История Смотрителя Маяка и одного мира

Потом Унимо видел себя уже на корабле. Сидел на баке, среди матросов (и даже запах любимого моряками табака Дальней стороны был настоящим!) и смотрел вперёд, чувствуя, как в его груди, страница за страницей, пишется история всех мореплавателей Шестистороннего. Тех, кто раз за разом, с великолепным упорством штурмовал холодное Срединное море. Кто первым обнаружил морской путь в Синт. Даже тех, кто, спустившись из долины к морю, впервые придумал связать несколько поваленных бурей деревьев. Унимо захлёбывался этими ощущениями: страх неизведанного, перекрываемый предвкушением великого открытия, древняя, необъяснимая тяга к тому, что за горизонтом, непреодолимое влечение туда, где никто до тебя не бывал – и где можно смотреть вокруг удивлёнными детскими глазами природы, созерцающей саму себя.

И, конечно, красота – она была в каждом путешествии. Видимо, Форин без труда разгадал эту слабость Унимо и искушал его, как Хранитель Равновесия, по легенде, искушал Защитника вечной вселенской гармонией. Красота моря лежала на поверхности, так что даже в реальном до неё мог дотянуться почти каждый. Но в реальнейшем она всегда становилась опасной. И не потому, что могла легко поглотить человека, залить зеленоватой водой смотрящие восхищённо глаза, а потому, что этого и не требовалось: если смотреть достаточно долго и в нужном настроении, то человек очень быстро и сам поймёт, что ему, с его грязными фальшивыми мыслями, не место в мире, в котором есть Море.

Форин в тот раз вытащил Унимо как раз вовремя – когда тот уже собирался послушно закрыть глаза, захлопнуть дверь, уйти на дно…

Но были и куда менее приятные путешествия: например, Форин раз за разом отправлял Унимо в сомнительные случаи его детства. Нимо тоскливо смотрел со стороны на то, как всё происходило на самом деле, на то, как его отец совершает ошибку за ошибкой и всё равно остаётся лучшим отцом на свете. Как будто растение, пробившееся на крыше или на мостовой между камнями, светлый детский ум приспосабливается к тому, что нельзя изменить. Поэтому, наверное, в глазах детей часто столько невыразимой грусти. Взрослые, добровольно предавая себя во власть богов, хотя бы наделяют их силой, мудростью или величием. А дети, находясь во власти таких же существ, как они, не могут понять, отчего так произошло. Отчего те, кто ещё не нашёл себе места в мире, приводят их – слабых, испуганных, но всё-всё понимающих. Хорошо, что это понимание проходит со способностью говорить, и дальше дети только тянутся, как деревья, к тем, кто выше – веря, что единственный путь и есть правильный. Потом они снова ломаются – жестоко, иногда в щепки и безвозвратно, – когда понимают, что сами стали теми равнодушными бессильными великанами, заслоняющими небо…

Унимо несколько раз просил (даже умолял, когда воспоминания были совсем невыносимыми) Форина не отправлять его в детство, но тот остался глух к его просьбам. Из горького упрямства Нимо сначала даже не пытался понять, зачем это нужно, но всё равно знал, конечно, что Смотритель, при всех его странностях, не стал бы мучить его без цели. И постепенно он понял, что, вбирая в себя без остатка и принимая то, что прошло, он становился свободнее.

Ещё одно путешествие особенно запомнилось Унимо: он отправился на звезду. Потом он не раз спрашивал Форина, какая это была звезда, чтобы разглядеть её на ночном небе, но Смотритель всё усмехался и говорил, что это ни к чему, и Нимо только безрезультатно потратил несколько вопросов, так и не выяснив, откуда можно узнать, как всё устроено там, куда ни один подданный Шестистороннего пока не добрался.

Первое ощущение на звезде – одиночество. Унимо никогда особенно не страдал от отсутствия людей вокруг, скорее наоборот, но, оказавшись на пористо-каменистой поверхности, он сразу же понял, что здесь нет совсем никого. И, возможно, не было никого до него и не будет после. Неожиданный страх – вместо ожидаемого восторга – захватил Унимо, и он тут же стал задыхаться, не сразу заметив, что вокруг его головы закреплена какая-то стеклянная конструкция, напоминающая аквариум, а руки и ноги утопают в странном неудобном костюме. Так всегда происходило в реальнейшем: если что-то шло не так, как рассчитывал Форин, то мир сразу становился страшно неудобным.

