История Смотрителя Маяка и одного мира

Внутри Тэлли как будто что-то сломалось. Может быть, тот механизм, который заставлял распахивать глаза по утрам. Колесо скатилось с горы, шум стих, всё встало на свои места. Когда всё правильно – так, как и раньше, в приюте, где ей намекали, что в мире не очень-то много места отведено лично для неё. Она была даже рада немного – так, как бывает, когда происходит то, чего ты боялся, и поэтому бояться уже не нужно. Когда становится пусто и холодно, как на осеннем поле, как на дне спокойной реки – и от этого дна ты можешь оттолкнуться ногами и плыть вверх. Или остаться, чувствуя, как ледяная вода медленно и мучительно заполняет лёгкие, разбавляет кровь, проникает в сердце – и сердце перестаёт биться…

Она тогда ушла вместе с проклятием самого Форина, которое прочнее любого засова закрыло ей дверь в мир реальнейшего. Сейчас он, наверное, забыл про неё – и к лучшему, потому что теперь можно снова вдыхать этот терпкий, вечно осенний воздух и со странным наслаждением чувствовать, как рана где-то под рёбрами не только не заживает – но становиться ещё более реальной. Эта была её, Тэлли, странность, и она не намерена была расставаться с ней даже ради выздоровления.

– В общем, всё нормально, ничего не происходит, – сказала Тэлифо, взглянув на светлое предлетнее небо, украшенное призрачными звёздами.

Грави кивнул с мягкой улыбкой.

– Ты замёрзла, – диагностировал он.

– Вовсе нет, – по привычке сказала она.

Хотелось ещё посидеть в саду, тонкие ветви которого красиво гравировала луна.

Врачеватель ушёл и вернулся с тонким одеялом и кружкой горячего чая. Молча протянув согревающие предметы своей пациентке, он исчез, так что Тэлли даже не успела его поблагодарить. Как будто сам сад решил согреть свою гостью.

– Сочиняешь гениальное творение о луне и несчастной любви? – с усмешкой спросил Грави, столкнувшись на тропинке между деревьями с Верлином, который шёл, не замечая ничего вокруг.

Мастер Слов зло пробормотал что-то, но делать было нечего: в реальнейшем Дома Радости встречи с Врачевателем никогда не были случайными.

– Я хочу, чтобы ты прогулялся со мной вниз, к озеру. Надеюсь, поэтический мир Тар-Кахола не очень пострадает, если я займу немного твоего времени, – издевательски предложил Грави.

«Ненавижу», – произнёс про себя Верлин, но в ответ только улыбнулся и пошёл за Грави по дорожке, ведущей к низине Кахольского озера – туда, где даже в тёплые летние ночи блуждали обрывки тумана.

По пути он размышлял о том, что люди казались ему такими же сгустками тумана – никогда не поймёшь, что за ними скрывается, да и стоит ли разбираться. Главное, что делило людей, было умение и неумение слушать и понимать стихи. Первые были необходимы, вторые – не стоили того, чтобы на них отвлекаться. Ко вторым, как правило, относилось и большинство поэтов: все они слышали только себя. Да и сам Мастер Слов не всегда был исключением. И был ещё Грави Эгрото, с которым нельзя было не считаться, хотя стихи он терпеть не мог. «Мы с тобой похожи, – как-то заметил Айл-врачеватель, – оба используем людей для подтверждения собственного мастерства, не испытывая при этом никакого уважения к людям как таковым». «Люди – это просто материал, питательный бульон, строительный раствор», – согласился тогда Верлин, погружённый в мысли о новом стихотворении.

– И всё-таки ты неравнодушен к этой девушке, Коре. Хотя она отнюдь не подпитывает твою исключительность, – произнёс Грави.

Конечно, Врачеватель не мог не припомнить сцену с этим жалким приятелем Коры. Когда Верлин не нашёл в себе сил удержаться. И теперь мало того, что ему досталось от Коры, так ещё приходится терпеть эти разговоры. «Я не хочу об этом говорить», «я что-то устал, пойду спать, если вы не возражаете» и прочие более или менее светские способы свернуть беседу давно уже не работали. В Доме Радости Грави назначал Верлину самые горькие лекарства. «И я уже вижу результат», – самодовольно заявлял он.

Возможно, с тех пор как Мастер Слов оказался в Доме Радости, он действительно стал чуть спокойнее. Перестал болезненно реагировать на людей и научился смеяться и шутить над своими недостатками.

