История Смотрителя Маяка и одного мира

«Разговаривать с животными. С кошками, например. Очень просто. Для этого нужно…» – бормотал он. И воспоминание того дня, когда… того самого дня, как иглой, пронзило его беззащитное сознание.

Ночь в городском саду. Только вместо тёплого солнца холодный, равнодушный свет луны, как подсветка театральных декораций. Но тогда этот свет казался прекрасным, волшебным, вином лесных фей, разлитым по бокалам мшистых полян.

Городской сад. Они идут, держась за руки. Только изредка расцепляя, как будто вспоминая что-то, и затем снова, повинуясь безотчётному притяжению, сплетая холодные и тёплые пальцы, как свет луны и свет солнца.

Морео не помнил, о чём они говорили – и это было не важно. Он помнил, что огромное, безмерное счастье нависло над ним, и все птицы смолкли, свет луны внезапно исчез – и он почувствовал, что падает в пустоту, и старался только не отпустить холодные пальцы своей луны, думая умиротворённо, что если так приходит смерть, то нет ничего лучше.

«Где мы?» – спросила она. И он засмеялся: ничего не изменилось, они по-прежнему гуляли в саду. Придумал какую-то невнятную пошлость о том, что это у них головы кружатся от счастья. Она подняла плечи, будто от холода, в тревоге оглядываясь. О, зачем он был так самоуверен тогда! «Я хочу, чтобы ты всегда была со мной», – прошептал он то, что шептали миллионы до него и будут шептать миллионы после. Несчастные, чья жизнь подобна дню мотылька – ворочают тяжёлые камни слов, не зная, как легко могут вызвать обвал.

Скала сорвалась и накрыла их обоих с головой, засыпала тяжёлыми обломками; на мгновение закрыв глаза, Морео увидел рядом с собой маленькую серую кошечку с белым пятном на груди, которая доверчиво тёрлась о его ноги. И тогда он впервые заговорил с кошкой, и она отвечала ему. А потом исчезла, как тень на лесной поляне от набежавших на луну облаков.

Уже потом были крики в опустевшем саду, ожидания у её заколоченного дома, дни и месяцы в лихорадке, череда грозных видений и тонкая, временами исчезающая нить, не позволяющая сорваться в бездну – призрачная надежда найти её и вернуть всё, как было.

Когда Кошачий Бог открыл глаза, то он нашёл себя лежащим под тисом в любимой кошачьей позе. Солнце уже клонилось к закатной стороне Кахольского озера, тени деревьев удлинились, холодный воздух карабкался всё выше по склону сада.

Морео встал, чувствуя боль во всём теле, и пошёл искать Верлина, чтобы сказать ему, что он не сможет рассказать ничего о том, как разговаривать с животными.

На крутой тропе вверх, к столовой и домам, Кошачий Бог увидел Тэлли, которая, казалось, поджидала его. Эта женщина будила в нём какие-то невозможные тёплые воспоминания о том далёком времени, когда мир был на расстоянии вытянутой руки.

– Я искал Верлина, – смущённо сказал он, хотя смущаться следовало той, которая так бесцеремонно поймала его, загнала в ловушку своим всёпонимающим взглядом.

– Не буду притворяться, что я здесь случайно. Я ждала вас.

Это было правдой. После завтрака Тэлли решила прогуляться в одиночестве, что, конечно, не вышло, поскольку ей случайно встретился Мастер Слов. Они говорили о погоде, а потом Верлин неожиданно сказал, что Морео нужна помощь. Тэлли криво улыбнулась: если и была надежда скрыться в местном реальнейшем, то она испарилась. «Это просто невероятная история, достойная баллады Котрила Лийора!» – с неожиданной восторженностью сказал Мастер Слов, и Тэлли вздохнула, понимая, что эта редкая для циничного Верлина восторженность, выдающая не менее редкое серьёзное беспокойство, не оставляет ей никакого выбора.

– Ждали меня? – неуклюже переспросил Морео.

– Да, чтобы предложить помощь. Я могу найти вашу возлюбленную, – продолжила Тэлли.

Морео отступил назад, снова ощутив прикосновение холодной смертельной тоски, как тогда, когда Грави отправил его в прошлое. Почему им всем так нравится причинять боль? Неужели нельзя просто оставить его в покое?

– Боль – первый признак выздоровления, как говорит Грави, – ласково сказала Тэлли, чувствуя, что всё выше и выше растёт, словно побеги синтийского плюща, желание во что бы то ни стало помочь этому Кошачьему Богу со смертью в глазах.

