История Смотрителя Маяка и одного мира

Наверху на самом деле никого не было: стояла полная предрассветная тишина. Был тот самый час, когда любители ночных развлечений и прогулок уже вернулись домой, а ранние работяги, булочницы и торговцы ещё не проснулись и не спешили по улицам столицы, поднимая с мостовых прибитую за ночь пыль.

– Как скажешь, друг мой. Я тоже не прочь сменить обстановку, – на удивление покладисто согласился Дитрикс.

– Люблю крыши, – через мгновение произнёс он.

И действительно, все трое оказались на одной из крыш центрального Тар-Кахола: оглядевшись, принц даже определил, что это где-то в районе площади Рыцарей Защитника, где сохранились старинные четырёхэтажные дома времён короля Эдуктия. Таэлир сам не раз прятался тут от птичников. Думать о том, как он здесь сейчас оказался, не хотелось. Достаточно было знать, что начались чудеса.

Звёзды. Даже если смотришь вниз – знаешь, что они тут. Ветер пахнет не так, как несколько этажей ниже.

– Потому что ближе к звёздам? – ехидно поинтересовался Пойз. Ему такое стремительное перемещение, кажется, совсем не понравилось.

Дитрикс, который лежал на спине, развернулся на бок и прищурил свои смоляные глаза:

– Сразу видно, Пойз, что ты чаще прикладываешься к бутылке, чем открываешь книгу. Звёзды находятся от нас так далеко, что расстояние в четыре этажа по сравнению с этим ничтожно. И вообще, это романтическая чепуха. Просто отсюда я могу смотреть на людей так, как должно – сверху вниз.

Пойз притворно замахнулся на отставного короля, но, покачав головой, замолчал.

Принц внезапно вспомнил, как падали фосфорные звёзды в его комнате во дворце. Как они, старательно нарисованные для него, лежали на полу, жалкие и некрасивые, – только потому, что перестали быть нужными человеку, который на них смотрел. И подумал, что настоящие звёзды в этом не многим отличаются от нарисованных. Но сам-то он любил крыши как раз за то, что здесь никто не мешал ему предаваться романтической чепухе. Как он любил ночь за то, что меньше людей могут тебя потревожить.

Ночь была на исходе. Где-то уже занимался восход, но за крышами и садами Тар-Кахола этого не было видно. Прохлада середины весны заставляла завернуться в тёплый плащ, но не загоняла людей в дома, как строгий холод осенних ночей.

Таэлир молчал, следуя совету Дитрикса. Да и говорить ему не хотелось: было очень трудно подбирать слова, как при разговоре на иностранном языке, который учил только по книгам.

– Итак, пока мы сидим здесь и теряем время, птичники расклеивают по всему городу объявления о розыске Коры. В нашем городе объявления о розыске нашей Коры, – произнёс Дитрикс, смотря на принца.

Ночной ветер забрёл на крышу и теперь фланировал между трубами: Таэлир чувствовал его прохладные прикосновения к своему горящему лбу. «Кора, Кора, Кора», – словно пульсировало у него в висках. Но ни одной другой мысли. Ничего нельзя сделать. Всё безнадёжно. Принц отвернулся от звёзд и уткнулся в старую потрескавшуюся черепицу, рассматривая причудливые узоры времени.

Дитрикс первый вздохнул. Потом ещё раз.

– Ну что с тобой делать, – сказал он. – Ладно, давай я подскажу, как можно помочь Коре. Точнее, ей, конечно, не нужна помощь, поскольку она под надёжной защитой города, но нужно ведь показать птичникам и королю, кто здесь хозяин.

Принц приподнялся и кивнул. Слова растягивались в его голове, как резина. «Ко-ора», – услышал он.

– Что ты задумал? – с тревогой проворчал Пойз, почувствовав, что спокойная жизнь заканчивается.

Дитрикс изящно облокотился о печную трубу и махнул рукой вниз.

– Там, – произнёс он, – я заметил троих птичников, которые расклеивают по городу объявления о розыске с портретами Коры. Утром горожане проснутся – и вот пожалуйста, разыскивается Кора Лапис – беглая преступница! Позор для Тар-Кахола. И кто-нибудь, какой-нибудь алчный старикашка или тщеславная тари, наверняка захотят продать свою душу за королевское вознаграждение.

– Что же делать? – в отчаянии спросил принц. Он почти не понимал, о чём говорит ему Дитрикс, но чувствовал, что нужно что-то предпринять («Что-то-пред-при-нять»).

