История Смотрителя Маяка и одного мира

Форин говорил очень мало и только то, без чего нельзя было обойтись, так что иногда Унимо казалось, что немой Трикс куда более многословен: тот по крайней мере возмещал отсутствие голоса мимикой и жестами, получше любого актёра пантомимы – из тех, которых Унимо не раз видел на улицах Тар-Кахола на фестивалях уличных театров. Точнее, дело было даже не в отсутствии слов, а в отсутствии отношения к происходящему: Форин как будто был частью механизма, исправно вращающего свои детали, но мыслями пребывал где-то далеко. Рядом с таким человеком всегда чувствуешь себя одиноким. И если сначала Нимо не понимал, как Смотритель уживается с невыносимым Триксом, то теперь он всё чаще проникался сочувствием к немому, который, кажется, был искренне привязан к своему другу.

Изучение языка жестов продвигалось довольно успешно: каждый день Нимо узнавал несколько десятков новых жестов и спустя дигет мог уже общаться с Триксом на доброгоутра-какдела-погодном уровне. Обычно они устраивались заниматься на кухне или, если ветер был не очень сильным, взяв кружки с горячим чаем, выбирали плоский камень на пологой стороне острова. Иногда к ним присоединялся Форин, и тогда было проще: Трикс показывал свои замысловатые жесты, а Смотритель называл слова или, чаще, несколько слов. Когда же немой и мальчик оставались вдвоём, то Нимо приходилось угадывать, что означает тот или иной придуманный Триксом знак из переплетений неуловимых движений пальцев, кистей, запястий, – и это временами превращалось в долгий процесс угадывания, напоминающий детскую игру «Рыба говорит, что…». Иногда Трикс злился на непонятливость своего ученика, быстро выходил из себя, но так же быстро снова возвращался к обучению, осознавая, вероятно, что у него не было и не будет такого шанса изменить мир, пусть и в лице одного-единственного столичного мальчишки.

Иногда Форин рассказывал что-нибудь из истории Шестистороннего, про морских птиц (Нимо дивился, сколько их, как оказалось, бывает разных видов, кроме чаек и альбатросов) и рыб южных морей, про мёртвые языки. Но если Унимо, забывшись, начинал задавать вопросы, Смотритель тут же замолкал и погружался в своё занятие: перевод писем жителей деревни, чтение книг, которых было немало в башне маяка (книги хранились в специальных мешках, пропитанных воском, чтобы они не намокли и не покрылись плесенью), дела по хозяйству.

От такой жизни Ум-Тенебри стал искать общества простых разговорчивых людей и часто ходил в рыбацкий посёлок, иногда с Триксом по делам, но всё чаще – один и просто так. Точнее, он всегда старался придумать какой-то повод пойти к рыбакам, поскольку, как ему казалось, такое поведение должно представляться Смотрителю легкомысленным.

В посёлке он бродил по улицам, которые заканчивались быстрее, чем Унимо мог подумать хотя бы одну стоящую мысль, сидел на берегу, наблюдая, как рыбаки распутывают и развешивают на солнце свои почерневшие сети, иногда заходил в таверну, покупал стакан лимонада и слушал бесконечные одинаковые истории местных жителей. Все уже знали Унимо и приветливо здоровались с ним, едва завидев ученика смотрителя маяка в конце улицы. Сначала это очень смущало Ум-Тенебри, привыкшего к столичной толпе, в которой легко оставаться незамеченным, но потом он освоился и даже стал вполне уверенно и радостно приветствовать людей в ответ.

Воспоминания о Тар-Кахоле преследовали на каждом шагу: Унимо вспоминал широкие улицы и разноцветные дома с изящными башенками, маленькие кафе, в которых прогуливали занятия студенты Университета, с важным видом обсуждая поэтику Котрила Лийора, высокие деревья «леса в городе» в низине Кахольского озера, мрачные легенды Тёмного города и даже пыль мостовых, кружащую в воздухе в солнечный день. Воспоминания эти были горькими и приятными, как первый глоток кофе. Но почему-то казались ещё более далёкими, чем расстояние от Островной стороны до Центральной.