– Да, – сказал Верлин с усмешкой, – но она меня презирает, поэтому можете ожидать от её пребывания здесь положительного эффекта.

– Ну-ну, не драматизируй. Посмотри, как луна отражается в озере. Как вы, поэты, это называете? Лунная дорожка?

Мастер Слов, оказавшись в своей стихии, только фыркнул:

– Эта метафора устарела ещё в позапрошлом веке.

– Тебе виднее, – покладисто произнёс Грави, останавливаясь полюбоваться. Ему было непонятно, почему люди так упорно пытаются втиснуть весь мир в дырявые карманы слов. Поэты в этом деле были те ещё шулеры – и непростые пациенты. Всегда у них наготове были слова из рукава. Но ничего, справился с самим Мастером Слов – справится и с остальными.

– О чём это вы думаете? – подозрительно спросил Верлин.

– Это мой вопрос, – отозвался Грави. – Хотел задать его сразу после вопроса о том, что ты помнишь из детства отчётливее всего.

В траве сада непрерывно переговаривались какие-то немыслимые насекомые, ведущие, наверное, настоящие дебаты. Мотыльки то и дело с лёгким шорохом пролетали прямо перед носом.

Этот вопрос Мастер Слов слышал уже не раз. Он мог бы придумать немало красивых историй: как к нему придирался школьный учитель, или как родители ссорились и кричали друг на друга, или как он впервые увидел мёртвого человека, – но проблема заключалась в том, что в реальнейшем нельзя было врать. Некоторым мастерам это удавалось (точнее, они могли между делом изменять реальность так, что сказанное на время становилось правдой – но для этого требовалась огромная сила) – сам Верлин мог бы что-нибудь придумать, когда речь шла о стихах – там, где он силён, – но в разговоре с Грави в реальнейшем обманывать было очень рискованно.

Из детства Верлин помнил мало, поскольку не было в его детстве ничего особенного. Обычные заботливые родители, школа, мечта поступить в Тар-Кахольский университет. Это потом уже он разочаровал родителей, когда отчислился на последнем курсе и стал заниматься невесть чем – но к тому времени родители уже перешли в разряд тех людей, которые не понимают стихи, превратились в туманные фигуры, поэтому их мнение было не так важно.

Впрочем, вспомнился один эпизод: родители обсуждали, в какую школу отправить юного гения, и дошли даже до сдержанного спора, что случалось крайне редко. И мать, и отец приводили аргументы в пользу избранной каждым школы, а Верлин сидел на диване, смотрел, как по стене ползёт паук. Этот паук вдруг оттолкнулся от стены и смешно повис на длинной невидимой нитке, раскачиваясь, как циркач, из стороны в сторону, перебирая длинными лапами. Верлин тогда рассмеялся – так ему понравились манёвры паука, а родители, внезапно смолкнув, с тревогой посмотрели на своего сына.

В итоге они нашли третью школу, которая удовлетворяла обоих и была, разумеется, лучшей в Тар-Кахоле.

– Я не помню, с каких пор сошёл с ума, – сказал Верлин, увлечённо рассматривая блестящего жука, который сел на рукав его куртки, – это лучше знать моим родителям.

– Судя по твоим словам, ты действительно ещё не вышел из детского возраста, – проворчал Грави.

Верлин улыбнулся:

– Вот и славно. Защитник хранит детей и дураков, как известно. А если и то, и другое – вдвойне хорошо. Вот и старый стишок на эту тему:

Том, который построил дом,

в котором было тепло,

в котором было светло

всем, кроме него самого,

рассчитался на одного,

да и вышел вон.

Только ступил за порог -

оступился, расшиб лоб,

и с тех пор голова кругом,

в голове – звон,

бим-бом,

дин-дон.

– Ладно, ладно, вот отправлю тебя на все четыре стороны, рассказав всем о том, что ты никакой не сумасшедший – что ты будешь делать?

Верлин пожал плечами. Что-нибудь он придумает, хотя быть сумасшедшим поэтом лучше, чем просто поэтом. Хотя бы что-то оставлять людям на съедение. Пусть думают, что они здоровы, а этот – немного не в себе. Вот и стихи у него такие. Да и вообще – всё с ним ясно. Когда людям с тобой всё ясно, это освобождает. Можешь тогда напрямую говорить с миром, пока люди уверены, что говоришь с ними. А тут ещё доказывать придётся, чудачества выдумывать. Так что лучше уж так. Но Грави не всерьёз, конечно.