Отдышавшись и привыкнув к своему наряду, Нимо наконец проникся острой бестрепетной красотой этого места. Небо переливалось всеми оттенками осеннего заката: от багрово-красного до невесомо-розового. Поверхность под ногами была как застывшая раньше времени глина, которую гончар ещё только собирался превратить во что-нибудь оформленное, но забыл и поставил в печь, как было: трещины, разломы и причудливые устремлённые в небо тонкие пальцы материи переплетались, образуя прихотливое пространство, похожее на декорации экспериментальных театров Тар-Кахола.

Унимо тогда медленно обошёл всю предоставленную ему поверхность, но не нашёл ни одного живого существа. А потом сел и, запрокинув голову так, что неудобня стеклянная конструкция впилась в шею, стал смотреть на звёзды, пытаясь угадать, на какой из них осталось Шестистороннее. Потом он даже заснул, но, открыв глаза, снова обнаружил вокруг себя всё тот же невероятный безжизненный пейзаж. Это было плохим знаком: обычно, стоило только сознательно закрыть глаза или уснуть, не имея ясного желания проснуться в том же месте, как тут же реальнейшее выталкивало тебя, но Унимо всё ещё оставался в одиночестве на неуютной звезде. Форин говорил, что могут быть ситуации, в которых даже у него не получится вернуть своего ученика в реальность. И так можно навсегда остаться в каком-нибудь неприглядном месте.

Или – в таком невероятно красивом, что не должно было менять сути дела. Не должно было.

Нимо сел под изогнутой глиняной «рукой», направленной в алое небо, и подумал, что жалеет только о том, что не сможет рассказать об этой звезде отцу – любителю таких историй. А потом Ум-Тенебри на одно мгновение почувствовал, что остался на самом деле один. Что его время, собранное по крупицам всеми обитателями Шестистороннего, скоро закончится, а потом наступит космическое, фрактально вездесущее ничего…

Тогда Форин всё-таки вытащил его обратно. Как и ещё много раз, когда Смотритель, казалось, в последний момент великодушно спасал его. Если, конечно, оставить без внимания тот факт, что сам и отправил своего ученика туда, где новичку реальнейшего делать было явно нечего.

Тем не менее такое обучение скоро начало давать свои плоды: Нимо научился сам перемещаться в реальнейшее и даже иногда самостоятельно возвращаться, научился больше ценить реальность, научился даже временами задавать правильные вопросы (после десятков – потраченных впустую). Впрочем, ошибался Унимо не менее часто. Как тогда, когда решил задать Форину вопрос о смысле жизни. Или не такой глупый, но какой-то похожий. В общем, из тех вопросов, которые лучше не задавать, пока ты можешь без этого обойтись (а можешь обойтись почти всегда, стоит только захотеть).

Унимо в тот раз показалось, что он не может обойтись, что ему это непременно нужно. У него иногда бывали приступы опасного упрямства, побеждающего здравомыслие. Он решил, что Форин наверняка знает что-то, чего не знают другие и до чего никогда не додуматься самостоятельно, поэтому решил рискнуть.

Нимо специально дождался, когда они со Смотрителем отправятся в реальнейшее вдвоём, не тратил свои три вопроса и наконец, когда он оказался с Форином в каком-то красивом месте Островной стороны, спросил – словно прыгая в воду, не зная глубины. Долго подбирал слова, чтобы получился, как ему казалось, вопрос о самом важном. Да ещё такой, что не отвертеться: в реальнейшем нельзя было врать, отвечать на три вопроса в день Форин обещал (а он никогда не нарушал своих обещаний) – вот и готова ловушка для самого Смотрителя.

Унимо хорошо запомнил звук осыпающегося от шагов песка на тропинках прибрежных холмов Островной стороны, потому что долго шёл за Смотрителем, затаив дыхание, слушая удары своего сердца, а Форин долго-долго молчал и просто шёл вперёд. Наконец, он резко остановился, обернулся – так, что Унимо отскочил, – и прошептал, сражаясь со злым выражением на своём лице:

– Хорошо, я покажу тебе. И расскажу. Если ты хочешь знать.

Уже в тот момент Унимо почти пожалел о своей дерзости, но не произошло ничего ужасного, наоборот: они продолжали идти по склону и, забравшись на вершину, увидели море. Лазоревое безмятежное море. Ромашковые лепестки чаек опадали вдалеке, подхватываемые потоками тёплого ветра, паруса торговых галеонов белели на горизонте, а с холма к золотистому песку приглашающе спускалась удобная каменная дорожка.