Постепенно Унимо подружился с дочкой рыбака Мицей, которую встретил во время их первого посещения посёлка с Триксом. Потом Нимо несколько раз, по поручению Форина, относил в этот дом переводы писем и договоров с синтийцами, и каждый раз девочка упрашивала его остаться и выпить чая, а потом задавала самые невероятные вопросы, приводя своего гостя в замешательство. С каждый разом Унимо чувствовал себя всё свободнее в её обществе, и через пару дигетов они уже весело болтали, уплетая булочки с корицей и играя с огромным рыжим котом, который жил в доме рыбака. Теперь каждый раз, когда Унимо появлялся в посёлке, он непременно шёл к дому Мицы и либо тихонько стучал в окно её комнаты, вызывая на прогулку, либо заходил в гости. Если погода была хорошая, Мица складывала в мешок скромные припасы, брала бутылку заленичного сока и они направлялись в ближайший лес с причудливо изогнутыми из-за постоянного ветра соснами или просто шли по песчаному берегу далеко-далеко, пока рыбацкие дома не исчезали из виду.

Мица рассказывала о своей семье, о том, что маму она почти не помнит, что отец воспитывал её один, и что он только кажется таким угрюмым, а на самом деле очень добрый. «Это я уже понял», – подумал тогда Унимо. И ещё Мица говорила иногда странные вещи: о том, как после прибоя на берег, под палящее солнце, выбрасывает медуз, и ей хочется всех их успеть спасти, и она подбирает их и выкидывает обратно в море, но потом вдруг понимает, что всё равно не сможет спасти всех, и тогда становится мерзко брать в руки их студенистое тело. Или о том, как друзья отца часто рассказывают одно и то же несколько раз – особенно когда выпьют зеленичного вина – и отец кивает, а ей хочется подбежать к нему и громко сказать, чтобы он не притворялся, как будто слышит это в первый раз. Или про маяк – как ей нравится ночью смотреть на его свет, хотя она знает, что в этом свете нет никакого смысла. «Почему?» – спросил тогда Унимо. Неожиданно для себя он заметил, что его немного задели такие слова о маяке. Мица тоже удивилась – впрочем, как всегда, поскольку всё, что она говорила, казалось ей очевидным. «Ты видел здесь хоть один корабль?» – спросила она в ответ. И Унимо не знал, что сказать, потому что ни одного корабля он, действительно, ни разу не видел даже на горизонте. Эта мысль беспокоила его, потому что не мог ведь Смотритель зажигать маяк просто так, зная, что никаких кораблей здесь нет. Где-то рядом с этим утверждением были ещё более тревожные мысли о сумасшествии. «Ты хочешь сказать, что маяк бесполезен?» – хмуро спросил Нимо. «Нет, вовсе нет. Я думаю, что если Смотритель его зажигает, то, значит, кому-нибудь это нужно», – сказала она убеждённо. Унимо пробормотал что-то о вере в Защитника и не проронил в тот вечер больше ни слова о маяке.

Видимо, они стали друзьями. Несмотря на то, что ему очень нравилось проводить время с Мицей и даже одиночество маяка отступало перед мыслями о том, что завтра можно будет снова пойти гулять по отмели и собирать блестящие от воды ракушки, Унимо не мог наверняка сказать, что это правильно. Быть кому-то другом – ужасно хлопотное дело. Но если уж начал, то нельзя останавливаться, иначе кто-то может перестать верить в дружбу. А этого допускать никак нельзя. Поэтому Нимо раз за разом преодолевал тонкую песчаную дорогу, по которой приходилось идти, воображая себя цирковым канатоходцем, и только во время большого прилива, когда полуостров становился островом, их встречи прекращались.

Жизнь на маяке казалась вполне сносной. Унимо быстро привык проходить по ступенькам его крутой лестницы множество раз в день – ровно столько, сколько ты захочешь спуститься на землю, привык к дождевой воде с привкусом моря, привык к своей комнате, которая стала надёжным прибежищем для грустных мыслей, привык пить чай с молчаливым Форином, привык даже к беззвучным колкостям Трикса. Старался, как умел, помогать: мыл полы, выносил золу, переводил часть писем и торговых грамот со старосинтийского, перебирал и сушил книги, чтобы в них не завелись мокрицы. Унимо даже немного научился готовить. Когда он в очередной раз был в гостях у Мицы, то попросил научить его готовить и услышал в ответ её звонкий смех. «Каждый человек, который самостоятельно ходит, должен уметь приготовить для себя еду, – наставительно произнесла девочка. – Так говорит мой отец». Нимо пробормотал, что он умеет, но не очень хорошо. Отец как-то пытался научить его, но потом махнул рукой, договорившись о том, что Унимо будет сам делать бутерброды и разогревать суп.