– Вот про луну уже никто не пишет прямо. Уже в прошлом веке сказали, что нужно найти деталь, достаточно отстоящую от предмета. Например, отражение отражения луны в зрачке вороны, сидящей на дереве над озером. Но сейчас и это уже устарело, – сообщил Мастер Слов.

– Вот как, – удивлённо отозвался Грави, – а как же принято сейчас?

– Написать так, чтобы никто не догадался, что это про луну, – ответил Верлин.

Грави Эгрото удивлённо поднял брови.

– Как в южно-синтийской кухне, где главное правило – чтобы нельзя было догадаться, из чего на самом деле сделано блюдо? – попытался понять Айл-врачеватель.

– Вроде того, – кивнул Мастер Слов.

– Но это всё-таки странно, – пробормотал Грави, – очень странно.

Верлин улыбнулся – его всегда подкупала способность главного врачевателя Дома Радости удивляться таким обычным вещам.

На одном из перекрёстков сада они, не говоря ни слова, пошли в разные стороны. Потому что Грави ждали новые случайные встречи, а Верлину не терпелось начать новое стихотворение про луну. «Когда всё это закончится?» – спрашивал Мастер Слов, когда становилось совсем тошно. «Когда ты напишешь своё лучшее стихотворение», – с улыбкой отвечал Грави. И Верлин пробовал снова и снова.

В комнате было душно, и Кора вышла в сад. Луна благоухала в короне из лиловых облаков, пели ночные птицы, а воздух был соткан из сияния цветущих вишен.

– Тари Кора, простите, если помешал вам, – произнёс Айл-врачеватель, увидев поэтессу, задумчиво стоящую возле одного дома.

– Ничего, всё в порядке, – сказала она, как будто совсем не удивившись ночной встрече.

– Вы хорошо устроились? – вежливо поинтересовался Грави.

– Да, благодарю, – так же ровно ответила Кора Лапис.

Они стояли рядом и любовались луной, как будто это было самым подходящим занятием для почтенного врачевателя и беглой поэтессы в саду сумасшедшего дома.

– Знаете этот стишок? – спросила Кора и, не ожидая ответа, произнесла:

– Один чудак

каждую ночь

продавал луну:

полную – золотой,

месяцем – четвертак,

а тем, у кого ничего –

за так.

Второй чудак

каждую ночь

покупал луну

и прятал её

на чердак.

Третий чудак

каждую ночь

наблюдал за луной

телескопа стеклянным

глазом.

Четвёртый чудак

каждую ночь

улетал на луну

и ещё

не вернулся

ни разу.

Голос поэтессы, которая столько раз читала свои стихи, был на удивление монотонным и невыразительным. Как будто она читала с листа скучную речь.

– Это ваш? Хороший, – отозвался Грави, – вы, полагаю, четвёртый?

Кора удивлённо взглянула на врачевателя.

– Четвёртый чудак? – пояснил он.

– Ах, это… скорее всего, да, – рассеянно ответила Кора, явно думая о чём-то другом.

– Знаете, я не большой любитель поэзии, честно говоря. Но меня восхищает такая беззаветная преданность такому ненадёжному материалу, как слова. И я был бы вам очень благодарен, если бы вы рассказали немного о… ммм… механизме. Это позволит мне лучше понять некоторых моих пациентов.

Кора рассеянно кивнула, щурясь и вглядываясь в предрассветную темноту.

– Здесь они везде. Впрочем, как и в реальном, – сказала поэтесса.

Грави посмотрел вокруг, но не увидел ничего, кроме тёмно-зелёной россыпи теней ночного сада.

– Нет, не туда смотрите! – воскликнула Кора. – За деревьями, и на земле, и вот, смотрите, здесь, – с этими словами она протянула вперёд руки ладонями вверх, выгибая запястья, а потом словно попыталась стряхнуть муравьёв с тыльной стороны руки, на которой любое прикосновение ощущается как угроза.

– Когда всё истлеет,

только они останутся –

шрамами древних заклятий

на запястьях времени,

на потолке, на стене,

на кровати, на простыне,

на подушке, на шее,

на солёной щеке,

на внутренней стороне

плотно закрытых век…

Кора замолчала, задумчиво раскачиваясь с пятки на носок.