– Красиво? – поинтересовался Форин.

Нимо кивнул, не без волнения ожидая, что будет дальше.

– Ты ведь заметил, что наше Шестистороннее как будто специально создано для того, чтобы им любоваться?

Унимо снова неуверенно кивнул, хотя он не думал об этом именно так. Но то, что в Королевстве была собрана огромная коллекция образов, звуков, запахов, ощущений, волшебных историй, слов, в которой каждый имел возможность найти что-то прекрасное для себя, – это было неоспоримо. Почти все, кто хоть раз побывал в Королевстве, не могли просто так его забыть.

– Мне тоже нравится Королевство, – продолжал Смотритель, – особенно потому, что это отличная ставка.

– Ставка? – удивлённо переспросил Унимо.

– Ты слышал. Минус один вопрос, – Форин никогда ничего не упускал. Но всё же пояснил: – Ставка в игре с Разрушителем.

Унимо только каким-то чудом удержался и не переспросил: «С кем?» – иначе больше ни одного вопроса на весь долгий день в реальнейшем у него не осталось бы.

Усмехнувшись, Форин посмотрел на своего ученика и, видимо, довольный его сдержанностью, пояснил:

– Ты даже знаком с ним. Слепой флейтист. Мы играли много раз – но тот раз, кажется, был первым. Тогда он ещё не был слепым, – проговорив это, Смотритель указал на песчаный берег внизу и, пока Унимо послушно разглядывал медленно идущие по пустынному пляжу фигуры людей, куда-то исчез.

Если вам что-то показывают в реальнейшем, то не остаётся ничего, кроме как идти и смотреть. Повертев головой, Нимо вздохнул и направился вниз по каменной тропе, удобной, но достаточно крутой, чтобы занять всё внимание путника.

Унимо спустился на берег и почувствовал под ногами вязкую твёрдость песка, ещё не высохшего после недавнего дождя. Маленькие осколки раковин, рассыпанные по всему песку, придавали берегу вид пёстрой скорлупы из гнёзд маленьких лесных птиц.

Подняв взгляд, Нимо увидел, что идущие вдоль моря были уже близко – их легко можно было рассмотреть. Одним из путников был, несомненно, Форин, только гораздо моложе. Он был одет в костюм наподобие тех, которые носили студенты Университета; сюртук его, несмотря на тёплую погоду, был застёгнут на все пуговицы, но шёл он почему-то босиком. Разглядев лицо второго, Унимо невольно отступил и тут же чувствительно ударился локтём о скалу. Спутником Форина был не похожий на себя Флейтист. Не похожий, потому что с лица слепого смотрели невероятные ясные голубые глаза, которые притягивали взгляд, как магнит – железные стружки. Увидев эти глаза, невозможно было отвлечься на что-то другое, всё казалось несущественным. Удивительно, что Унимо смог узнать злобного старика в этом человеке со взглядом поэта или ребёнка. Говорят, что глаза у детей довольно быстро становятся такого же размера, как у взрослого, а вот лицо увеличивается гораздо медленнее – поэтому лица детей выглядят такими большеглазыми. Страшно было даже представить, каким Флейтист с этими невообразимыми глазами был в детстве.

Заметив, что на него не обращают внимания, Унимо осмелел настолько, что пошёл рядом с путниками. Его не покидало ощущение, что он подслушивает – не спасало даже знание того, что это всего лишь воспоминание Форина, которое тот решил показать своему ученику. Но делать было нечего: реальнейшее сжалось до прогулки этих двух странного вида людей.

Освободившись от взгляда ясно-голубых глаз, Нимо смог разглядеть, что в кармане длинного рваного пальто у Флейтиста действительно флейта. Форин что-то говорил своему спутнику, невпопад взмахивая руками. Флейтист держал руки в карманах и улыбался. Постепенно Унимо стал различать слова.

– Ты всё ещё учишься в этом университете? Не могу поверить, – а вот насмешливо-скрипучий голос Флейтиста ничуть не изменился.