Мица, со свойственной ей решительностью, потащила друга в большую чистую кухню, где она, видимо, безраздельно хозяйничала. И показала, как готовить несколько самых простых блюд. «Главное – не лениться, – приговаривала Мица, – если что-то нужно обжарить отдельно, например, то так и сделать. А не кидать всё вместе в кастрюлю, надеясь, что и так сойдёт». «Специй, если не уверен, добавлять не больше двух вместе, не жалеть зелени весной и летом», – продолжала наставлять девочка. Унимо смеялся, просил подождать, пока он всё запишет, чтобы не забыть, но в результате действительно научился готовить несколько блюд (особенно ему удавались сырный суп и острые тушёные овощи), к удивлению и благодарности невзыскательных обитателей маяка.

Смотритель, с тех пор как на маяке поселился Унимо, ни разу не покидал Исчезающий остров. Трикс временами неожиданно исчезал – и его нельзя было найти ни в башне, ни в посёлке, ни в его собственной комнате. Часто такие исчезновения происходили в то время, когда остров был отрезан от берега, что ещё больше запутывало Ум-Тенебри. Конечно, спрашивать у Форина было бесполезно. Впрочем, гораздо хуже было, когда Трикс впадал в необъяснимую тоску. Тогда уж его трудно было не заметить: он сидел в центре гостиной с самым мрачным видом, не реагируя ни на что происходящее, лишь изредка представляя непереводимый гневный жестовый монолог в пустоту. Сначала Нимо пытался заговорить с ним, спросить, что случилось, но, после того как Трикс однажды запустил в него тяжёлую глиняную чашку, оставил эти попытки. «Что это с ним?» – спросил он у Смотрителя. Форин только пожал плечами в своём любимом жесте и сказал: «Я не знаю. Наверное, он грустит. Или отчаивается. В любом случае тебе не о чём беспокоиться». «Но он ведёт себя так, как будто злится на меня», – возразил Унимо, думая с обидой о том, как тщательно он скрывает свою грусть от обитателей маяка. «Тогда тебе нужно перестать так думать. Каждый имеет право иногда быть неудобным для других», – ответил Форин.

За несколько дигетов на маяке Унимо научился молчать, не задавать вопросов, на которые сам мог найти ответы, часами неотрывно смотреть на море (это он умел и раньше, но значительно улучшил свои навыки), использовать жесты вместо слов, не замечать ветер, пока он не становится штормовым, предсказывать погоду по голосам птиц, думать дважды, прежде чем что-то сделать или сказать, узнал названия всевозможных видов рыб на старосинтийском, узнал, что не стоит ждать того, что и так произойдёт, и тем более того, что ты хочешь, что в дружбе всегда пытаешься подружиться с самим собой. Что тем, кому ничего не нужно, море иногда дарит подарки, которые сначала кажутся потерями.

– Ты становишься похожим на него, – как-то сказала Мица, когда они сидели на пригорке, поросшем прозрачно-зелёным, словно стеклянным, молодым клевером, и смотрели, как рыбацкие лодки возвращаются с дневным уловом.

Ветер изо всех сил трепал её тёмные волосы, но она будто не замечала этого.

– На него? – помолчав, уточнил Унимо.

– Ну да, на Смотрителя, – кивнула девочка, не отводя взгляда от тёмно-зелёных волн, предвещавших скорую бурю.

Унимо собрался было возмутиться, но, почувствовав, что не хочет ничего говорить, подумал, что она, наверное, права. В тот вечер ему было особенно грустно.

Надо было торопиться: вода поднималась быстрее, чем обычно, и к вечеру на Исчезающий остров можно будет попасть только вплавь или на лодке.

– Ты как тот сын трубочиста, который каждый вечер, после захода солнца, превращался в принца, – улыбнулась Мица на прощание.

– Да, и сбегал от своей подруги – дочки кондитера, чтобы она не узнала, кто он на самом деле и не отвернулась от него, – улыбнулся в ответ Унимо.

– Ладно, признаю, сравнение не очень, – засмеялась девочка, – хотя сладости у меня получаются неплохие, – с этими словами она протянула другу бумажный пакет с ягодно-сахарными булочками, которые они взяли с собой, да так и забыли съесть.

Унимо не стал возражать, потому что знал, что это бесполезно.

– Спасибо, – сказал он, разглядывая тонкую песчаную косу, которая с каждым часом сужалась на несколько дюймов, – увидимся через два дня.