– К Окло-Ко Грави! – обессиленно пробормотал Морео.

– Если кому-то нужна помощь, то я могу почти всё. Я могу протянуть нить к вашей пропавшей возлюбленной, где бы она ни была.

Морео взглянул в лицо Тэлли, в её спокойные зелёные глаза, и шагнул навстречу.

– Я хочу, чтобы вы помогли мне, – сказал он, впервые за многие годы.

– Хорошо, – кивнув, ответила Тэлли, старательно не замечая, как тысячи маленьких человечков у неё в груди по такому случаю вздумали запустить фейерверки. – И давай тогда уж на «ты».

Не теряя времени, Тэлифо и Морео в тот же вечер ускользнули из Дома Радости. Тэлли очень помогло знание привычек сторожа, а для Кошачьего Бога, который почувствовал, что силы вернулись к нему, это и вовсе было простым делом. Поэтому поздним вечером они уже шли по Тар-Кахолу, вдыхая запах пыльных мостовых, изысканных блюд из дорогих кафе, запах нагретых за день крыш, слушая обрывки разговоров людей, встречающих ночь в мансардах, сидящих на скамейках у фонтанов, с неспешностью конца дигета проходящих по церемонным центральным улицам. Тэлли крутила головой, как будто оказалась в своём родном городе первый раз. Детали – вроде распускающихся листьев каштана на перекрёстке или звука выливаемой в канаву воды – вторгались в её реальнейшее с неожиданной резкостью, но в то же время всё вокруг приобретало черты незримой общности, связи каждого элемента, каждого человека, каждого шороха платья – и она впервые почувствовала, как город встаёт перед ней всей своей необъятностью и просит о помощи.

Чувствуя, что ноги с трудом держат её, Тэлли попросила Морео свернуть в тихий переулок и опустилась на мостовую под тревожным взглядом Кошачьего Бога.

– Прости… тут… кое-кто ещё просит о помощи, – с трудом проговорила она, – и я не могу отказать. Мы знакомы всю жизнь. Но после, я обещаю, я сразу же помогу тебе.

Морео нахмурился, но тут же, снова чувствуя небывалый прилив сил, сказал:

– Давай поможем ему вместе. Так будет быстрее.

Тэлли кивнула с благодарностью – сейчас ей действительно не помешала бы помощь.

Они молча сидели на остывшей уже мостовой, под увитой молодым плющом стеной, собирая тщательно замаскированные удивлённые взгляды редких прохожих.

– А кто он? – спросил Морео, нарушая ночную тишину, обрамлённую далёким стуком подков резвых шейлирских лошадей где-то в районе Трактирной стороны.

– Тар-Кахол, – с улыбкой ответила Тэлли, всматриваясь в тёмные окна на противоположной стороне переулка, – и мы как можно скорее отправляемся в Дальнюю строну.

Тем же вечером из Дома Радости сбежала ещё одна сумасшедшая: Долора отправилась бродить по улицам столицы. «Не к добру это», – покачал головой расстроенный Грави. Но искать тех, кто убежал в реальнейшем, – он знал – было бесполезно. Потому что никто не мог никуда убежать.

Глава 8

8.1 Realibus

8.1.1 Circulus vitiosus49

– Мне надо… прогуляться, – сказал принц, с трудом поднимаясь на ноги на крутом берегу Кахольского озера.

Дитрикс Первый и Пойз только кивнули, в молчаливом единодушном умиротворении созерцая отражённые в воде звёзды.

Поднявшись по заросшему деревьями и кустами склону, Таэлир выбрался на улицу Весенних Ветров – там, где длинная и многолюдная центральная улица только начиналась, как огромная река от маленького ручья. Рассвет, несмотря на усилия бродячих артистов, неумолимо наступал, постепенно добавляя в тёмные краски ночи всё больше воды. Таэлир шёл, не встречая никого из прохожих, рассматривая полированные камни мостовой, а на разноцветных мозаичных крышах всё громче звучали первые ноты популярной каждой весной сюиты Утреннего Света.

Принц казался задумчивым и серьёзным как никогда. Но на самом деле он чувствовал, что его лицо застыло от ужаса, как актёрская маска трагедии, и любого дуновения будет достаточно, чтобы он рассыпался в пыль, в прах, забился, затёрся между камнями мостовой и смотрел, как тяжёлые башмаки десятки и сотни лет проходят поверх.

