Пусть аисты вернутся!

Даже начинаю верить, что люди не все злые и алчные.

– Снеж, ты от деда-философа заразилась философским бредом? – засмеялся Олег.

– Нет, просто, чего люди обижают других людей, животных обижают? – искренне спросила я.

– Животных обижают сволочи, а других людей – слабые люди, которых и людьми не назовешь, – серьезно ответил Олег.

До базы мы шли молча, наверное, каждый ударился в размышления. «И почему в головы детей иногда приходят подобные мысли?»

Позади мы оставили базы «Дельфин», «Строитель», какую-то неизвестную, и, наконец, попали на территорию нужной нам. Здесь было мало людей. Складывалось впечатление, что тут всегда малолюдно и одиноко. Многие домики пусты, но было чисто, даже трава покошена. Мы сели с девчонками на качели и весело запели «Фаину» группы «На-на», мальчишки вставляли свои пять копеек на моменте «фай-на-на», и мы каждый раз смеялись, прерывая свое «непревзойденное» исполнение.

– Тут хорошо, – сказал Женя, облокотившись на «спинку» качели, – Снежкины качели, да еще и почти заброшенная база.

– О, малинка, – я заметила чуть вдалеке от «нашей концертной сцены» разросшийся куст малины. – Идемте поедим.

– Пошли, – все согласились.

Дикая малина ведь, безусловно, вкуснее домашней. Поэтому мы с жадностью набросились на ягоды, не очень крупные, но сладкие, а потом я заметила в самой середине куста табличку желтого цвета.

– Смотрите, – обратила внимание всех. – Написано: «Радиация». Это сорт малины? – предположила я.

– Да нет, – мальчишки с серьезными и несколько озабоченными лицами потрогали табличку, – пойдемте, наверное.

– А чего? – снова спросила я. – И если это не сорт, то что это?

– Гадость, – ответил Олег.

– Да чего, вкусная ведь малина… – Я заглядывала в его лицо, немного помрачневшее.

– Да ну ее, идем домой. Я помню, что радиация – это плохо, – сказала Катя.

– Странные вы, – обиделась я.

– Ну, это, как, знаешь, когда ядами обрабатывают, так вот это так, – путанно объяснил Олег.

– Так мы что, теперь отравимся и умрем? – с ужасом спросила я.

– От таблички? – весело сказал Руслан. – Думаю, вряд ли.

Домой вернулась рано, еще и 16.00 не было. Деда где-то не было. Мама была дерганная и «напраздновавшаяся». Заметно, что она не так давно встала с постели.

– Мама, – подошла к ней ближе.

Обнимать ее не хотелось совершенно, поэтому молча протянула ей свой подарок – самодельную открытку. Я сама ее разрисовала, приклеила ленту по обе стороны сложенного листа, чтобы открытка закрывалась-открывалась, а внутрь вклеила стихотворение про маму, которое нашла в какой-то книге, и вложила засохшую розу, сорванную с соседского куста в прошлом году. Из свежих цветов подарила ей букет из флоксов.

Нехотя мать развернула послание. Ее лицо стало приобретать какой-то нездоровый вид, она отшвырнула открытку, и та с легким шелестящим движением упала на пол.

– Я ненавижу розы! – орала она. – Еще и сухие! Как моя жизнь засохшие!

Вслед за открыткой по полу рассыпались флоксы.

– Прости, мама, – быстро сказала я, едва сдерживая слезы обиды. – Я просто хотела тебя с днем рождения поздравить.

– Что? Поздравила? – тихо спросила она. – Да лучше б меня вообще не было!

И она взвыла от какой-то, казалось, нечеловеческой боли.

– Мама, а мы малину сегодня ели… – Я решила, что стоит перевести разговор в нейтральное русло. Мать меня, правда, не слушала, а начала раскачиваться вперед назад. – А в малине потом мы увидели табличку с радиацией какой-то, представляешь? – я старалась говорить быстро.