– Идти вслед за птичниками и срывать эти листовки, что же ещё? – пожал плечами уличный король, шагнув к водосточной трубе. У края крыши он обернулся и сказал с усмешкой: – Никогда этим не занимался? Тебе повезло, что сможешь учиться сразу у маэстро в этом деле.

А потом – исчез. Принц шагнул за ним к краю крыши, слушая ворчание Пойза за спиной. Потом это ворчание переросло в рёв раненого зверя.

– Совсем сдурел что ли?! – Пойз схватил принца за рукав куртки – и так сильно сжал, что наверняка остались синяки.

Таэлир видел всё это, как картинку со стороны – даже боль в руке была как будто нарисованная. Он видел, что стоял на самом краю крыши и собирался шагнуть за Дитриксом, что казалось единственно правильным и необходимым, когда его бесцеремонно схватили за рукав.

– Ну Дитрикс, ну шутник, – сквозь зубы ворчал Пойз.

Он несколько раз сильно встряхнул принца, потом указал на водосточную трубу. Принц закивал: ну конечно, именно так, по трубе, спустился Дитрикс Первый, а вовсе не шагнул вниз, как сначала показалось. Таэлир ухватился за холодные жестяные бока трубы и стал спускаться, осторожно наступая на скобы. Хорошо, что он был в этом деле настоящий мастер – наверное, что-то новое далось бы ему тяжело с тем туманом, который стоял у него в голове. Но уж спускаться по водосточным трубам в старом городе он мог бы и с закрытыми глазами.

Уже внизу, на покачивающихся камнях мостовой, принц увидел Дитрикса, со скучающим видом прислонившегося к стене дома. Через некоторое время послышалось пыхтение Пойза, который с трудом одолел расстояние четырёх этажей. Если бы Таэлир был в состоянии удивляться, он удивился бы, что вообще такой человек, как Пойз, может спуститься с крыши по водосточной трубе.

– Если бы не реальнейшее, я бы умер, изверг ты, – не в силах отдышаться, прохрипел Пойз.

– Разумеется, – бросил Дитрикс через плечо и, как всегда без предупреждения, развернулся и зашагал куда-то в единственно возможном направлении.

На площади Рыцарей Защитника догорали ночные фонари, но никого из прохожих, кто мог бы воспользоваться их светом, не было. Таэлир пытался не отстать и не потерять из виду высокую чёрную фигуру Дитрикса.

– Итак, наша тактика такова, – остановившись, сказал тот, когда его спутники поравнялись со своим предводителем. Он держал в руках свежесорванную листовку, с которой сквозь потёки клея грустно и упрямо смотрела Кора Лапис, – вон там за углом трое птичников, которые только что расклеили здесь свои пасквили. Думаю, чтобы не тратить время и не срывать всё, что они успели расклеить, нам нужно убедить их самих убрать следы своей зловредной деятельности.

Слова с трудом пробивались через туман в голове Таэлира, хотя он изо всех сил старался понять, что делать. Но как можно заставить птичников что-то сделать, если ты не король и не Малум, он придумать не мог.

– Тебе, Аэл, – сказал Дитрикс, смотря в упор на принца, – нужно только одно: думать о том, как сильно ты хочешь спасти Кору. Справишься?

Таэлир неуверенно кивнул. Потом ещё раз, и ещё.

– Я побуду Рыцарем Защитника и наставлю эти заблудшие души на путь истинный, а Пойз будет мне ассистировать, – театрально объявил Дитрикс Первый. И добавил, снова взглянув на принца: – Но если ты не справишься, то всех нас схватят и отправят на птичий корм.

Принц ещё раз кивнул. Он медленно думал о том, что многие птичники за то время, пока он сбегал из дворца, успели узнать его в лицо. Но ничего сделать не мог: отступать было уже поздно, говорить своим уличным приятелям, кто он на самом деле, – тоже. Поэтому Таэлир послушно отправился вслед за Дитриксом, который тенью скользнул за угол.