Таэлир осознавал себя на удивление ясно после бессонной ночи: улицы не сливались в один слепящий коридор, не было и той лёгкости и восторженной усталости, обычных после ночных похождений. Только бездонный ужас, перед которым душа замирает, не в силах сделать ни движения, – а со стороны кажется, что всё хорошо.

– Доброе утро! – улыбнулся приветливый прохожий, и Таэлир чуть не отпрыгнул в сторону от звука его голоса, словно с ним заговорила сама Окло-Ко.

Быстро свернув в переулок, он огляделся, как вор, удирающий после удачного дела. Сердце стучало неровно и не в такт, дыхание всё никак не приходило в норму – каждый вздох с ощущением, как будто в груди отрывают клочки от старой пыльной тряпки.

Мысли крутились в голове, не останавливаясь: звонкие, словно капли, что сверкают в лопастях мельниц в пригороде Тар-Кахола. «Может быть, я схожу с ума?» – думал принц и сам же себе усмехался. Это казалось простым и прекрасным, или ещё вот потерять память. Не слышать никогда, не знать, что в День хорошей погоды его отец будет погребён под обломками Арки Победителей. Интересно, каково это, когда заваливает камнями? Отстранённые, холодные, скользкие мысли. Думал, хорошо бы не знать этого – значит, уже похоронил папочку. Пока-пока, никаких больше придирок. Да и то сказать – Тар-Кахолу вздохнётся легче. Ну там, конечно, официальный траур, как положено, но на самом-то деле, мы-то знаем…

Принц вышел из переулка и быстро-быстро зашагал в сторону улицы Холма. Ему казалось, что кто-то идёт за ним, – но, оборачиваясь, он видел только свою тень, метнувшуюся от резкого движения. Солнце уже встало, уже равно одарило своим светом всех: и святых, и преступников. «Я убил отца», – стучало в голове. Убил. Ну, убил – с кем не бывает. Ну, в самом деле, раскис, как будто и не принц вовсе, не сын своего отца.

Таэлир увеличивал скорость, насколько это было возможно, не переходя на бег. Прохожие смотрели удивлённо. Мало ли, куда молодой лори опаздывает. Чего не видели? Скорее, выражение его лица вызывало тревогу у всех встречных. «Они знают. Они всё знают».

Скользнув в один из переулков, ближайший к улице Холма, принц остановился – такой же бледный, как покрытая известняком, на южно-морской манер, стена какого-то дома, к которой он прислонился.

Я должен сказать, должен. Как всегда. Своя совесть ближе к сердцу. А что там потом – неважно. Только чтобы не я, не на меня. Не-подумали-бы.

Как легко будет вычислить. Птичники наверняка вспомнят его в компании уличных артистов. Это там, в реальнейшем, они были так беспомощны. А так они весь Тёмный город перевернут, все любимые места принца, чтобы узнать, кто. Обязательно узнают. И тогда казней не миновать, всё возвратится, и тогда отец станет ещё более подозрительным. А когда правитель подозрительный, все подданные ходят в подозреваемых.

Интересно, будет пытать или нет. С него станется приказать Малуму, этому палачу. Страшно? Ведь страшно? Ну, немного. Конечно. Ха-ха, и этого человека ты собрался спасать! Поистине, чудо сыновнего долга заставит прослезиться и самого циничного.

Страшно, безумный отец страшен. Но хуже, что у них, говорят, есть какие-то средства, которые пьёшь, а потом всё-всё рассказываешь. Может, и неправда. Наверняка неправда. А что, если есть?

Таэлир шёл по улице Холма, натыкаясь на уже нередких прохожих, деловито спешащих по своим утренним делам.

В булочных пекут хлеб. Кошки ожидают молочника. На окне кто-то выставил огромные лилии – наверное, тайный знак. «Приходи ко мне сегодня вечером», – или что-то вроде того. У Коры есть такой прекрасный стих про окна Тар-Кахола. Кора. Забыл совсем про неё. Объявлена охота, как на дикого зверя. И кем, спрашиваю я вас? Правильно, справедливым отцом. Которого нужно спасать. Город просыпается, как птица, чистит свои перья. Прочищает горло. Смотрит в небо, улыбается: весна ещё, даже лето не началось. Юность.

Столько жили до и будут жить после Оланзо. Если бы не несчастный случай, не быть бы ему королём. Но не перепишешь теперь. Король и его непутёвый сын. Напишут в этих книгах, которые хранятся в Университете, что непростое было время, смутное.

