История Смотрителя Маяка и одного мира

Они шли по узкой улочке, ведущей от главной площади к морю. Прохожие всё так же с готовностью улыбались и приветственно взмахивали руками при встрече. Почему-то это теперь казалось Унимо подозрительным, от солнца и быстрой ходьбы разболелась голова, перед глазами то и дело вспыхивали чёрно-золотистые пятна. Наконец Трикс остановился около одного из домов – каменного, с красной крышей и аккуратными занавесками на окнах – и замысловато постучал в деревянную дверь с широкими коваными петлями. В окне показалось чьё-то лицо, несколько секунд – и дверь открыл высокий мрачный мужчина. Он посторонился, пропуская Трикса и его спутника в тёмную прохладу дома.

– Подождите там, – кивнул хозяин на комнату с занавесками.

Трикс тут же скользнул в дверь и устроился на диване с вытертой обивкой, а Унимо осторожно присел на край стула, но тут же вскочил, заметив, что в комнате они не одни: у окна стояла и внимательно изучала его девочка примерно одного с ним роста. Её тёмные, цвета печёного каштана, волосы сверкали в лучах солнца, косо падающих сквозь неплотно закрытые ставни.

– Я – Мица, а тебя как зовут? – спросила девочка, и Унимо показалось, что она с едва заметной улыбкой переглянулась с Триксом.

Унимо не был дикарём, но за последнее время он быстро успел привыкнуть к тому, что его встречи с людьми становятся всё более неожиданными и всё менее подходящими под привычные правила вежливости. Поэтому он смутился и не сразу нашёл, что ответить:

– Я Унимо, мы с Триксом… пришли с маяка, – наконец произнёс он.

– Про тара Трикса я знаю, – фыркнула девочка, – мы с ним давно дружим. Он помогает Смотрителю помогать моему отцу с бумагами. Принести тебе печенья, Трикс? Или тебе, Унимо? Может быть, чаю? – видимо, вспомнив о роли хозяйки дома, деловито затараторила она.

Трикс покачал головой и изобразил какой-то жест – судя по всему, благодарность. Ум-Тенебри тоже замотал головой – но выглядело это совсем не так гармонично, как у немого.

– Ты живёшь на маяке? – продолжала допытываться Мица.

Унимо только кивнул, хотя понимал, что невежливо отвечать кивком на вопрос, но как будто манера общения Трикса в посёлке передалась и ему.

Тут в комнату вошёл открывший дверь мужчина и протянул Триксу кипу бумаг.

– Вот, это письма и чертежи синтийских кораблестроителей, – сказал он, – может, Смотритель поможет мне с переводом. Если бы это был обычный синтийский, мы бы нашли и у себя кого-нибудь, но это, видимо, старосинтийский – ничего не понять.

– Папа, это Унимо, он теперь живёт на маяке, представляешь! – с восторгом сообщила Мица.

Хмурый мужчина усмехнулся, и Унимо с удивлением заметил, как лицо девочки похоже на его – обветренное, чуть тронутое первыми морщинами. Усмешка отца мгновенно отразилась в озорном прищуре дочери, как деревья и небо отражаются в весёлой искристой воде весеннего лесного ручья. Унимо ощутил касание тоскливого сожаления: когда-то он радовался, – стараясь, впрочем, не подавать вида, – если кто-то в очередной раз отмечал, как он похож на отца. «Это всего лишь игра равнодушной природы, ничем, кроме крови, ты не близок своему отцу», – зло подумал Унимо.

Трикс тем временем взял бумаги, кивнул хозяину дома и шагнул к выходу, обратив к Мице какой-то, видимо, только им двоим понятный жест, от которого девушка тут же прыснула со смеху.

Хозяин проводил их до двери, и они направились обратно к морю. Оглянувшись, Унимо увидел, как занавеска на одном из окон дёрнулась, а потом он ещё долго чувствовал в весеннем воздухе запах чистого старого дома.

Почему-то на этой солнечной прогулке Унимо затосковал. Он был рад, что недалеко от маяка живут приветливые люди, с которыми можно поговорить, что Смотритель, кажется, взял его в ученики, что Трикс, хоть и ведёт себя странно, вроде бы не настроен против него. Но что-то было не так. Ум-Тенебри щурился на солнце и чувствовал, как из его глаз ветром и светом выжимаются слёзы. Ветром и светом.

Он вытирал лицо руками и шёл вслед за Триксом, стараясь не отставать, по вязкой земле берега, смешанной с песком и крупными белоснежными обломками раковин.

Когда они вернулись, Форин сидел в гостиной и читал книгу. Трикс отнёс в кухню пакет, в котором оказались печенье, сыр и сушёные яблоки, и передал Смотрителю письма с лёгким жестом, похожим на перебор струн арфы.

Форин кивнул, и тут Унимо, набравшись смелости, сказал, разрушая их безмолвное общение:

– Я мог бы перевести… со старосинтийского… отец учил меня, и я неплохо понимаю этот язык. Я мог бы помочь.