Через секунду поняла, что разговор повернул в такое русло, в которое лучше бы не поворачивал никогда. Мать вцепилась в волосы, и начала их драть на себе.

– Радиация? РАДИАЦИЯ?

Соседи уже наверняка услышали ее вопли; я замахала руками, а она схватила их и больно сжала.

– Да хоть бы тебя взяла та радиация! Почему она тебя не взяла?! Где мой сыночек? Где наш с Митенькой мальчик?! Это ты разъела меня изнутри. Митя сына хотел, а ты, тварь, родилась. Если бы не ты, он был бы со мной!

Она отшвырнула меня на пол, а потом уставилась куда-то поверх моей головы:

– Митя, я рожу тебе сына, ты только вернись ко мне!

Я с опаской обернулась на дверь, но не обнаружила никого. Вместе с тем мать умоляюще продолжала говорить что-то невидимому «Митеньке». Отцу моему, как я знала, который, по версии моей матери, бросил ее, потому что я родилась девочкой. Правильнее сказать: «Потому что я родилась». Если бы родился мальчик, все были бы счастливы.

– Митя, прости меня! Вернись ко мне. Зачем ты бросил меня? – Мать сидела на полу и выдирала волосы клочьями. Казалось, боли она не ощущает, хотя на голове стали видны раны.

– Мамочка… – тихо позвала я.

Я очень испугалась за маму, но и боялась ее саму. «Быстрее бы дедушка пришел», – от ужаса в моей голове билась только это мысль.

– Ты? – она ошалело на меня смотрела. – Митя сказал, что если я тебя убью – он будет со мной!

Я ползла по полу, потому что встать просто не могла, ноги как-то не слушались.

Глаза у мамы были налиты кровью, а клочки волос разбросаны по комнате. И тут мать набросилась на меня с ножом. Она достала его из-под подушки и резко полоснула меня по ключице. И то только потому, что я вовремя увернулась, иначе удар бы пришелся по горлу. Помню, что в ужасе уже не могла говорить, только зажимала рукой рану, откуда медленно стекала кровь. Перед глазами все поплыло, сердце чья-то невидимая рука сжала с такой силой, что я не смогла дышать, а только хватала воздух ртом, в ушах, где-то очень далеко, слышалась целая какофония звуков, криков.

Я не знала, что дедушка вернулся через пару минут после того, как я потеряла сознание. Оказалось, что Петровна услышала крики и отправила Виталика за Анастасией Ивановной, сама же побежала к соседу – Витьке, здоровому такому мужику, чтобы он усмирил «снова вопящую Аньку». Собственно, как потом говорил дед, жители села собрались на удивление быстро и вовремя. Когда он пришел, мать забирала «скорая», а меня осматривала Анастасия Ивановна.

В сознание я пришла довольно быстро. Медики, бегло осмотревшие меня, констатировали, что «с девочкой что-то не так». Анастасия Ивановна сказала, что знает, что делать, поэтому их отпустила.

– Ростислав Андреевич, – к дедушке подошел участковый, который иногда любил учить меня жить, – ваша дочь напала на своего ребенка. Это подсудное дело. Но, она, похоже, невменяемая.

Дед устало посмотрел на него, потом бросил взгляд в сторону кровати, на которой лежала я, а рядом сидела Анастасия Ивановна.

– Вы же понимаете, что это лишение родительских прав? – продолжал участковый – Трофим Александрович.

– Родительские права на мне… – еще более уставший голос деда.

– Это де-факто, а вот де-юре… – Трофим Александрович всегда дотошно (до тошноты – это точно) выполнял свою работу.

– Де-, не де-, – резко сказал дед. – Оформим на меня права, она же внучка. Но пока ее в больницу надо, в Киев, а потом все остальное.

Анастасия Ивановна грустно посмотрела на деда, убрав стетоскоп, которым слушала мое сердце.