– Да, и узнал много нового! – запальчиво ответила Форин, и Унимо с трудом сдержал улыбку: всё-таки здесь Смотритель был очень, очень-очень молод. – Например, про звёзды. Тебе бы тоже…

– Глупости! – Флейтист остановился и посмотрел на своего спутника. Взгляд голубых глаз – от которого, казалось, в стекле могла бы появиться трещина, – хоть и не направленный на него, заставил Унимо отступить на несколько шагов. Флейтист достал флейту, посмотрел на неё, но потом снова убрал. – Здесь я знаю всё, а остальное не имеет значения. Попробуй теперь найти хоть одну звезду, про которую тебе там рассказали, ну?

Действительно, над берегом мгновенно застыла ясная прозрачная темнота. На чёрном театральном занавесе неба яркими сияющими точками повисли гирлянды крошечных фонарей – как в центре Тар-Кахола в праздник Самой Длинной Ночи. Но приглядевшись, Унимо понял, что это чужое небо: ни одна звезда не была на своём месте. Он попытался найти хотя бы Северную звезду, не заметить которую в это время года при ясной погоде было невозможно – но тщетно.

Неожиданно Форин рассмеялся. Его звонкий смех почему-то звучал жутко – и Унимо с тревогой наблюдал, что последует дальше.

– О, друг мой, сразу видно, что ты не изучал даже основы астрономии. Твои звёзды – это просто серебряные пуговицы, пришитые к бархатному шейлирскому камзолу.

Унимо испугался, что от такого наглого заявления Флейтист разозлится. И без того реальнейшее вокруг сгустилось какой-то враждебной, выжидающей момент для нападения живой стихией.

Флейтист тем не менее вынужденно усмехнулся в ответ – и реальнейшее немного отступило, как охотничий пёс, присевший на задние лапы, но всегда готовый снова вскочить.

– И всё-таки это моё реальнейшее, – тихо сказал Флейтист.

Форин пожал плечами:

– Если для тебя это так важно…

Тут Флейтист развернулся и схватил своего собеседника за плечи:

– Мне важно, Окло-Ко тебя забери, чтобы ты играл серьёзно! Но тебе, я смотрю, интереснее проводить время, шатаясь по Тар-Кахолу со своими приятелями, которые и понятия не имеют о том, как всё происходит на самом деле!

– А у тебя в реальнейшем не осталось ни одного слушателя, – холодно произнёс Форин, резко отстраняясь. Он терпеть не мог, когда к нему прикасались.

Флейтист, к удивлению Унимо, остался спокоен. Он достал из кармана флейту – простую, но совершенную, как всё, что сливается со своим предназначением, – и приготовился играть. «Слушай!» – сказал Флейтист, но Форин в ответ замотал головой, а затем прошипел сквозь зубы: «Не надо» – и закрыл уши руками. В ответ на это Флейтист только ещё шире улыбнулся и сказал: «Я хочу, чтобы ты слушал». И заиграл. Музыка была прекрасной – такой, которую Унимо для себя определял как «живую». Которую часто играли уличные музыканты, беря в руки самые простые инструменты и сплетая волшебство из дроби дождя по пустому ведру, стрёкота летних кузнечиков и шума ветра вдоль берега. Но Форин, заслышав первые ноты прекрасной мелодии, стал выглядеть, словно ребёнок, которого заставили выпить целую ложку рыбьего жира. Через несколько секунд Унимо понял, почему – и его охватил ужас. Потому что Флейтист играл смерть Тар-Кахола: гибель и разрушение сплетались причудливым узором, как чёрное синтийское кружево. Музыка была совершенной, но это была музыка совершенной катастрофы: с каждой нотой мелодия усиливала ветер и поднимала волны в гавани Мор-Кахола….

Унимо вместе с Форином видел, как затопило первые рыбацкие дома, как люди в панике собирают свои вещи, стоя по пояс в воде. Вот женщина уронила серебряные ложки – скорее всего, единственную драгоценность своего дома – и волны, как разбойники, тут же налетели и унесли их, словно стайку серебристых рыбок. Хорошо ещё, что самой ей удалось выбраться. Вода тем временем стремительно, нота за нотой, подступала к горлу Мор-Кахола, очевидно, нацеливаясь на Тар-Кахол.

Унимо чувствовал страх и злость Форина: тёмные длинные языки ледяного пламени плясали вокруг.

– Перестань, пожалуйста, прекрати это, – сквозь шум ветра послышался тихий голос Смотрителя.

В ответ Флейтист заиграл быстрее, срываясь в дикое престо.