Принц шёл и удивлялся, что улица Холма такая длинная, как будто бесконечная. И ему начинало казаться, что он уже проходил мимо этого дома.

Точно, проходил. Но не мог ведь он пропустить Арку Победителей – эту уродливую громадину. На деньги горожан. Собирали, копили. Как трогательно.

Он остановился, не в силах больше идти так быстро и не в силах замедлиться. Теперь он ясно видел, что уже проходил здесь: вот точно этот дом с белыми стенами, у которого он свернул в переулок.

А что, если не сказать? Ничего ведь не будет. Он не при чём. Как это говорится служителями Зала Правил и Следствий – нет действующей причины. Ну и что, что стоял где-то там с краю – мало ли любопытствующих на пожаре бывает? Потом потянутся соболезнования, эти оскорбительно-скорбные физиономии. Маму вот жалко, это да.

И чего, собственно, распереживался? Может, тебя кто-нибудь любил в жизни? Ну хоть немного? Может быть, мама или, спаси Защитник, – отец? Или кто-нибудь вообще, кроме кота, который был у тебя в детстве и умер, отравившись головами крыс из дворцовых подвалов. Как плакал тогда. Как будто знал, что никто больше тебя не полюбит так, как это беспородное чучело. Мама всё говорила не пускать его на кровать. Ага, вот ещё не пускать.

Да и кому ты, собственно, сдался, мальчишка с дурным характером. Призраку Коры, может быть? Или тем, кто терпит тебя, потому что ты Сэйлорис, как же – вдруг нелёгкая занесёт на трон.

Не в силах больше видеть эти повторяющиеся картины улицы Холма, принц свернул на восток и через несколько переулков оказался неподалёку от ратуши.

«Убийца. Убийца, – устало констатировал голос в голове в такт быстрым шагам, – с тех самых пор, как только подумал, и теперь, и вовеки, и неотменимо. Отцеубийца!»

Незаметно Таэлир вышел к «Кофейной соне». «Хорошо бы они уже открыты были», – подумал он. Но нет, конечно, ещё слишком рано. Принц сел на скамейку на противоположной стороне улицы и принялся ждать. Жизнь города ласковым потоком обнимала его, покачивала на своих волнах уютной повседневности: вот студенты-первокурсники деловито идут в Университет, вот мастеровые, цветочницы, писари, служители Ратуши, каменщики – все идут на свои места, строить, холить, лелеять город. А он тут к чему? Откуда он взялся и куда идёт?

Тем временем две девушки открыли стеклянную дверь «Сони» (слышно было, как звякнул колокольчик). Одна поправила вывеску, другая в это время зажгла огонь в камине. Расстелили скатерти – белые в красную клетку – поправляли, переговаривались, перешучивались друг с другом, улыбались знакомым через стеклянную витрину. У хозяек «Кофейной сони» немало знакомых в этом городе, без сомнения.

Подождав, пока степенный усатый профессор выпьет свой утренний эспрессо и в кофейню заглянет ещё несколько посетителей, среди которых можно затеряться, Таэлир встал со скамейки и, справившись с привычным головокружением, направился в «Кофейную соню».

Как тут всё-таки прекрасно. И эти девушки-хозяйки, вечно улыбаются, а ведь неглупые. Совсем неглупые. Он как-то разговорился с ними, сидя в «Соне…» до закрытия, когда не хотел идти во дворец, к отцу. К отцу. Где теперь отец? Нет его. Свобода. Чего не радоваться, казалось бы.

– Кофе по-синтийски, пожалуйста, – улыбнулся Таэлир.

Одна из девушек кивнула и принялась готовить напиток.

– Во многих кофейнях уже отказались готовить кофе по-синтийски, – со вздохом сказала вторая.

– Правда? Почему? – удивился принц.

– Такие времена, – ещё более грустно сказала она и улыбнулась через плечо принца следующему раннему посетителю.

Таэлир сел за свой любимый столик – в углу и в то же время у окна. Скрываться и наблюдать. Бояться людей и тянуться к ним.

Так что же отец. На чём остановился? Ах, да – отцеубийца. Но ведь надо что-то сделать. Надо сделать что-то. Ещё есть время.

Люди. Заходят, пьют кофе, уходят. Или сидят – бездельники, как он. Студенты-прогульщики. Шейлирские наследники. Сидят, переставляют свои гениальные мысли на разный манер. Наслаждаются одиночеством. Точнее, тем, как они смотрятся в своём тепличном пренебрежении ко всем. Разговаривают. О чём разговаривают – непонятно, даже если будешь прислушиваться. Как будто обрывки вчерашних газет.

