

Затем громче, со звенящей истерикой в голосе:

– Вон пошла, что непонятного!

Ирина выскочила на улицу, как ошпаренная, с растерянным выражением на лице, но без слез, и вдруг начала озираться по сторонам в поисках вещей. Бросилась назад, сообразив, что оставила чемодан, но никто ее не пустил.

– Мама! – позвала Ира жалобно. – Чемодан хоть отдай. Как я жить буду?

– Мне все равно. Не сможешь прожить – пойди и сдохни. Мне такая дочь не нужна.

Видимо, внутри дома тоже что-то происходило, потому что почти сразу за дверью прозвучала фраза, тише и спокойнее:

– Нет, Машенька, иди отдыхай.

Тут лицо Ирины перекосилось от обиды, из горла изошел звук, с которым люди обычно плачут, но слез по-прежнему не было. Она потопталась немного у двери, не зная, как поступить, потом сделала несколько несмелых шагов и столкнулась с Матвеем – тот ее чуть приобнял, чтобы не упасть, и поприветствовал:

– Ириша! Здравствуй. Ты почему здесь? Что стряслось?

– Она у меня деньги забрала, – каким-то неживым голосом, будто машинально, произнесла женщина и потупилась. – Я привезла. А она забрала всё.

– Ага, – сказал старик озадаченно. – Ну-ка, пойдем. Пойдем назад.

Он ободряюще улыбнулся, кивнул, как бы обещая, что все наладится, и постучал в дверь. Из дома опять раздался злобный, булькающий крик:

– Я же сказала! Пошла вон!

– Ты чего, соседка? – спросил Матвей, издав веселый смешок. – Какой же я тебе «пошла»? С бабой, что ли, меня спутала?

Ему отворила седая женщина. Расплылась в лживо-приветливой ухмылочке, рассыпалась перед гостем в извинениях, но, заметив у него за спиной свою младшую дочь, раздраженно фыркнула и сказала:

– Ты, дед Матвей, заходи. А эту я не пущу.

Старик подмигнул своей печальной спутнице и скрылся в прихожей. Звуки сквозь плотное дерево дверного полотна просачивались плохо, в отличие от оконца на втором этаже, так что до Иры доносились лишь неясные обрывки фраз:

– Не получилось у девахи… да неужто?.. нехорошо… дочь все-таки… нехорошо…

Это «нехорошо» голосом Матвея послышалось пять или шесть раз. Потом он вышел, хмурый и сосредоточенный, с чемоданом в одной руке и несколькими купюрами в другой.

– Возьми, тебе мать передала, – сказал он и как-то несмело, дрожащими пальцами протянул деньги.

– Она гроши передала, там больше было, – прошептала Ирина себе под нос, тут же спохватилась и горячо добавила, глядя старику прямо в глаза: – Послушай, дед Матвей, ты не верь ей! Не верь, ладно? Чего бы она там ни наговорила!

– Я и не верю. Да и дело не мое.

Женщина спрятала мятые купюры в карман, взялась за ручку чемодана и робко спросила:

– А можно мне… у тебя посидеть? Немного совсем!

– Так сиди, конечно. Сколько хошь, столько и сиди.

В доме у старика расположились на кухне, тесной и тусклой, солнце сквозь запорошенное черным окно пробивалось еле-еле. Матвей налил гостье чаю, та выпила залпом, чтобы согреться, вся съежилась и погрузилась с тягостное молчание. Молчал и хозяин, бездумно разглядывая бело-зеленый налет плесени в стыках бревен и, в углу, свисающие клочья паутины.

Наконец Ира оживилась, подняла голову и начала разговор.

– Скажи, а вот… Даша как умирала… не знаешь?

– Грипп ее подкосил. Эпидемия же у нас случилась. Может, и не закончилась еще, вроде кто-то до сих пор болеет.

– Нет, я имела ввиду… мучилась очень?