Ну улице Весенних Ветров, действительно, трое птичников клеили листовки с портретом Коры. Точнее, один клеил, а двое смотрели по сторонам со страшно деловым и сосредоточенным видом. Как будто прямо сейчас они ожидали нападения как минимум шайки разбойников из Лесной стороны. Тем не менее принц знал, что недооценивать Королевских Птицеловов нельзя: они были куда сообразительней обычных офицеров, да и шестилетнее обучение почти любого человека превращало в какого-никакого профессионала. Все Королевские Птицеловы были напоказ вооружены шпагами, но у каждого в одежде было припрятано ещё несколько ножей, игл с ядом и других хитрых приспособлений «на всякий случай». Поэтому Таэлир с удивлением смотрел, как Дитрикс открыто подходит к птичникам, широко улыбаясь и спрятав руки в карманы. Двое из офицеров тут же выхватили шпаги и направили их в горло отставному королю. Таэлир и Пойз стояли чуть в отдалении, и на них не обращали никакого внимания. Принц вспомнил, что он должен думать о спасении Коры, почему-то это казалось важным, и он старался не отвлекаться, но всё равно с тревогой следил за сценой на улице Весенних Ветров.

Блеск шпаг в свете луны. Какие-то красные цветы на окне первого этажа.

Дитрикс удивлённо приподнял угольные, резко очерченные брови и примирительно вынул руки из карманов, всем своим видом показывая, что он отдаёт должное бдительности королевских слуг, но не имеет в виду ничего плохого. Не опуская шпаги, птичники резко спросили что-то – как будто вороны прокаркали. Дитрикс негромко ответил им и стал говорить, постепенно добавляя всё больше жестов. Принц не мог расслышать, что именно он говорил, но видел, как его приятель указывает на стену, на которой белела только что наклеенная листовка, показывает куда-то в сторону площади Рыцарей Защитника, взмахивает руками, как трагический актёр уличного театра. Сколько времени прошло, принц не мог сказать: каждая секунда растягивалась, поскольку он одновременно старался думать о Коре и с беспокойством следил за безумным представлением Дитрикса. Пойз стоял рядом, на удивление хмурый и сосредоточенный.

Королевские офицеры между тем вели себя на редкость странно. Они постепенно опустили шпаги, вложили их в ножны и стояли, внимательно слушая Дитрикса, как деревенские дети на представлении заезжего кукольного балагана. Только тот, который клеил, иногда удивлённо поглядывал на своих товарищей. После того как Дитрикс произнёс что-то, видимо, кульминационное, воздев руки в немыслимо картинном жесте, двое птичников закивали. Они аккуратно сняли ещё не присохшую листовку, взяли ведро с рыбным клеем и развернулись в сторону площади Рыцарей Защитника, когда третий, делая вид, что нагнулся поправить сапог, вдруг резко выпрямился и бросил что-то в сторону стоявшего в нескольких шагах Дитрикса.

Всё это Таэлир уложил в воспоминания уже потом, но в тот момент он как будто видел происходящее медленнее, чем текло время. Как иногда даже в бурных реках бывают участки, где вода вдруг замедляется, клубится, словно застыв в нерешительности. За мгновение до того, как птичник вытащил нож из голенища, принц откуда-то уже знал, что произойдёт. Он бросился вперёд и даже что-то крикнул, но звука своего голоса не слышал.

Возможно, Дитрикс всё-таки его услышал или просто обладал великолепной реакцией – в любом случае он успел поднять руки в теперь уже бесконечно естественном жесте, чтобы защитить своё лицо от сверкающей стремительной смерти. Нож, растеряв своё фатальное назначение, врезался в ладонь Дитрикса и застрял там, как огромная нелепая заноза.

То, что происходило потом, Таэлир, напротив, запомнил очень хорошо – как будто кто-то рисовал ему историю, оставляя время рассмотреть каждую картинку.

Не вынимая ножа, Дитрикс опустил руку, с которой, чуть помедлив, словно в нерешительности, закапала кровь. Затем улыбнулся – и эта улыбка в сочетании с яркими каплями крови, напоминающими уже весенний дождь, выглядела жутко. Птичник, метнувший нож, застыл на месте и не отрывал взгляда от руки Дитрикса, и на лице его читался такой ужас, как будто он первый раз видел кровь.

– Так даже лучше, – сказал Дитрикс, не переставая улыбаться, – надёжнее. С кровью всегда надёжнее, – несмотря на то, что ни одно движение не выдавало боль, он заметно побледнел, но продолжал так же спокойно: – Я хочу, чтобы твои приятели отправились, куда собирались, а ты, раз такой ловкий, останься здесь и не двигайся, пока какой-нибудь горожанин или горожанка не пожалеет тебя. Надеюсь, это случится не скоро, – прибавил Дитрикс, всё-таки скривившись от боли.