– Я думаю, что вы очень талантливая, – сказал Грави. – И особенно потому, что вам, кажется, всё равно, что я думаю.

Поэтесса улыбнулась чуть виновато.

– Вас не пугают люди? – спросил врачеватель, когда они медленно пошли по главной дорожке сада, освещённой лаконичной гирляндой треугольных фонарей.

– Нет, – помолчав, отозвалась Кора.

Скорее, иногда отвлекали. Было непонятно, что с ними делать. Иногда очень отвлекали: Кора с досадой вспомнила, как ей пришлось создать свою копию для того, чтобы она ходила на свидания вместо неё. Отдала фальшивой Коре всю свою расположенность к людям, всё желание нравиться, все платья, которые ей покупали в детстве, приговаривая: «Посмотри, какая ты красавица!» – чтобы дочка-серая мышка не расстраивалась и стала в будущем уверенной в себе девушкой. Только малышка Кора нашла куда более действенное средство.

Постепенно копия откуда-то добывала свои собственные черты – становилась эгоистичной, жестокой, падкой на лесть. Кора видела себя как будто в огромной кривом зеркале – и это было невыносимо, поэтому она решила уничтожить своё творение. Но хитрая подделка, почуяв опасность, сбежала от хозяйки. Где-то бродит теперь, кого-то дурачит; Кора перестала её чувствовать. Ощущение досады и вины с тех пор всегда мешалось, как камешек в ботинке.

Вдалеке показался Сорел, белой тенью среди тёмных стволов. «Конечно, не может пропустить такой ночи, когда луна, как часы на башне, отмечает медленный путь ночных минут», – подумала Кора и тут же мысленно ударила себя по голове.

– Я пойду спать, пожалуй, – сказал она, внезапно остановившись.

Грави понимающе улыбнулся, поклонился и направился в сторону Сорела.

Рассвет уже занимался где-то на той стороне озера, но понять это можно было, только проведя в этом саду немало ночей. Ночь уже потеряла свои зимние силы, и даже предрассветная темнота была слишком прозрачной, чтобы что-то скрыть.

Сорел испуганно вздрогнул, услышав за спиной шаги, и не очень успокоился, обернувшись и увидев самого Айл-врачевателя. Было неловко, что он вроде как оказался в Доме Радости случайно. Но уйти, оставив Кору, он был не в силах. «Всё может случиться, птичники легко могут заявиться сюда», – обманывал Сорел себя самого, потому что от него пользы в этом случае уж точно будет немного.

– Этот сад, говорят, посадили здесь ещё до основания Тар-Кахола, – произнёс Грави тоном завзятого краеведа.

– Вот это да! – восхитился Сорел.

– Конечно, вишни, яблони и заросли смородины с тех пор много раз менялись, но дубы и буки в южной части сада остались с тех пор.

Сорелу нравилось всё, что касалось истории Тар-Кахола, особенно истории переулков, улиц, парков и домов. Архитектурно-пространственной истории. Ему нравилось узнавать, как всё это медленно изменялось, обрастало легендами, городскими историями. Нравилось идти по какой-нибудь улице и представлять, что было здесь пятьдесят, сто, пятьсот лет назад. Иногда он так уходил в свои представления, что сталкивался с кем-нибудь и слышал грубый окрик: «Поосторожнее! Здесь тебе не Мор-Кахол и не деревня твоего отца!»

Он никогда не обижался на грубость. Просто улыбался и шёл дальше, стараясь смотреть внимательнее. По крайней мере, в Тар-Кахоле никого не удивляли его бубенчики в волосах. Здесь вообще можно вырядиться хоть лесным царём и пройти по улицам – никто и бровью не поведёт.

– Я думаю, что Коре очень повезло с таким другом, как вы, – услышал он голос Грави Эгрото.

– Что? – Сорел опять вздрогнул от неожиданности. Ну вот, опять задумался. – Спасибо, но не уверен, что это так, – покачал он головой.

– Мы в реальнейшем, – напомнил Айл-врачеватель.

Сорел удивлённо посмотрел на него, а потом закивал головой:

– А, да, мне Кора говорила, что здесь нельзя врать. Но я, честно говоря, не вижу особой разницы.

– Ну да, поэты умеют не видеть, – с усмешкой произнёс Грави.

Сорел смутился.