– Чего не знаю, того не знаю, прости, – старик выдержал небольшую паузу, чтобы собраться с мыслями. – На похоронах много народу собралось. Только братца твоего бедового не было. Его, видно, мать не пустила, – он кашлянул, выгоняя влажный комок из горла, и добавил: – Сейчас твои хорошо живут, как ты им денег-то выслала.

Ирина кивнула, а Матвей продолжал:

– Помнишь сумасшедшего старика, который все по стенам тарабанил? Тоже помер.

– Да?

– От гриппа вроде как. Хотя, может, и от старости. И Илья.

Лицо женщины дернулось, она уставилась на собеседника остекленевшим от ужаса взглядом и хрипло переспросила:

– Как Илья? Разве он… умер?

– Недавно совсем. Говорю же, эпидемия у нас, за зиму три человека от нее и померли. Молодых, конечно, очень жалко. Старику ужо срок пришел, а молодые… ну зачем им умирать? Жили бы да радовались.

Ира ничего не отвечала. Рассматривала немигающими глазами истертую поверхность стола да силилась проглотить застрявший в груди рев.

Матвей сообразил, в чем дело, и пролепетал:

– Извини, забыл я. Ты же его любила вроде как.

– Любила, – чересчур равнодушно произнесла женщина, будто попробовала давно знакомое слово на вкус и не разобрала, какое оно: сладкое ли, горькое. – Пожалуй, что и любила. Только он дурачком стал. Наверное, и не понял ничегошеньки.

– Он же в августе на курсы реабилитационные ездил, при тебе еще. Так говорить начал совсем хорошо. С памятью, конечно, были проблемы, но с памятью у многих беда. Я вот тоже… вышел однажды из дому, иду и не помню, зачем. Газеты вот теперь читаю, вроде как разминка для мозгов, ага.

– Ты молодец, дед Матвей, – отозвалась Ира с безучастной интонацией, помолчала с минуту и вдруг попросила: – Проводи меня на кладбище завтра, а? Я одна боюсь.

– Провожу, коли надо, – Матвей нахмурился. За зиму Шалый успел разболтать, что именно Ирина помогла ему с собутыльниками могилу осквернить. Потому старик решил, что теперь женщина боится мести от призрака бывшей соперницы, но вслух ничего не сказал.

– А вообще ты чего вернулась? – поинтересовался он. – Не заладилось в Городе?

– Потом как-нибудь расскажу, – ответила Ира и перевела разговор на другое: – Я селение наше не узнаю́. Везде песок черный, слякоть посреди зимы. От станции до горы снегу по колено навалено! Да и всегда у нас в марте снег лежал. А тут грязь. И при этом холод собачий стоит. Это как понимать?

– Так завод-то достроили, ага. В октябре, кажется. Или в начале ноября. Ну тебя уже не было.

– Мать что-то писала. Трубы-то издалека видно! И дым из них такой густющий валит.

– Вот из-за него, из-за дыма какая-то пакость на землю опускается, снег от нее и тает. Радлов это химической весной назвал. А еще за рабочим поселком отвал рухнул, с него песок разметало. Аж дома стоят черные. Как углем обмазали, ей-богу.

– Ой, во что они поселок превратили. Просто ужас!

– Ну, в газете пишут, что превратили в индустриальный центр, ага! – Матвей громко расхохотался. Принес из комнаты тусклую газетенку и начал читать вслух: – «Небольшая деревня благодаря работе ШМЗ превратилась в современный индустриальный центр. Обеспечены сотни рабочих мест, в регионе наблюдается подъем промышленности. Эхс…». Тьфу, сбился! «Эксперты говорят – запасов меди хватит на многие годы».

– Смешно, – прокомментировала Ира, хотя, судя по грустным ноткам в голосе, смешно ей вовсе не было. – Врут и не краснеют.

– Вот еще слушай: «Стараниями областной администрации в деревне снесены аварийные бараки, строится новое жилье, а недавно даже открылась школа. Власти убеждены – это только начало». Че к чему, спрашивается?

– С потолка, видать, взяли. Или попросил кто-нибудь.