Птичник же превратился в статую. Таэлир читал в детстве, что в какой-то дикой стране был обычай по праздникам выставлять на улицах городов живые скульптуры – специально подготовленных людей, которые могли часами стоять неподвижно. И если прохожим нравилось их мастерство настолько, что они готовы были бросить монетку, «живая скульптура» могла поменять положение. Картинки в этой книге всегда пугали маленького принца – ему казалось, что эти люди действительно превратились в статуи и не могут ни пошевелиться, ни вскрикнуть, даже если внутри у них всё разрывается от боли.

Теперь он увидел такую статую на улице Тар-Кахола: птичник замер у стены почти по стойке «смирно», с выражением чистейшего изумления на лице. Несмотря на серьёзность происходящего, фигура застывшего птичника вызывала смех. И принц с удивительным для себя сочувствием подумал, что этот несчастный нескоро дождётся жалости от горожан.

Тем временем товарищи застывшего птичника уже скрылись за поворотом в стороне площади Рыцарей Защитника. Дитрикс опирался на встревоженного Пойза и, тяжело дыша, смотрел на свою руку. Принц вспомнил всё, что слышал от королевского доктора, и тут же в голове его как будто спустили какой-то механизм – он аккуратно, но быстро взял раненую руку Дитрикса за запястье и надавил на лучевую артерию. Размер капель крови, стекавших на мостовую, стал гораздо меньше. Показав Пойзу, как нужно пережимать артерию, Таэлир оторвал от своей рубашки на груди длинный лоскут.

– Надо вытащить, – хрипло сказал принц, указав на нож.

Он помнил, что до прихода врача лучше не вынимать нож из раны, но в их ситуации, видимо, ждать помощи было неоткуда.

Дитрикс, удивлённо наблюдавший за умелыми действиями надменного лори, кивнул, но принц всё медлил. Он не решался вытащить нож, причинив ещё большую боль – и тогда бывший король, с неизменной улыбкой, сделал это сам. «Будет тебе выделываться», – прокомментировал побледневший Пойз. Не теряя времени, Таэлир крепко перевязал ладонь, обернув ткань несколько раз. Первые три слоя ткани мгновенно окрасились кровью, но на следующих крови становилось всё меньше. «Вроде бы связки не задеты», – подумал принц, осторожно трогая перебинтованную руку. Он никогда не думал, что такие знания могут ему пригодиться – просто там, во дворце, это, в отличие от древних языков и пыльной истории, казалось частью той реальной жизни, которая идёт за стенами дворца.

– Оказывается, ты искусный лекарь, лори, – с усмешкой на бледном лице сказал Дитрикс. – Спасибо. Не буду даже ругать тебя за то, что это ты виноват в том, что случилось.

– Я виноват? – возмутился Таэлир.

– Конечно, – кивнул Пойз, – непонятно о чём думал, отвлёкся – и вот результат.

Принц не стал спорить, поскольку свои последние силы он потратил на перевязку.

Дитрикс предложил поскорее убраться, пока кто-нибудь не застал их с застывшим птичником. «Долго объясняться», – пожав плечами, сказал он. Таэлир не мог оторвать взгляда от птичника, так что Дитрикс сердито дёрнул его за рукав здоровой рукой: «Не вздумай жалеть его!»

Пойз повёл их дворами вдоль улицы Весенних Ветров вниз, к садам у Кахольского озера.

– Эти двое отправились снимать все листовки о поимке Коры, которые они успели расклеить за ночь – и те, которые кто-то успел расклеить ещё вечером. В общем, им придётся обойти весь город. Поэтому нам хорошо бы задержать рассвет как можно дольше, – сказал Дитрикс, когда они вышли к озеру и устроились на берегу, глядя на отражённые в тёмной глади озера чуть побледневшие к рассвету звёзды. – Если бы у нас было вино, это было бы легче, – со вздохом добавил он.

В ответ Пойз с хитрым видом вытащил откуда-то из глубин своих непонятных одежд бутылку зеленичного вина.

– Ты волшебник! – воскликнул Дитрикс, на что его приятель только самодовольно хмыкнул.

Таэлир старался навести порядок в своей голове – но голова напоминала ему кладовку, в которую кто-то пытался запихнуть слишком много вещей разом. Стоило открыть дверь – и на тебя обрушатся пыльные непонятные предметы, о которых ты уже давно забыл. Смотреть на спокойную, тягучую воду озера было приятно, и принц начал понемногу успокаиваться. Он старался не думать о том, что имели в виду эти невероятные уличные повесы, когда рассуждали о том, как задержать рассвет. Скорее всего, ничего невероятного.