– Очень нужно в Киев, – подтвердила она, – слишком сильная тахикардия, сменяющаяся аритмией, очень нехорошо. – Анастасия Ивановна покачала головой, а участковый снял свою бессменную кепку.

«Кепку снимают, когда кого-то хоронят», – подумала я и отключилась снова.

Маму, как потом узнала не от деда, а от Олега, забрали в психиатрическую клинику в Киеве. Олег с ребятами пришел меня провожать к дому, когда дед через день после случившегося, собрав мои пожитки, оставил меня пока посидеть на скамейке у дома.

Шепотом мальчишки рассказали мне, что знали сами. Им же, вытирая глаза платком, поведала Наталья Петровна. Мои Трио Справедливости смотрели на меня как-то слишком грустно и серьезно. Я же тоже не склонна была оптимистично шутить или вообще улыбаться.

– Ты держись, Снеж. Всё, как обычно, подлатают тебя, и вернешься. – Вяло, но Женя пытался ободрить. – Кстати, вон Петровна нам, когда шли к тебе, сунула вареники с вишнями, а моя мать – пирожки с капустой и с вишнями.

– Спасибо, – тихим и немного осипшим голосом поблагодарила я. – Если там долго буду, приезжайте меня навестить, пожалуйста. – В тот момент мой голос прозвучал умоляюще.

– Обязательно, малая, как мы без тебя? – заверили они меня. – Трио Справедливости тебя не бросит.

– Кстати, тебя и Катя с Лесей будут проведывать, у них скоро путевка заканчивается, так они домой поедут, в Киев. – сказал Руслан. – Держи нос пистолетом.

– Хвост, – я кривовато улыбнулась.

– И его тоже, – согласился Руслан.

Дедушка вышел из дома, закрыл дверь, сел рядом со мной на скамейке.

– Ну, посидим на дорожку, да поедем, – сказал он. – Идите, оболтусы, нам пора.

– Они рыцари, – я снова улыбнулась, уже чуть поярче, чем до того.

– С этими рыцарями нет никакого спасу, – сказал дед, взял мой рюкзачок, и мы пошли к остановке.

Я рассматривала мозаику, изображавшую каштан, которым увенчалась остановка, когда к нам подошла Анастасия Ивановна.

– Береги себя, Снежана, – она улыбнулась своими голубыми глазами, – ты главное пережила – в день своего рождения, поэтому теперь твоя задача – жить.

Я заметила, что дед нахмурился, и, может, даже собирался как-то осадить «молодую, но странную врачицу», как ее величал. Но она дала ему в руки мою карту, направление и авоську каких-то гостинцев, от которых слишком независимый Ростислав Андреевич планировал отказаться, но Анастасия Ивановна оказалась настойчивее старого военного.

По дороге я смотрела в окно и думала, что имела ввиду Анастасия Ивановна, когда вспомнила о дне моего рождения? Все ведь рождаются одинаково, в роддоме какого-то города или села…

Глава 4

Мать-и-мачеха

Киев. Июль-август, 1995 г.

И снова коридоры, снова стены, выкрашенные зеленоватой краской, снова одинокие двери палат…

– Снежана, – на встречу мне идет моя любимая Маргарита Степановна, – а я думала, куда это пропала наша девочка?

– Здравствуйте, Маргарита Степановна, – вежливо поздоровалась я, потому что кого-кого, а ее очень уважала.

– Какая-то ты грустная. Плохо очень? – обеспокоенно спросила она.

– Да нет, Маргарита Степановна, просто очень рада вас видеть.

Доктор недоуменно посмотрела на меня.

– Так рада, что аж погрустнела? – спросила заведующая и улыбнулась.

– Да нет, рада, что вас вижу, но не рада, что снова здесь.

– Я понимаю, детка, но у тебя всё впереди, – мягко сказала она. – Ты вырастешь и, поверь, будешь здоровенькой.

– Ага, – я кивнула.