– Ага, и фотографии тут. Значит, пишут «до» и показывают развалившийся дом. У нас такого никогда не было, изба брата твоего – и та приличней выглядит. А потом, значит, пишут «после», и там какая-то пятиэтажка строится. Красивая такая! Где они это взяли? У нас и репортеров отродясь не было, не приезжал никто, – Матвей недовольно хмыкнул, потом заметил, что гостья заскучала, и сказал: – Ты, поди, с дороги отдохнуть хочешь. Давай я свою постель тебе перестелю, поспишь. А то заболеешь еще от усталости. А болеть нынче нельзя. Болезни нынче опасные ходят.

Подремав пару часов и окончательно отогревшись, Ирина отправилась на окраину деревни, к Шалому – все-таки какой-никакой, а родственник, не вечно же ей оставаться у Матвея.

Изба стояла нараспашку, черная и просевшая сильнее прежнего. Крыша почти завалилась набок. Внутри было жутко грязно, повсюду валялись пустые бутылки и окурки, передавленные ногами в труху. Шалый с осоловелым взглядом глыбой топорщился из-за стола, его рябой товарищ примостился в углу на голый пол, прямо в кучу мусора рядом с самогонным аппаратом.

– Что, братец, пожить пустишь? – спросила Ирина с напускным весельем и водрузила чемодан на старую кушетку у стены. – Клопов, надеюсь, нет у вас?

– Ого, кто явился! – развязным тоном пропел Бориска, не обращая внимания на вопрос. – Ну, че завалилась?

Женщина молча выложила перед ним три сотенные купюры.

– Другой разговор! – Шалый от радости захихикал. – Пущу! Живи! Мамашка-то наша шибко правильная. Не пустила пропащую дочь, да?

– Почему вдруг пропащую? Так я, напрягать их с Машей не хочу, привыкли они без меня.

– Ты давай тут пургу не гони! Выпьешь с нами? – Бориска извлек из-под стола относительно чистый стакан и плеснул в него самогонки. – Нашей не траванешься! – тут он как бы провалился в пьяное онемение, но одернул себя и, неприятно сощурившись, закончил: – Вся деревня о тебе знает!

– Как? Почему?

– Да старуха эта, Колотова, растрепала. Слышала она вас.

– Вот карга! – злобно прошипела Ира. – Ведь дома сидит, никуда не выходит со смерти внучки. Когда успевает языком своим молоть!

– А, – протянул Шалый, махнул рукой и расплылся в сальной ухмылке. – И че там, в Городе? Скольких женихов принимала?

В углу расхохотался рябой, разбрызгивая слюни во все стороны.

– Мудак, – бросила Ирина в сторону брата, но села рядом и от тоски выпила.

Рябой тем временем встал на ноги, подошел ближе и заплетающимся языком, сжевывая окончания слов, заявил:

– Раз пришла, так и нас примешь теперь, да? – после чего принялся громко и отвратительно ржать.

– Слышь, мурло рябое! – прокричал Шалый. – Это сестра моя так-то!

– Да никакая это не сестра! Обычная лярва, используем по назначению и…

Бориска поднялся, вывалился вперед, чуть не опрокинув стол, и всем своим огромным весом навалился на собутыльника, так что оба они с грохотом рухнули на пол. Рябой простонал что-то невнятное. Бориска дважды ударил его кулаком в зубы, сплюнул и вернулся на свое место.

– Не обращай внимания, – сказал он Ирине. – Он че-то иногда стал себя главным мнить. Я же болел, а этот мне водку в харю лил и одеялом накрывал. Лечил, получается, – и, обращаясь к товарищу: – Эй, падаль, ты живой там?

Рябой вскочил, принялся дико, невидящим взором глядеть по сторонам. Лицо у него было в крови, так что Ира от испуга тихонько вскрикнула.

Мужчина вытерся и уселся с ней рядом. Из носа его все еще капала кровь – алые гроздья вырастали над растрескавшейся верхней губой и падали на стол, растекаясь липкой лужей. Он открыл рот и заговорил (зубы тоже были красные, между ними пенилась розоватая слюна):