И тут Унимо ощутил, как земля под ногами сдвинулась. На мгновение он почувствовал, как будто совсем потерял вес, но потом всё вернулось на свои места – настолько, что мерные звуки прибоя слушались оглушительной тишиной.

Унимо огляделся: отчего-то ему показалось, что вокруг реальное. Но этого не могло быть, потому что материальное воспоминание возможно только в реальнейшем. Хотя в реальнейшем Форина могло происходить, кажется, всё, что ему угодно – а это было, несомненно, уже реальнейшее Смотрителя. Унимо узнавал его по тому, как тяжелее становилось дышать и как все предметы вокруг вдруг начинали требовать к себе внимания, словно недостаточно было просто скользить по ним взглядом. Но в остальном мир смотрелся вполне привычно, и музыка Флейтиста стала просто музыкой. Некоторое время он ещё продолжал играть, как будто по инерции, но потом остановился, опустил флейту и рассмеялся.

– Вот так-то лучше, – заметил он. – Теперь я узнаю тебя. Мало кто может так ловко представить реальное в реальнейшем.

– Лучше? – угрожающе спросил Форин. – А так?

Сначала Унимо не понял, что произошло. Но потом осознал: исчез шум моря. Как и все другие звуки – словно в уши затолкали вату. Это было неприятно, очень.

Флейтист побледнел.

Форин улыбнулся.

Вдруг Флейтист одним бесшумным прыжком оказался около Унимо, схватил его за плечи и толкнул в сторону небольшого каменистого мыса. Ум-Тенебри не мог сопротивляться, он чувствовал себя марионеткой. Весь мир, снова сделав кувырок, стал одной огромной тенью Флейтиста. Унимо невольно отступил на пару шагов назад, а потом уже шёл, поднимаясь на мыс, под давлением чужой враждебной силы. У Флейтиста сила выглядела как серебристые слепящие искры.

Щурясь, Нимо поднимался всё выше, спиной к обрыву, и не мог остановиться. Он потерял из вида Форина и теперь не знал, откуда ждать помощи: ему самому было не справиться с Флейтистом. Оставалось только надеяться на Смотрителя.

Не смог Унимо остановиться и тогда, когда его нога провалилась в пустоту. Но кто-то, видимо, вмешался, потому что, падая, он с неправдоподобной ловкостью ухватился за острые камни на вершине мыса. Звуки тут же вернулись – и показались такими громкими, что хотелось заткнуть уши. Но руки Унимо были надёжно заняты – по крайней мере до тех пор, пока он не собрался бы пролететь десятки шагов и удариться об острые скалы внизу. На то, чтобы держаться, уходили все силы, поэтому попытка подтянуться и выбраться могла стать последним, что Унимо предпринял бы.

– Я вижу, что у тебя появилось ещё одно слабое место, – голос падал откуда-то сверху, и, подняв голову, Нимо увидел, что Флейтист стоит прямо над ним, на узкой каменистой площадке. – Я хочу, чтобы ты выбрал: или мальчишка упадёт вниз, или мы продолжим наш камерный концерт для жителей Мор-Кахола.

Пальцы Унимо горели, оттого что своим соприкосновением с острыми камнями на вершине мыса они удерживали неукротимое стремление его тела вниз, к успокоению. Животный страх смерти мешался в крови с его собственным человеческим страхом высоты, от которого хотелось разжать пальцы – только для того, чтобы всё это скорее закончилось.

Не было сил кричать, но единственный человек, который мог помочь, и так знал, в каком положении его ученик.

– У тебя есть глаза, но ты не видишь ничего, кроме себя, – спокойно произнёс Форин, – поэтому я хочу, чтобы мир смотрел на тебя так же, как ты смотришь на него.

Запрокинув голову, отчего шея мгновенно затекла, Унимо увидел, как Флейтист закрыл лицо руками и, шатаясь, отступил от края. Недолго были слышны звуки быстрых шагов, которые потом сорвались в бег.

Унимо понял, что Форин победил, и волна гордости за учителя и тепла от того, что тот сражался отчасти и ради него, чуть не заставила его разжать пальцы. Но теперь стоило держаться изо всех сил: вот сейчас, в одно из следующих мгновений, наверху появится Смотритель, протянет ему руку…

Действительно, вскоре на том месте, где стоял Флейтист, появился Форин, держа руки в карманах. Нимо не отрываясь смотрел на эти рукава, исчезающие в складках сюртука. Потому что это было невероятным зрелищем: руки, которые легко могут его спасти, просто сложены без дела.