Впрочем, в «Соне» как раз часто говорят о важном. Приходят поговорить. Не говорится им о погоде. Или вот о последних новостях «Королевской правды». Нет, надо своими грязными пальцами тянуться за тем, что не можешь ухватить. Всё человеческое тщеславие. И он, Таэлир, такой же. Ещё и бесстыдный вор: разговорит, бывало, какого-нибудь умника из «Сони», тот ему выложит все свои заветные, ночами передуманные слова – а принц только сидит и кивает, как в «позиционной беседе».

Этим искусством, к слову, он владеет отлично. Во дворце говорить ни о чём учат первым делом, и не зря. А те, кто считает, что это просто «глупые разговоры», – недалёкие твердолобые умники. Не обязательно говорить о Защитнике, чтобы говорить о Защитнике. Мало тех, кто понимает. Много пустоты, конечно. Но это, по крайней мере, воздушная пустота, как пирожные «У Эллис», а не то, что они бессмысленно ворочают, будто камни, в серьёзных разговорах. Тратят силы.

Принц резко поднялся и, оставив в «Кофейной соне» деньги на кофе для того, кто первым попросит, вышел. Недоумевающе звякнул колокольчик: так, мол, хорошо сидели. Но нет, надо идти дальше. Метаться, не находить покоя. Так заведено.

Осенний ветер весеннего дня погнал принца к ратуше. Там он сидел и смотрел, как ласточки расчерчивают небо в только им одним ведомом узоре. Вот если бы это были не ласточки, а тонкие кисти, обмакнутые в чёрные чернила, – наверняка можно было бы увидеть картину. Из тех, которые люди, считающие себя ценителями искусства, ещё относят к современным веяниям. Хотя всё это было уже давным-давно. В природе, и везде. Просто не было мастеров, чтобы проявить.

Приветливый окрик вспугнул принца, и он поспешил снова в своё бесцельное блуждание по Тар-Кахолу. У фонтана на площади Рыцарей Защитника долго стоял и смотрел, как водяные капли прыгают в звонком весеннем воздухе. Вспоминал Кору, её глаза, то, как она произносит свои стихи, как робко и в то же время самоуверенно ведёт себя. Где теперь любимая поэтесса? Наверное, давно уже далеко от Тар-Кахола. Или ушла в Тёмный город. А кого следует за это благодарить?

Недовольно нахмурившись, принц покинул и площадь Рыцарей Защитника, отступая снова к улице Холма. Сдавая без боя позицию за позицией, он проходил весь маршрут ещё и ещё, пока прекрасные, неповторимые дома Тар-Кахола не стали одинаковыми, как в Синте. Голова кружилась, ноги заплетались – как раз то, что было нужно.

В очередной раз оказавшись у фонтана, Таэлир зачерпнул воды и умыл лицо. Вода совсем чуть-чуть отдавала речной тиной. Солнечные блики плясали на вечно тревожимой поверхности, слепили. Принц опустился на ближайшую к фонтану скамейку и закрыл глаза.

– Вот ты где! – воскликнул кто-то, бесцеремонно усаживаясь рядом.

Пойз. А вот и Дитрикс Первый.

– Что делаешь? – с грубой любознательного ребёнка продолжал расспрашивать Пойз.

– Смотрю, – не открывая глаз, ответил принц.

– А мы вот собираем иллюзии для нашей будущей постановки, – доверительно сообщил Пойз, и Таэлир почувствовал запах зеленичного вина. Значит, так с утра и пьют.

– Что за манера приставать к людям, Пойз. Ты не на представлении в конце дигета, – наставительно произнёс Дитрикс.

– Как говорил наш великий актёр и человек, весь мир – это театр! – восторженно произнёс Пойз. – Театр – это здесь и сейчас, это когда кто-нибудь нелепый, вроде вот меня, занимает время умников вроде тебя, Аэл. И имеет на это право, а возмущение будет лучшей наградой.

Принц улыбнулся. Эти актёры совсем не так просты. Может, и не случайно нашли его – может, следили. Нет, гнать такие мысли – а то можно стать таким, как дядюшка Иланий Озо, который никогда дважды не ездил по одному маршруту. А умер в своей постели от апоплексии.