– Я сначала хотел было, чтобы они, вместо листовок с Корой, нарисовали и расклеили портреты короля с пририсованными ослиными ушами, но потом подумал, что это несколько банально и недостойно настоящих художников, – рассказывал Дитрикс, а Пойз подавился вином, которое он щедрым глотком отхлебнул из бутылки, и зашёлся смехом.

Принц машинально улыбнулся, но ему, на самом деле, не было смешно.

– К тому же, – вдохновенно продолжал Дитрикс Первый, – наш король всё равно очень скоро своё получит.

Таэлир повернулся и почувствовал, как его сердце стало биться о грудную клетку так часто, как мячик, который со всей силы запустили в стену маленькой комнаты. Казалось, что этот стук слышат все, горло принца пересохло, и он не мог произнести ни слова. К счастью, Пойз, вытерев губы рукавом, полюбопытствовал:

– Да? Что же придумали?

Дитрикс внимательно посмотрел на принца, потом сказал:

– В День хорошей погоды, когда карета короля по традиции будет объезжать город, на улице Холма его ждёт сюрприз, – улыбнулся Дитрикс.

– Что, нападение? – с азартом уточнил Пойз.

– Лучше, – отозвался его приятель с таинственной улыбкой, – сама Арка Победителей обрушится на нечестивого короля гневом Защитника.

Пойз фыркнул и отпил ещё из бутылки. Вспомнив, что не один, он протянул вино Таэлиру, но тот слишком резко замотал головой и спрятал дрожащие руки в карманы.

– Это что, правда? – спросил принц как можно более непринуждённо.

Дитрикс взглянул на Таэлира с подозрением, но ответил:

– Конечно, правда.

– Ты чего, лори, в реальнейшем нельзя говорить неправду! – заметил уже изрядно захмелевший Пойз.

Дверь кладовки с предсмертным грохотом слетела с петель, и принца засыпало вещами, которые, казалось, копились всю жизнь, и едкая пыль стала разъедать глаза. Принц изо всех сил смотрел на чёрную гладь Кахольского озера, но видел только, как наследник Таэлир Озо отчаянно барахтается в непроницаемой тёмной воде, которая, словно щупальцами, цепляла свою добычу и тянула на дно, – и ему уже, видимо, никогда не выбраться было на берег.

Глава 7

7.1 Realibus

7.1.1 Lux ex tenebris45

Глубокая ночь – середина первой вахты на корабле – плескалась в окно прохладным ветром и удивительными, ни на что не похожими звуками. Существа из ночного мира проснулись и переговаривались, перешёптывались друг с другом на непонятном дневным обитателям языке. Ещё когда Унимо с родителями уезжал на лето в маленький дом в живописных предгорьях Лесной стороны, он поражался этой перемене всего мира звуков, запахов и цветов при ежедневном переходе от светлого времени к тёмному: в лесу просыпались и кричали детскими голосами неведомые птицы, которым, наверное, сами профессора Тар-Кахольского университета не дали ещё названия, шорохи и возня невидимых существ в траве не прекращались ни на секунду, даже привычные предметы, вроде садового фонаря, начинали себя вести как незнакомцы, устраивая немыслимые карнавалы всевозможных бабочек и мошек. Нимо любил тогда, приподнимая тяжёлую раму, потихоньку выглядывать в окно своей комнаты под самой крышей, оглядывать небо, землю и вслушиваться из своего убежища в эти нездешние звуки, испытывая одновременно страх и восторг от прикосновения к неизвестному.

Здесь, на крошечном острове, ночью тоже начиналась своя жизнь: море дышало ровнее, более глубоко, любуясь отражением в себе звёздного неба, чайки превращались из парящих в солнечных лучах деловитых крикунов в стремительные белые тени, метущиеся в только им ведомом порядке с редкими, но болезненными вскриками. Да и сам маяк ночью как будто оживал, раскрашиваясь всеми звуками, которые заглушала дневная жизнь. Унимо слышал, как где-то на лестнице капает вода, как потрескивает огонь в бережно хранимых Смотрителем лампах, как линза со скрипом поворачивается, посылая луч света в тёмное небо, к далёким безответным звёздам.