Мица кивнула и принялась сосредоточенно отряхивать свои ноги от налипшего мокрого песка, чтобы надеть туфли, которые она несла в руках. А потом, когда Нимо ушёл, села и долго смотрела на море, пока волны не проглотили тонкую песчаную дорогу к маяку. Почему-то ей вспомнилась одна старинная песня моряков Морской стороны (моряки Островной стороны были слишком суеверны, чтобы петь грустные песни):

Свет маяка

сталью клинка

пронзил облака -

видишь, в тёмной воде

белеет рука.

Век моряка

недолог и полон

тревог.

Сердце его давно

бьётся на дне.

В море с небес

упала звезда,

что бы ни загадал ты, всегда

ответ -

нет.

Когда Унимо пришёл, Форин с Триксом пили вечерний чай. Немой, как обычно, насмешливо прокомментировал позднее возвращение Нимо и булочки, которые тот выложил на стол, устраиваясь рядом.

Горячий чай был очень кстати, потому что, пройдя по песчаной дорожке, он успел замёрзнуть, хотя дождь ещё только собирался, закипая в грозовых тучах на горизонте.

– Сегодня буря будет не очень сильная, – задумчиво сказал Форин, разглядывая волны на стремительно темнеющем горизонте.

Чайки и коричневые буревестники с большими изогнутыми клювами тревожно метались, сдавленные между тяжёлыми предгрозовыми потоками и неспокойной зелёной водой.

Нимо неуверенно кивнул.

Так они сидели и, казалось, ждали бури, прячась в крепкой башне маяка. Форин рассказывал, что, когда разыгрывались сильные штормы, волны заливали гостиную и комнаты. Но такое случалось редко, в основном осенью, и обычно высота маячной башни надёжно защищала её обитателей от серьёзных неприятностей.

Когда надвигалась буря, Трикс как будто преображался: с его губ не сходила диковатая улыбка, а жесты становились ещё более стремительными. Но всё равно, когда сумерки полновластно воцарились в сдавленном, напряжённом воздухе, Трикс, как обычно, незаметно исчез, и Смотритель с Унимо остались вдвоём.

Едва стемнело настолько, что на небе, если бы оно было чистым, показались бы первые плохо отпечатанные звёзды, Форин, как обычно, отправился на верхнюю галерею зажигать лампы маяка. Унимо последовал за ним, хотя как раз сегодня ему очень хотелось спать: всю прошлую ночь мысли, жалящие, как весенние пчёлы, не давали уснуть.

Каждый раз Ум-Тенебри любовался, смотря на то, как ловко, осторожно и уверенно Форин настраивает линзу, заливает масло и подносит огонь к широкому фитилю. И хотя Нимо сам уже умел управляться с механизмами маяка и знал, что это довольно просто, но каждый раз в действиях Смотрителя ему чудился какой-то ритуал.

Но в тот вечер ритуал был прерван: Форин и Унимо услышали грохот по ступеням маяка, который никак не мог производить бесшумный Трикс. В башню кто-то поднимался – кто-то попал на Исчезающий остров, уже отрезанный от берега морскими волнами. Непривычный стенам маяка грохот всё приближался, и наконец на галерее появился высокий широкоплечий человек в мокром рыбацком плаще. Когда он откинул капюшон, то Унимо узнал отца Мицы, рыбака Петрела. С его волос и усов стекала вода: видимо, неспокойное море уже успело обнять его, пока он добирался на своей лодке от берега.

Форин внимательно посмотрел на посетителя. Обычно на маяк никто не заходил без настоящей необходимости. Тем более, Петрел был одним из самых рассудительных людей, знакомых Смотрителю. И всё же, что-то привело его в непогоду на маяк.

Петрел ненадолго застыл в нерешительности, щурясь от слепящего света, но потом решительно сказал:

– Смотритель, выручай. Без тебя нам не справиться. У Навита сын сломал ногу, вытаскивая лодку на берег, и кость вышла наружу. Я его перевязал, как ты учил, кровь вроде не идёт. И дал лекарство от боли. Но нога вся опухла и посинела – наверное, что-то я не так сделал. Только ты можешь помочь.

Форин вздохнул, слезая с табурета, на котором уже было устроился наблюдать за лампами. Не обращая внимания на рыбака, он подошёл к Унимо и посмотрел ему прямо в глаза. Зрачки Смотрителя превратились в яркие точки замёрзших в ледяных каплях насекомых.