– Я не то чтобы поэт. Так… вот Кора. Или Мастер Слов.

Айл-врачеватель вздохнул – но, как он сам заметил, это было реальнейшее, а значит, в мире этого шейлирского мальчишки дело обстояло действительно так.

– Вот видите эту луну? – неожиданно спросил Сорел, указав на небо.

Грави с интересом кивнул, ожидая, что будет дальше.

– Так вот, настоящий поэт никогда не скажет вам, что это луна. Что угодно скажет – но описывать луну не станет. Зачем, когда можно и так посмотреть, – грустно сказал Сорел.

– Свет отражения луны в воде, отражённый в зрачках вороны, – пробормотал Грави.

Сорел весело рассмеялся.

– Да, примерно так.

Они вышли на поляну, залитую лунным светом: каждая травинка, каждая гроздь цветов была любовно очерчена, как в чёрно-белых старинных иллюстрациях к «Жизнеописанию Защитника».

– И всё-таки, здесь прекрасно, – сказал Сорел, останавливаясь.

– Мне кажется, вам нужно больше доверять себе. И больше ценить себя. К слову, плохие поэты никогда не попадают в реальнейшее, – заметил Грави.

Сорел помотал головой, и его колокольчики мелодично звякнули в предрассветной тишине.

– Это не так уж важно, на самом деле, – сказал он.

– Луна проплывает низко,

задевая небрежно огромные,

узорные, добела-чёрные

тени столетних дубов.

Земля обнимает небо

своими руками-склонами

и с нежностью исступлённой

занимается с ним весной.

Нестерпимо хочется плакать,

но для этого ни единого

повода нет, и причины

мне не найти ни одной.

Кроме, пожалуй что,

вида прекрасной картины,

так безнадёжно испорченной

мной.

– Луна скрылась, – с улыбкой заметил Грави, – теперь нельзя просто указать на небо.

Утро выдалось солнечным, но ещё по-весеннему нежным: с Кахольского озера поднималась дымка, смягчая сияние голубого неба. Птицы в саду радостно распевались на разные голоса. Хотя с чего люди решили, что птицы поют от радости? – вечно это человеческое всезнайство. Может, они проклинают жизнь и весь мир, используя тот голос, который им достался. Но сказать наверняка нельзя было: в Доме Радости пока не было никого, владеющего птичьим языком.

Подопечные Айл-врачевателя просыпались и неторопливо сползались на кухню, где готовили себе завтрак, и долго и задумчиво сидели в столовой, или за деревянными столиками на веранде, или брали кофе и бутерброды и шли к озеру. «Пикники посреди лечения», – усмехался Верлин.

Когда Тэлли, чувствуя себя разбитой после ночной прогулки, вошла в столовую, надеясь раздобыть кофе, Мастер Слов, Долора, Морео и Кора уже сидели за длинным столом около открытого окна, уставившись в свои чашки. Хлеб, варенье и сыр стояли почти нетронутыми. Наглый воробей то и дело залетал в окно и хватал со стола крошки. Неподвижность этих странных существ придавала ему храбрости.

– Доброе утро, – поздоровалась Тэлли, и в ответ все закивали с отчаянным энтузиазмом.

Взвесив на руке опустевший кофейник, она отправилась варить кофе.

Кухня была небольшой, но очень удобной: Тэлли оценила порядок расстановки баночек, поскольку сама потратила немало времени у себя в булочной, чтобы организовать пространство в режиме «всё под рукой». Из большой дубовой кадки она налила холодной воды, поставила на огонь блестящий котелок и без труда отыскала кофе, а также корицу и кардамон.

Обнаружив на полках муку, сахар, масло, Тэлифо подумала, что надо будет как-нибудь приготовить булочки для местных обитателей. Но не сегодня – слишком тяжело. Как бы кофе не испортить.

Но беспокойство было напрасным: приготовление кофе со временем стало для Тэлли почти инстинктивным действием. Она успешно вернула отяжелевший кофейник в центр стола, налила себе кружку чёрного напитка, отрезала хлеба с сыром и села на свободное место рядом с Верлином.

За столом немного оживились, почувствовав запах кофе. Но вскоре оживление снова сменилось дремотной апатией.

Мастер Слов развлекался тем, что пытался понять, кто из обитателей Дома Радости стал жертвой ночной охоты Грави. Как в этой детской игре про разбойников в городе. Вот Тэлли, кажется, да. И Кора – хотя её не поймёшь толком. Гадание по хмурым утренним лицам.