Нимо опять удивился, насколько неуверенно и жалко звучит его голос. Вероятно, всё дело было в акустике маяка.

Смотритель пожал плечами:

– Если хочешь, можешь попробовать, – и протянул ему несколько писем. – Чернила и бумага в столе.

Навязчивое желание ощущать себя нужным всегда преследовало Унимо. Даже живя с родителями в доме, в котором легко было совсем ничего не делать, он старался, что мог, делать сам, и помогать отцу, когда возможно. Старший Ум-Тенебри иногда мягко напоминал ему, что всё, что он делает, важно только ему самому, и не стоит забывать об этом и думать, что только делая что-то полезное, ты становишься нужным. Тогда Нимо обижался на отца, который зачем-то говорил ему, ребёнку, неприятные взрослые вещи, но сейчас отчётливо понимал, что дело, которым можно заняться, необходимо именно ему – чтобы как-то оправдать своё пребывание на маяке. Но он действительно неплохо знал старосинтийский – один из немногих языков, которые он успел выучить в доме отца без привычки напряжённо учиться.

Проведя экскурсию новому обитателю маяка, Трикс куда-то исчез. Унимо, занятый переводом торговых писем, даже не заметил, куда. Форин тоже ушёл на галерею маяка и явно не был бы рад, если бы его побеспокоили. Ум-Тенебри, предоставленный самому себе, с редким удовольствием погрузился в монотонную работу, отвлекаясь только на то, чтобы посмотреть в большие окна на море. Удивительно, но оно всегда было разное, подвижное, заливающее комнату, стоило чуть отвлечься. Солнечное марево полнилось криками морских птиц, ветер хозяйничал под сводами башни, как в каком-нибудь каменистом гроте прибрежных скал.

Вечером, когда небо стало тёмно-фиолетовым, Форин спустился с галереи. Его фигура, размытая весенними сумерками, казалось призрачной и величественной. Как будто сам Дух Моря нашёл пристанище на заброшенном маяке.

Унимо моргнул, отгоняя наваждение, а потом они с «Духом Моря» пили чай – на этот раз без Трикса, поэтому молчали. «Трикс не очень любит сумерки, старается спрятаться в это время», – пояснил Форин в ответ на единственный прозвучавший вопрос. Нимо хотелось спросить ещё много чего, но он не решался нарушать странную тишину весеннего вечера, когда само море, казалось, притихло в ожидании огромной звёздной ночи.

Когда черничный кисель морских сумерек загустел, Смотритель повёл затаившего дыхание Унимо наверх, в галерею с лампами.

Там Форин, не теряя времени, подробно объяснил устройство ламп и огромной изогнутой линзы, которая во много раз усиливала их свет. Унимо слушал внимательно и частично даже понял, поскольку его отец, в отличие от большинства других шейлиров, любил возиться с разными механизмами и охотно объяснял сыну, как они устроены и по каким законам действуют.

Устройство маяка было лаконичным и совершенным, так что можно было долго любоваться им. Поддерживать огонь было достаточно просто: нужно всегда держать определённый уровень масла в соединённых друг с другом лампах – не больше и не меньше. Стоило подлить масло в одну из ламп – и тут же оно мягким золотом перекатывалось во все остальные, и где-то час можно было не волноваться. Главное было не уснуть ночью, и Нимо удивился, как это Форин обходится без сменщика (Трикс, видимо, не занимался поддержанием света в маяке): ведь это ни одну ночь нельзя поспать.

Унимо заворожённо смотрел, как уверенно и аккуратно действует Форин. На то, как его длинные тонкие пальцы держат стеклянный сосуд с маслом, как он поправляет лампы, как тщательно протирает линзу. Сейчас Смотритель вовсе не казался равнодушным – напротив, его глаза горели, а губы были сосредоточенно сжаты. Он напоминал некоторых странных учёных или поэтов из числа друзей отца – когда они в переполненной гостиной вдруг начинали говорить о чём-то, что для них действительно важно, и в мгновение ока преображались.

Узнавать, как устроен маяк и как поддерживать огонь в лампах, определять наклон линзы по углу, с которым яркий луч маяка разрезал ночное небо, – всё это было очень интересно. Унимо не думал отлынивать от этой работы, – наоборот, проводить ночи, поддерживая свет маяка, казалось ему прекрасным занятием, – но он каждую минуту ждал, что Форин скажет что-нибудь о магии. Что-нибудь о том, зачем он на самом деле приплыл на маяк. Ведь они оба знали, что не затем, чтобы стать учеником смотрителя маяка, как бы ни притягательна была эта судьба.

– Главное – понять, что на маяке ты всегда один, что бы ни случилось, – сказал Форин, усаживаясь на табурет и неотрывно смотря на огонь ламп. – Мне это легко, но обычно людей это пугает. А не спать всю ночь совсем просто, ты увидишь. Но сейчас иди спать, ты почти не спал прошлую ночь, тебе нужно отдохнуть.