Не спалось. Нимо прижал к себе подушку, влажную от морского воздуха, и, хотя она приятно холодила горячее лицо, подумал, что завтра нужно будет вынести её на верхнюю галерею, на солнце. Хотелось плакать, но Унимо как будто смотрел на себя в зеркало – оценивающе и даже презрительно – и плакать под этим взглядом было бы катастрофой. Он положил руки на подоконник, подбородок – на руки и просто любовался морем. Ни одного корабля не показывалось на горизонте, но маяк исправно направлял в пространство свой спасительный луч.

Самому Унимо неоткуда было ждать помощи. Он, как взрослый человек, должен был предпринять что-то или смириться с тем, что есть. Счастье, как однажды прочитал Нимо в одной из отцовских книг, находится в прямой зависимости от сил и возможностей человека и в обратной – от его желаний. Автор – явно любитель математики – для улучшения любой ситуации советовал либо умножить усилия, либо уменьшить желания. Несмотря на то, что отец насмешливо прокомментировал написанное как «ещё один способ казаться умным, представляя очевидные вещи в непривычном виде», а также посоветовал поменьше думать о достижении счастья, формула была похожа на правильную. Всматриваясь в зыбкую тень маячной башни, Унимо попытался отстранённо разложить свою ситуацию на неизвестные и переменные. Итак, Смотритель не собирался учить его магии. Таким образом, всё путешествие, предпринятое для обучения у Форина, было предпринято зря. Скорее всего, Унимо сам что-то сделал не так, но это не имело особого значения – ведь самообвинение было ещё более бесполезно, чем сожаление. Из того, что было реально изменить: можно было просто уйти с Исчезающего острова и вернуться в Тар-Кахол, к Тэлли. Смотритель маяка и Трикс точно не расстроятся, а уж в столице, даже без наследства, Унимо так или иначе проживёт. Конечно, придётся преодолевать по суше всю Морскую сторону – снова путешествовать на корабле не было ни малейшего желания, – но весной и в начале лета путешествия по южным краям Шестистороннего были едва ли не самым прекрасным занятием из всех возможных.

Тем не менее этот вариант казался Унимо полным и безоговорочным поражением. Он всегда отличался немалым упорством, и бросать однажды начатое было для него мучением. Кроме того, он ясно видел, как встретит его Тэлли: приветливо, ласково, без лишних вопросов и без малейшей тени осуждения. Но она не сможет не подумать с лёгкой грустью о том, что у этого мальчишки ничего не вышло.

Можно было остаться на маяке и действительно попытаться стать смотрителем. Каждый вечер разливать по лампам масло и смотреть на горизонт, на котором никогда не появляются корабли. Но Унимо не чувствовал в себе силы заниматься этим всё жизнь, как Форин. Нужно было слишком мало значения придавать общению с людьми, путешествиям, возможностям, открытым для каждого в Шестистороннем. И хотя такая судьба выглядела вполне величественно, Ум-Тенебри прекрасно понимал, что он будет обманывать сам себя, пытаясь подражать Форину или Триксу.

Не придумав никакого решения, Нимо заснул.

А потом стало происходить то, что обычно случается, если ничего не предпринимать – ты очень быстро учишься делать вид, что всё и так в порядке. Унимо не раз за время жизни на маяке вспоминал, как некоторые разговоры в их с родителями доме были захлопнуты, словно окна – чтобы не было лишних сквозняков. По негласному правилу не говорили, например, о Защитнике, или о смысле жизни, и ещё о некоторых вещах, которые Унимо не понимал, – приближение таких разговоров всегда чувствовалось, как похолодание на несколько градусов температуры в комнате, и Астиан Ум-Тенебри всегда мог одним взглядом их прекратить. Мать вспоминала про срочные домашние дела, а Нимо отправлялся убирать не разбросанные ещё игрушки.

Так и теперь, на маяке, Унимо стал делать вид, что всё в порядке, стал учиться быть один, живя с другими, учиться быть взрослым. Но сказать, что это было легко, значило очень преувеличить силы Нимо: по ночам он часто плакал, как пятилетний ребёнок. Отец как-то говорил, что когда человеку тяжело и плохо, он начинает возвращаться к давно забытым привычкам, пока не вернётся к самой древней – пребыванию в небытии. Потому-то даже взрослые люди иногда, когда совсем устанут, начинают хныкать и капризничать, совсем как дети. Но днями Унимо был почти безупречен. Он превращался в ученика смотрителя маяка, и дни проходили, неразличимые и неразделимые в потоке времени.