– Может, вина? – предложил Дитрикс Первый, и Таэлир отчего-то согласился, чувствуя, как время отступает и позволяет ему вздохнуть.

С непривычки и одного стакана зеленичного вина было достаточно, чтобы в голове зазвучало приятное мягкое эхо – как будто каждое слово, каждый звук оборачивали тканью, прежде чем кинуть в воздух. И бесценное ощущение того, что всё не имеет цены.

Разговор тоже медленный, тягучий, приятный. Эти актёры – замечательные, всё-таки, люди. И почему он не родился в повозке уличного театра где-то между Тар-Кахолом и Согаром?

– Ты никак не хочешь признать, что жизнь твоя бесцельна, друг мой, а между тем это так, – видимо, продолжая начатый уже разговор с Пойзом, сказал Дитрикс, задумчиво разглядывая опустевшую бутылку.

Пойз извлёк из своих необъятных карманов ещё одну, но принц замотал головой, ощущая себя перед благоразумной чертой «вовремя остановиться».

– Зато я не служу птичником, – парировал Пойз, ловко подкидывая бутылку: если бы не ловкость Дитрикса Первого, вино досталось бы тар-кахольской мостовой.

День балансировал на грани вечера, и всё больше горожан, закончив дневные дела, выходили на прогулку. На площади Рыцарей Защитника появлялись студенты, первые музыканты, настраивающие свои инструменты для вечернего представления.

– И вообще, я согласен с Котрилом нашим Лийором, если хочешь знать, – произнёс Пойз.

Он встал и, обращаясь к безответному фонтану, прочитал с воодушевлением:

Кто научился сложно, глупо жить,

тот на любой вопрос в любое время, -

во сне и наяву, в бреду и в просветлений

мгновенья редкие, в застенках палачей,

в суде и в пьяной дружеской беседе, -

и хору возмущённых голосов,

и вздоху дорогого сожаленья

ответить может просто:

не служу.

Нигде и никому, никак и ни за что,

ни вам, ни им, ни нам и ни себе,

ни добродетели брезгливым идеалам,

ни человечной радости страстей.

И на войне, отрадной для тиранов,

и временами тошной мирной лжи,

пускай меня объявят дезертиром,

моим девизом будет:

«Не служи!»

Свободы нет на свете даже тени,

лишь только самолюбие – как воск,

что плавится в сиянии сомнений.

Когда-нибудь, я верю, справедливым

всё станет, и прекрасный новый мир

наступит, будет счастье всем и даром, -

ну а меня повесят в назиданье

с табличкой деревянной:

«Не служил».

– Тебя-то повесят раньше, можешь не переживать, – вместо аплодисментов проворчал Дитрикс, но было видно, что он гордится своим напарником, так мастерски изобразившим юношескую мудрость Лийора.

Люди, привлечённые искусством чтеца, останавливались и разглядывали Пойза через фонтан. Бывший король потянул приятеля за рукав, пока тот не начал, чего доброго, раскланиваться. А принц понял, что нужно делать. Точнее, понял он уже давно, с самого утра, но теперь его решимость обрела очертания.

Советник отца. Вроде бы порядочный человек, хоть и зануда. И отвечает за королевскую безопасность, как-никак. Отец поверит ему. Главное, придумать, как обезопасить приятелей. И себя? И себя, конечно.

– Мне нужно идти, – сказал принц, поднимаясь со скамейки перед фонтаном.

Дитрикс кивнул, не взглянув на него, и даже любопытный Пойз не стал спрашивать: «Куда?»

Вечер уже занял город без боя: прохожие глядели празднично, фонарщики собирались на работу. Дневная пыль оседала на мостовую, и воздух становился прозрачным, как будто кто-то протёр стекло огромной витрины со стороны улицы.

Таэлир шёл по вечернему Тар-Кахолу, мимо квартала шейлирских особняков, в сторону Королевского дворца, серо-голубые башни которого прекрасно смотрелись в сумеречном небе.

Принц не сразу понял, что идёт прямиком во дворец. В это время его отец обычно заканчивает дневные дела и, уставший, просит принести ему стакан вина и оставить одного. Ноги были мудрее. Но никак нельзя было следовать за ними. Поэтому Таэлир повернул назад и, побродив немного в районе ратуши и убедившись, что за ним нет птичьего хвоста, вернулся к особнякам, где с трудом отыскал дом Первого советника: старинный, точно выверенных классических пропорций, но тем не менее невзрачный и жалкий, как сам Голари.