Ко мне подошел дедушка с документами.

– Добрый день, – он поздоровался с Маргаритой Степановной, – вот, препоручаю вам внучку.

– Добрый, Ростислав Андреевич, – она протянула руку за документами, – забираю, чтобы вернуть здоровенькой и веселой. Что ж ваша Снежка, такая обычно веселая и готовая проказничать, увы, – она ласково на меня посмотрела, – сейчас будто с креста снятая?

– Да, – он нервно потеребил подбородок, – у нас кое-какие проблемы были, она перенервничала.

– Ну, вернем, значит, ее более жизнерадостной, – заверила она. – Только учти, Снежка, побег из больницы карается…

– … согласно самой страшной статье закона, – выдала я и слегка улыбнулась.

– Да, виноградным уколом, – пообещала она.

Такой термин лекарству придумала я. Что-то виноградное, вроде как, в нем содержалось, поэтому я так и назвала эту пытку для моей пятой точки – «виноградный укол». Помню, когда мне его кололи, не могла потом сесть еще несколько часов, да и ходила с трудом.

Утро в больнице начиналось с ежедневных замеров температуры тела, поэтому, запихнув подмышку градусник, я продолжила досматривать какой-то интересный сон. Снилось, что на улице идет сильный дождь, и я нашла заброшенный домик, окрашенный голубой краской, местами облупившейся. Я захожу в этот дом, а с крыши на меня продолжает капать вода.

– Снежана!

«Ну, вот кому не спится?»

Я раздраженно открыла один глаз и посмотрела на своих соседок по палате. «Так, рыжая, блондинка, рыжая, каштановая… а, вот, самая старшая, светленькая с совсем раскосыми глазами, но внимательная к окружающим – Анютинкина глазка».

– Да, Анютонька, – сонно сказала я и потянулась на кровати. – Потом спохватилась и успела поймать чуть не упавший на пол градусник.

– Снеж, меня ж Лилей зовут, – она посмотрела куда-то своими красивыми, но раскосыми-раскосыми глазами.

– Да помню я, помню, но у тебя глаза такие…

– Косые, – вздохнула Лиля.

– Сама ты, прости, косая, – сгоряча сказала я, потом, помолчав, добавила. – Да, косые, зато красивые. У тебя такие зеленые, как я хотела бы, чтобы были у меня, а не болото.

– Спасибо, Снеж, – она улыбнулась, – сколько тебя тут встречаю, а ты всё не меняешься.

Да уж, встречались мы с ней часто. Первый раз, когда мне было пять лет. Я тогда очень тосковала по дому. Еще и как раз с ребятами начали плотно общаться. Да и осень в разгаре – дождь, слякоть, на меня напала тоска, и я, забившись в коридоре за кадку с каким-то свисающим до земли растением, сидела и тихо рыдала. Как и говорила, дома мне не очень рады были, но я привыкла уже к реке с умопомрачительным течением, к базам отдыха, которые уже к этому времени, наверное, опустели, но всегда была лазейка, где можно проникнуть на охраняемую (не очень, по правде) территорию. Такой рыдающей меня и застала Лиля. Она проходила лечение в этой больнице регулярно, но сегодня я увидела ее впервые. Она присела рядом со мной на корточки и легонько вытерла мое зареванное лицо платочком.

– Домой хочешь? – спросила.

– Да, хочу, – ответила я и всхлипнула.

– Все хотят, – вздохнула она.

– И ты хочешь? Ты ведь взрослая. – С детской наивностью я сказала это тринадцатилетней девочке.

– Ну да, я уж и старая, – засмеялась она. – А пойдем вместе со мной на процедуры?

– Ты пойдешь со мной? – Дети всегда смотрят на старших, проявивших к ним внимание, с благоговением.

– Да, я тебе очередь заняла в кабинет. – Она помогла мне встать на ноги, поправила косы, как заботливая мама.