В столовую вошёл Сорел и остановился на пороге, оглядываясь в нерешительности. Заметив его, Тэлли приветливо замахала рукой, и поэт присоединился к друзьям.

– Вот, – сказал он, выкладывая на стол свежий номер «Королевской правды» и наливая себе кофе.

Обитатели столовой с любопытством повернули головы, словно Сорел принёс не утреннюю газету, а что-то необычное. Казалось, едва слышное шелестение, как от поворота страницы, разнеслось в воздухе.

– Откуда это у тебя? – поинтересовался Мастер Слов.

– Я шёл по саду, и какой-то человек просто сунул мне в руки газету и убежал, – ответил Сорел, пожимая плечами. – О, это отличный кофе!

– Он хотел тебя подставить, – пояснил наученный горьким опытом Морео. – Тут, если ты читаешь и не можешь объяснить, зачем тебе это нужно, делают так, что ты на время забываешь все буквы. С газетами совсем беда, все новички попадаются.

– Давайте рискнём, – улыбнулась Кора и решительно протянула к газете свою тонкую бледную руку. Ей не страшно было разучиться читать.

Рубрики «Королевской правды», как правило, пестрели хорошими новостями со всех Шести Сторон, хотя больше всего, конечно, было новостей Тар-Кахола. Являясь официальным глашатаем Дворца, газета тем не менее пыталась заинтересовать подданных Шестистороннего интервью с любимыми героями, статьями профессоров Университета и советами о том, как вести домашнее хозяйство. Эту газету, как правило, просматривали утром по дороге на работу, а затем ставили на неё чашки кофе и чая или случайно забывали где-нибудь, поэтому Тар-Кахольские бездомные знали все рубрики «Королевской правды» и вечерами, устраиваясь на ночлег в переулках Тёмного города, вели жаркие обсуждения прочитанного.

– «Синтийский студент, которого Королевские Птицеловы обвиняют в шпионаже, скрылся», «Король глубоко обеспокоен агрессивным поведением Синта», – монотонно читала Кора, – «Между Шестисторонним Королевством и Синтийской Республикой всегда существовало историческое взаимоуважение. Несмотря на действия Непременного Консула, Сэйлори искренне надеется, что сложившуюся ситуацию удастся разрешить мирным путём».

Верлин присвистнул и покачал головой.

– Чем больше они говорят о мире, тем скорее нужно ждать войну.

– Войну? – вздрогнули Сорел и Тэлли.

Мастер Слов прищурился и посмотрел так, как смотрят на тех, кто притворяется слишком небрежно.

Долора протянула к газете свои мертвенно-бледные руки и улыбнулась.

– Хорошая сегодня погода, – произнёс Верлин, – предлагаю вечером пойти к озеру на пикник. Как в новые добрые времена.

Действительно, солнечные лучи уверенно пробивались сквозь тонкую ткань занавесок, лёгкий ветер словно немного приподнимал тёплый день над землёй.

– Я могу рассказать о том, как говорить с животными, если кому-то интересно, – сказал вдруг Морео хриплым голосом, тут же в смущении отхлебнул слишком большой глоток кофе и закашлялся.

Верлин кивнул, как будто того и ждал.

– Отлично, я повешу объявление в библиотеке, – сказал он.

Допив кофе, Морео встал и, резко кивнув остальным, вышел из столовой. Он шёл по яркой, залитой солнцем тропинке к озеру. И думал, как лучше рассказать о том, что значит быть Кошачьим Богом. Здесь, в Доме Радости, тоже жили кошки, но они пока не хотели признавать его. Ничего, это вопрос времени.

Шаги Морео были по-кошачьему бесшумны. Он пробирался к озеру, осторожно ступая по сочной весенней траве. Солнце ослепляло, болела голова. Уйти, спрятаться в кустах. Из Дома Радости не попасть в городскую канализацию, увы.

Морео остановился, пытаясь справиться со внезапно накатившей паникой. Казалось, что его горло стягивает узкий воротничок, наподобие тех, что носят служители ратуши – тех, которые он всегда терпеть не мог. Кошачий Бог остановился, прислонился к темнеющему на фоне молодой листвы дубов и буков старому тису, надеясь защититься от безжалостной прямоты солнца в густой хвойной тени.