– Ты знаешь, как управляться с лампами. Главное, чтобы они не погасли. Эту ночь будешь следить за маяком вместо меня, – сказал Форин, – хорошо?

Унимо только кивнул. Он и раньше уже оставался следить за лампами на маяке – на несколько часов, на полночи, и это было совершенно не сложно. Ум-Тенебри был даже немного разочарован тем, что его новое ремесло не требует особых умений: достаточно просто быть внимательным и не спать. Но тогда он почему-то почувствовал тревогу – возможно, оттого что Форину предстояло плыть ночью в бурю в посёлок, оттого что какой-то несчастный мальчишка так неудачно поранился и, судя по всему, его состояние было очень опасным. Унимо не хотел себе в этом признаваться, но он боялся остаться один на маяке. Как будто эта высокая башня была слишком большой для него, как будто даже птицы, с криком проносившиеся мимо окон, знали, что это не настоящий Смотритель, а самозванец. Но он всё равно молчал и соглашался, потому что делать было нечего и детским страхам не было места в этой назревающей трагедии.

Смотритель кивнул в ответ, потом взял со стены плащ и, не оборачиваясь, стал быстро спускаться по лестнице. Петрел, не сразу сообразив, в чём дело, немного помедлил, но потом со всех ног бросился вниз, и его тяжёлые шаги заглушили едва слышную лёгкую поступь Форина.

Унимо попытался посмотреть с той части галереи, которая выходила к берегу, как маленькая рыбацкая лодка отчаливает от Исчезающего острова, но, как ни напрягал глаза, не мог разглядеть ничего. Оставив это занятие, он с тяжёлым сердцем подошёл к той стороне, которая выходила в открытое море, и стал смотреть, как луч маяка прочерчивает свой путь в грозовом небе. На горизонте, как обычно, не было видно ни одного топового огня. А рыбачьи лодки никогда не заходили ночью дальше линии Исчезающего острова. Вероятно, Мица была права, когда говорила, что свет маяка здесь бесполезен: моряки уже давно обходят стороной этот опасный участок. Да и незачем им сюда заходить: на двадцать миль западнее расположен прекрасный удобный порт, куда каждый день причаливают корабли из Синтийской Республики и из Морской и Островной сторон Шестистороннего.

Нимо забрался на табурет и стал наблюдать, как масло медленно, едва заметно исчезает, превращаясь в яркий луч, проникающий даже сквозь грозовые облака. Он беспокоился за Форина, о том, удастся ли ему спасти мальчика-рыбака. Почему-то Унимо привык думать о Смотрителе, как о необыкновенном человеке. Но ведь ничего необыкновенного в том, чтобы спрятаться от людей на никому не нужном маяке, не было. Скорее, это было признаком безумия – как у тех людей, которые живут в Доме Радости, представляя себя королями, драконами, великими поэтами. Разница была только в том, что Форин выглядел не очень счастливым, что делало его куда более близким к реальности.

Унимо одёрнул себя, осознав, как высокомерно он размышляет о Смотрителе маяка. «Давай-ка лучше о себе, – сердито подумал Ум-Тенебри, – отец отказался от тебя, потому что ты не оправдал его надежд и рос заурядным шейлирским сынком. Ты поверил, что тебя ждёт необычная судьба, и отправился в путешествие, которое ничем, кроме твоего упрямства, объяснить нельзя. И вот, наконец, ты навязался человеку, которому ты не нужен. Которому ты только мешаешь. Что ж, нужно довольствоваться местом смотрителя масляных ламп на маяке, который не освещает путь ни одному кораблю». Он и сам не знал, что на него нашло, но горькое, как осенняя полынь, отчаяние отравляло каждый вздох. Зато расхотелось спать. Нимо собирался ещё раз подойти к окну галереи, чтобы убедиться, что ни одного корабля на горизонте нет, как вдруг кто-то огромный и белый пролетел совсем близко к башне. Унимо увидел это только боковым зрением, поэтому разглядел лишь большое белое движение, а когда бросился к окну, то ничего, кроме швыряемых ветром первых капель дождя, разглядеть было нельзя. Скорее всего, просто огромный альбатрос пролетел совсем близко к башне маяка, но почему-то от этого происшествия сердце Унимо тревожно сжалось. «Что со мной происходит? – тоскливо подумал он. – Скоро буду пугаться любой чайки».