– Мне? – я поразилась. – Честно?

– Честно-честно, – серьезно сказала она. – Давай, бегом пошли, а то если Маргарита Степановна не увидит записи в карте, что ты прошла процедуры, будет ругаться.

– Не, Маргарита Степановна не будет, – я улыбнулась.

– Будет-будет, – заверила меня Лиля. – Она ругается только в одном случае…

– В каком?

– Когда плохо выполняешь предназначения. И тогда, – она сделала очень скорбное выражение, – в наказание – удваивает, а то и утраивает количество процедур, и ты будешь здесь лежать, пока все не пройдешь.

– Ужасно! – моя губа снова задрожала.

– Так, – Лиля топнула ногой и уставилась на меня своими раскосыми, но такими зелеными-зелеными глазами, – а будешь хныкать, кардиограмма покажет три прямых линии.

– И что? – Я не поняла этой угрозы.

– И всё. – Спокойно ответила Лиля и, взяв меня за руку, повела в процедурную.

Это потом поняла, что прямые линии на кардиограмме означают полную остановку сердца, а значит – смерть, но тогда я долго думала, что ж хотела мне этим сказать наша терпеливая Лиля. Она, как самая старшая, всегда возилась с младшими. Сейчас, я знала, ей исполнилось 17 лет, и она поступила в какой-то институт. Говорит, что одна из преподавательниц вуза сказала, что Лиля, мол, специально справку взяла, что в больнице лежит, чтобы не отрабатывать практику перед учебой. Я тогда пожелала той преподавательнице такой «липовой» справки. «Как же я ненавижу учителей!»

– Снеж, – сказала наша Анютина глазка, – тебе кошмар ночью приснился?

– Да? – как-то не верилось. – Никаких кошмаров не помню. Ну, снился дом какой-то, но ты мне его досмотреть не дала. Вдруг бы то деревянное облупленное корыто в замок превратилось. Теперь я этого не узнаю, – весело сказала я, отложив градусник.

– Ночью ты кричала, – пояснила Кира-шатенка, – наверное, все отделение проснулось.

– Я не помню, – озадаченно ответила я.

– Ну, то и лучше, – с улыбкой сказала вошедшая Авдотья Петровна, мой личный парикмахер.

– Авдотья Петровна, – я весело помахала ей градусником, – это вы сегодня дежурите?

– Подопытная моя кошка-Снежка, – так же весело сказала она, – не размахивай градусником, а то заставлю мерять температуру снова.

– А, нет, забирайте, пожалуйста! – чинно положила градусник на две ладони и склонилась в поклоне перед нашей медсестрой, как преданный слуга перед господином.

– Кстати, – я хитро посмотрела на Авдотью, – а тренироваться на кошках вы сегодня будете?

– И повернулась к ней спиной, по которой струились уже лохматые кудряшки.

– Обязательно, – Авдотья Петровна забирала градусники, попутно отмечая, что-то в записях, – только все необходимое сделаю, и приду разгребать твою гриву.

– Заметано! – сказала я и вскочила с постели.

Как оказалось, вскакивать не стоило, потому что у меня снова зашумело в ушах и закружилась голова. Благо, меня подхватил и усадил на кровать вошедший врач. Молодой и довольно симпатичный, он заставил меня смутиться, покраснеть и опустить глазки. Девчонки в это время тихо посмеивались, а он увидел повязку на ключице, синяк под глазом, и этого ему хватило, чтобы, как ошпаренному, выскочить из палаты.

– Чего это он? – спросили мы с Лилей у Авдотьи.

– Ты его засмущала своим боевым раскрасом. – И медсестра градусником обрисовала в воздухе область моего синяка, который потихоньку начинал сходить.

– Ну, если он такой нервный при виде поджившего синяка, то что будет, если он будет резать? – скептически произнесла я.

– Так он не хирург, Снеж, – сказала Петровна, – он педиатр будущий. Тут он практикуется.