Слова, которые Нимо собирался прохрипеть, застыли у него в горле. Форин в то же время ровно произнёс:

– К сожалению для тебя, он прав. Я не хочу, чтобы у меня был ещё и такой выбор.

Затем Смотритель просто развернулся и ушёл. А Унимо наконец разжал пальцы: незачем стало так отчаянно цепляться за этот мир.

Унимо открыл глаза, и воспоминания снова обожгли его болью: как только он отпустил руки, то погрузился в унизительное, как всё принудительно инвариантное, ощущение падения. То, что обычно занимает доли секунды, из-за страха Унимо растянулось на маленькую вечность. Которая всё равно в конце концов взорвалась багряной вспышкой боли – когда тело, как и полагается, с огромной скоростью достигло острых скал… Даже в своих мыслях Унимо не мог найти подходящий образ, чтобы описать боль и ужас, щедро преподнесённые ему реальнейшим. И он хорошо понял, что у смерти в реальном есть одно весомое неоспоримое преимущество: вы никогда не будете вспоминать о ней.

Вокруг было реальнейшее Маяка: даже по запаху и влажности воздуха Унимо определил, что он лежит на полу галереи. Открывать глаза не хотелось. Потому что он и так знал, что Смотритель сидит на своём любимом месте на подоконнике.

– Я ведь… доверял вам, – тихо сказал Унимо, шевельнув пересохшими губами, не открывая глаз.

Не говоря ни слова, Форин взял с подоконника кружку (глина кратко прошуршала по камню) и, приподняв голову Нимо, напоил его горячей тиреной (тирена? На маяке?).

Приятное тепло прокатилось по горлу и свернулось пушистой кошкой где-то в солнечном сплетении.

– Неужели вам всё равно? Вы ведь убили меня! – горько произнёс Унимо, на этот раз хорошо помня, что у него остался только один вопрос.

– Извини, – послышалось в ответ, – я не знал, как сделать это по-другому. Но не следует доверять кому-то больше, чем ты готов потерять без вопросов.

От неожиданности Унимо распахнул глаза. «Извини?» Форин сказал «извини»? Это было самое невероятное из того, что произошло на маяке. Конечно, ужас увиденной смерти того не стоил, и Нимо не собирался так скоро прощать своего учителя (что, как обычно, имело значение только для самого Ум-Тенебри), но всё-таки это рационализированное сожаление немного отогрело его застывшую в болевом шоке душу.

Постепенно Нимо восстановил своё внутреннее равновесие, но воспоминания о смертельном падении и, ещё больше, о том, как учитель развернулся и ушёл, не протянув ему руки, остались с ним, видимо, навсегда. Он стал более молчаливым, улыбки его всё больше напоминали кривые ухмылки Трикса, а путешествия в реальнейшем уже не казались лучшим, что может быть на свете. Нимо не узнавал себя и тоскливо примерял серое слово «повзрослел».

Благодаря Форину Унимо научился неплохо слушать себя. Секрет был в том, чтобы слышать самый тихий голос в хоре всего, что происходит в твоей голове. Для этого Нимо обычно выбирал тёплый плоский камень с океанской стороны Исчезающего острова, сидел и смотрел на то, как волны неутомимо штурмуют маленькие цитадели вознёсшихся из воды скал, оставляя белые пузырьки переливающейся в солнечных лучах или блестящей в молочном свете луны пены. Голос обычно для начала насмешливо сообщал ему, что вовсе не обязательно изображать из себя статую Ждущей у моря, чтобы понять очевидные вещи.

Что-то похожее говорил и сам Форин. Когда Нимо, не подумав, похвастался владением некоторыми синтийскими практиками ясного мышления, которым его научил отец, Смотритель с улыбкой заметил, что некоторые, действительно, больше развивают мышление, чем мыслят.

После случая с падением Унимо не горел желанием снова оказаться в реальнейшем. Но как-то, когда все обитатели маяка пили вечерний чай, а Нимо ещё и любовался закатом, грея руки о свою любимую глиняную чашку с оттиском парусника, которую ему подарила Мица, Форин спросил его, готов ли он к путешествию. Ум-Тенебри замотал головой, но Смотритель только кивнул, и через мгновение Унимо уже чувствовал привычное ощущение холода в солнечном сплетении, темноты в глазах – а потом они с Форином оказались на небольшом холме у моря где-то в предместьях Мор-Кахола.