Он вернулся в центр галереи и заставил себя не смотреть в окно, сосредоточиться только на пламени ламп, отгоняя любые посторонние мысли, как учил его Форин. Постепенно тревога отступила. И ровно в тот момент, когда нужно было, Унимо осторожно залил в лампы масло, не пролив мимо ни капли. Сознание его было послушным и спокойным, так что он даже перестал замечать рёв ветра и шипение дождя за стенами башни.

А потом он уснул.

Проснулся Унимо от ощущения того, что случилось непоправимое. До этого похожее чувство он испытал лишь однажды – когда умерла бабушка Атка, которая всем говорила, что бессмертна. Ощущение не обмануло Унимо: он проснулся в абсолютной, полнейшей, беспросветной темноте.

Уже через несколько секунд, прежде чем Нимо оказался способен что-либо предпринять, он увидел слабый огонёк, который дрожал от порывов ветра, наполнявших галерею, но спустя какое-то время, добравшись до масла, огонь почувствовал себя увереннее – и вот уже все лампы маяка Исчезающего острова дружно занялись, созидая спасительный свет.

Унимо не мог ничего видеть от яркого света, слепившего глаза после благодатной темноты, но он точно знал, что это Смотритель: на широкой галерее как будто не осталось свободного места, воздух словно загустел, как яблочная пастила, да и кому ещё было дело до того, светит маяк или нет. Нимо чувствовал себя ужасно, катастрофически, неисправимо виноватым, и от этого, как загнанный в угол зверь, в нём обнажала клыки злость.

Смотритель подошёл к нему, схватил за куртку и, замахнувшись своим взглядом, напоминающим сломанный нож, шёпотом закричал:

– Что ты сделал? Ты хоть понимаешь, что ты сделал?!

Унимо словно видел себя со стороны: как он болтается тряпичной куклой в руках Смотрителя, который как будто стал выше ростом и сильнее, чем обычно. «Пусть бы он уже ударил меня», – тоскливо подумал Нимо, мечтая только поскорее убраться с маяка навсегда.

Но Форин внезапно разжал побелевшие пальцы и сел на пол, обхватив голову руками и закрыв лицо. Унимо показалось, что он плачет – и вот это было по-настоящему невыносимо. Настолько, что Ум-Тенебри сказал, скривив губы в самой мерзкой из подсмотренных у Трикса усмешек:

– Ничего такого и не случилось! Здесь никогда, никогда не проходят корабли! Ни один корабль! И этот маяк, этот свет нужен только вам, Смотритель! Никому больше он не нужен! Никому.

Унимо сжал руки в кулаки, чтобы они не тряслись, и улыбка, конечно же, сползла с его лица, как плохо прикреплённая декорация. Но он сказал то, что давно уже много раз говорил Смотрителю, разговаривая с ним в своей голове.

Форин поднял на него взгляд, полный боли и такой спокойной, холодной ненависти, что Нимо отшатнулся, тут же пожалев о сказанном.

– Значит, маяк никому не нужен? – тихо спросил Смотритель, поднимаясь с пола. – Говоришь, что здесь никогда не ходят корабли?

Ум-Тенебри почувствовал запоздалое раскаяние: если было хоть малейшее подозрение, что Форин болен, то не следовало так вот разрушать построенные им иллюзии, которые, вероятно, защищали его сознание от опасной стихии понимания, как крепкие каменные стены защищают маяк от волн. «Унимо Ум-Тенебри, ты чудовище», – сказал он себе.

– Значит, придётся показать тебе, как ты ошибаешься, – с улыбкой продолжил Форин, который, казалось, уже вполне овладел собой.

Нимо отшагнул к стене, но это, разумеется, не помогло: Смотритель стремительно, словно тень, метнулся к нему и схватил за руку. В то же мгновение сердце Унимо замерло от ужаса, потому что он почувствовал, что падает в наполненную невидимым дождём темноту, отчаянно сжимая в руке мокрые птичьи перья.

7.1.2 Rebus sic stantibus46

Никогда ещё в Синте не происходило события столь опасного, скандального и неприятного. Непременный Консул сорвал маску на многолюдной площади Революции и кричал, что он уверовал в Защитника, что в мире происходят необыкновенные вещи, которые никто не замечает. Синтийцы с прискорбием увидели, что под маской Непременного Консула скрывался знаменитый Орил, герой революции, чья верность Республике и честность уже вошли в поговорки жителей Синта.