– Ааа, так он молодой и зеленый, – протянула я.

– Да не зеленый, он же шатен, – сказала рыжая Ира.

– Зеленый шатен звучит, как новый вид грибов, – засмеялась я.

– Вижу, Снежана, сегодня твое настроение улучшилось? – В палату вошла Маргарита Степановна; рядом стоял молодой доктор.

– Здравствуйте, Маргарита Степановна! – Мы все поприветствовали нашу любимую заведующую отделением.

– Пойдем со мной, детка, – сказала она, обращаясь ко мне, и вышла, пожелав девчонкам хорошего отдыха и эффективного лечения.

Я недоуменно на нее посмотрела, высунулась из кровати, потом залезла под нее в поисках тапочек, затем связала, как выразилась Авдотья, гриву, и явилась пред светлы очи Степановны в ее кабинет.

– Заходи, Снежка, – предложила она мне. – Хотя если хочешь, то нас ждет наша любимая скамейка во дворе и яблоки. – Она взяла со стула, на котором стояла ее сумка, кулек с яблоками.

Я радостно закивала. Вот наши посиделки – это единственное, что могло радовать в больничных буднях.

Скамейка стояла в тихом, укромном уголке за деревьями, голуби склевывали с асфальта брошенный заботливыми пациентами хлеб. Вот особо важный голубь хорохорится возле спокойной и скромной голубки. Я улыбнулась и подумала, что это можно даже нарисовать.

– Снежана, ко мне пришел Илья Ильич, – начала она, – наш молодой врач, попросил меня с тобой поговорить по одному деликатному вопросу. – Она неловко потеребила халат и протянула мне яблоко.

– Мытые, ешь, а то завтрак ты с этими разговорами пропустишь. Хотя я попросила, чтобы твою порцию оставили.

– Да не нужно, – я отмахнулась, – и разговорами сыта.

– Взрослеешь ты детка… – Она посмотрела на меня внимательно, легко провела пальцем по моей щеке, по которой пришелся кулак Олега.

– Вы что, об этом хотите поговорить? – догадалась я.

– Да, Снежана, – она кивнула, – как так получилось? Скажи честно, тебя дома обижают?

– Кто? – не поняла я. – Олег? Это он от неожиданности меня стукнул. Да и то, после того, как его стукнула я.

– А Олег – это…?

– Олег – это мой друг, – терпеливо пояснила. – Мы с ним пошли яблоки добывать, он меня не удержал, и я упала. Было больно, поэтому я ему каааак дала! А он еще в себя не пришел после моего падения, а тут удар, вот он и мне заехал. Потом долго извинялся.

– Как же можно девочку-то бить? – Маргарита Степановна покачала головой.

– Маргарита Степановна, это бывает очень редко, а так, чтоб с синяком, вообще в первый раз. А вот сколько раз он чистил носы за меня! – я подняла вверх указательный палец. – Настоящий джентльмен.

– А тут рана. – Она легонько махнула рукой в сторону ключицы, и я отвернулась.

Хорошее настроение разом пропало. Ко всему прочему я вспомнила тот кошмар, от которого, как говорили девочки, кричала так, что перебудила отделение. Бывает, что ходишь неделю, а потом вдруг в мозгу всплывут картинки ночного видения недельной давности. Так и я сейчас резко вспомнила, что мне снилось, будто хожу среди зарослей малины, а она раздирает мне ноги; ягоды становятся сморщенными и черными, когда хочу взять одну в рот; мама, абсолютно лысая, бегает за мной в этом малиннике, держа в руках табличку с надписью «радиация» и кричит: «Чтоб ты сгорела!» Наверное, я всхлипнула, потому что Маргарита Степановна обняла меня за плечи.

– Снежка, тебя дома, – она мялась какое-то время, – бьют?

– Меня? – посмотрела на нее грустно и удивленно. – Лозиной иногда дед лупит, а в прошлый раз не бил, а заставил печку чистить.

– Но это ведь… – Маргарита Степановна не знала, что сказать.

– Маргарита Степановна, я вам расскажу то, что вас интересует, но дед меня убивать не будет и не хочет, – честно призналась я, и самой себе в том числе.

Я поведала Маргарите Степановне о черном дне 25 июля. Она меня обняла крепче и сказала, что, увы, мамы не всегда любят своих детей. И на то бывают разные причины – от объективных – до плохого характера и внутреннего эгоизма.

– Полынюшка, горько тебе? – спросила она. – Ты с возрастом лучше поймешь обстоятельства, которые так повлияли на поведение твоей мамы.

– Горько мне, Маргарита Степановна, – призналась я, – не понимаю, зачем было меня рожать, чтобы потом так ненавидеть?

– Снежана, расскажу тебе одну историю, а ты ведь не глупенькая – возможно, в ней сможешь найти ответы на свои вопросы.

Я грустно посмотрела на нее, но то, что она расскажет мне историю, несказанно меня радовало. У нее был такой спокойный, не похожий ни на чей, голос.

– Ты знаешь, что из себя представляет растение мать-и-мачеха? – спросила меня Маргарита Степановна.

Я отрицательно покачала головой.

– Это лечебное растение. Его листочки снизу будто припорошены мукой, кажется, что они поросли мягким пушком. Эту часть в народе называют «мать». На самом деле, сторона, имеющая «волосяной» покров, хуже испаряет воду, в отличие от верхней – гладкой – «мачехи». Это способствует тому, что нижняя часть мягче и теплее на ощупь. – Но бывают причины в жизни, которые превращают мать в мачеху, а иногда и наоборот.

– И у вас так было? – спросила я.

– Вот расскажу тебе все с начала сотворения мира, тогда и узнаешь. – Она протянула мне еще одно яблоко. Я вгрызлась в него и стала слушать, с чего ж начинался мир Маргариты Степановны.

– Моя бабушка, ее звали Мотря, родилась в 1888 году, – начала свой рассказ Маргарита Степановна. – Она была обычной сельской женщиной, жила в селе Киевской области, как ты, Снежана. Только в другой стороне от твоей родной Пуховки. Замуж она вышла за моего деда Василя, который не особо-то ее любил. Просто она была более состоятельной, нежели его возлюбленная. Ну, тогда законы такие были: выдавали замуж и женили на тех, на ком выгоднее. Но, как это в основном и бывает, он был не слишком счастлив, много пил, что в итоге и привело к тому, что дружки отправили его на тот свет. – Маргарита Степановна вздохнула, припоминая какие-то факты. – У них с Василем была дочь – Александра, моя будущая мать, – продолжила Маргарита Степановна. – После того, как овдовела, бабушка стала жить с таким же вдовцом, как и сама – дедом Киндаром. Он был интересный и беззлобный, – врач улыбнулась. – Он все время с трубкой в зубах ходил. Однажды за водой пошел к колодцу, и уронил в него свою драгоценную курительную трубку, да лишь махнул рукой: «Только, бедна, зашипела».

Мотря работала у польского пана в доме поваром, что более почетно, нежели на ланке. Бывало, что надбитую, с трещинками и щербинками посуду отдавали в дом моих мамы и бабушки. Кстати, в будущем этот дом стал школой, в которой я училась.

– Так вот, моя мать, Александра, или же Санька Біла, как ее называли за белокурые волосы и светлые глаза, родилась в 1911 году в сентябре. Как и ее отец женился не по любви, так и Саню выдали замуж насильно, в 1929 году. Мой отец был богатым по меркам того времени.

Он унаследовал дом и землю в селе Нежиловичи Киевской области, куда забрал мою мать.

Но она сбежала буквально через два месяца в село Людвиновка. И тогда отцу пришлось продать имущество и отправиться вслед за ней. Там родились мы – я и моя сестра Галина.