Унимо молчал, не решаясь ни заговорить, ни уйти. Наконец, когда Форин, видимо, решил, что его ученик ушёл, так что даже удивлённо обернулся, оторвав взгляд от сияния ламп, Нимо сказал:

– Я постараюсь. Но вы ничего не сказали о том, другом, чему я хочу у вас учиться.

Слова в голове как будто слиплись в один большой ком, так что отлепить нужные было очень сложно. Но Форин, видимо, понял, о чём хотел сказать Унимо, потому что, вернув взгляд на лампы, с обычным равнодушием произнёс:

– Ты сказал, что хочешь стать учеником смотрителя маяка. Ты ученик смотрителя маяка – значит, должен быть доволен. Спокойной ночи.

6.1.2 Omnes vulnerant, ultima necat41

В библиотеке Ледяного Замка легко было заблудиться. Огромные шкафы и каменные полки с книгами занимали всё пространство, а сложная система лестниц, переходов и галерей превращала поиск книги в увлекательное путешествие. Десятки хранителей ежедневно дежурили в секциях библиотеки, помогая в поиске книг и выдавая особо ценные под запись, но в целом никто не следил за тем, какие книги читают слушатели. Кроме, разумеется, «несерьёзных» разделов библиотеки, доступных слушателям только в определённые дни, да и то благодаря самоотверженным усилиям Тео Гранция.

Сам Тео любил приходить в библиотеку вечером, когда уже зажигались хрустальные лампы, но темнота ещё не скрывала величественную мощь собранных в одном месте знаний. Ройф и Мариона жаловались, что библиотека нагоняет на них ужасную грусть оттого, что одному человеку никогда не прочесть всех этих книг, даже если читать всю жизнь непрерывно. А ведь каждый день пишутся ещё и новые строки, страницы, тома… Однако на Тео это средоточие свидетельств человеческого разума действовало умиротворяюще: усилия не бесплодны, камень за камнем возводится собор бессмертной мудрости, чтобы когда-нибудь быть посвящённым Защитнику, показать ему, что всё не напрасно.

Но сейчас Тео был в каком-то постоянном раздражении и возбуждении – как ищейка, почуявшая след, но не нашедшая пока дичь. Он не смог последовать совету Инаниса и заниматься только тем, что полагалось делать слушателям. Точнее, он честно попытался – но, прочитав нужные для занятий книги, он не смог просто так уйти из библиотеки, не заглянув в секцию рукописей и первоисточников. Дежурный хранитель удивлённо взглянул на зашедшего на территорию старших слушателя, но ничего не сказал. «Может, пойти к Инанису и рассказать, что становится всё хуже. Или к Плинию», – с тоской подумал Тео, но тут же отогнал эти мысли. «Никто не может указывать мне, что читать, а что нет!» – возмутился он, вспомнив, что вынужден будет ещё тратить драгоценное время на упражнения с Плинием.

Поднявшись по узкой лестнице со светлыми перилами, украшенными замысловатыми растительными орнаментами, Тео зашёл в ту часть библиотеки, где хранились письменные свидетельства пребывания Защитника в Шестистороннем. Жёлтые хрупкие рукописи были бережно упрятаны в прозрачные стеклянные чехлы, так что перекладывать их приходилось с огромной осторожностью. Выбрав для себя стопку рукописей, которые он ещё не успел изучить, слушатель устроился за столом с неяркой хрустальной лампой. В эту части библиотеки читатели приходили редко, так что можно было разложить рукописи по всему столу в только Тео ведомом порядке. Он принялся читать строчку за строчкой на старокахольском, который до сих пор для многих его одноступенников был труднопостижимым, чтение на нём составляло для них немалый труд. Самому Тео тоже требовалась сосредоточенность, чтобы разбирать давно устаревшие слова, но он успел уже неплохо натренироваться в чтении таких текстов, работая в этой части библиотеки. За высокими узкими окнами наступал всё ещё ранний весенний закат в горах. Лампы как будто разгорались ярче, когда в них подливали заоконную темноту.

Постепенно Тео начал погружаться в то состояние, когда мир вокруг исчезал, оставляя только пустую рамку, в которой можно было без помех раскладывать свои мысли. В такие моменты Тео чувствовал себя счастливым, чувствовал себя творцом, соединяющим смыслы в огромное полотно, похожее на звёздное небо своей мнимой беспорядочностью, которая при должном понимании оборачивалась безупречным первозданным порядком.

Сейчас он шёл по тонкой нити своей догадки и нашёл целый лес фактов, подтверждающих его правоту. В долгожданном озарении он видел стройную систему доказательств, которая была прекрасна и неопровержима – по крайней мере теми, кто составил «Жизнеописание». На мгновение Тео почувствовал голос совести, напоминающий о том, что недостойно служителя Защитника соревноваться с мёртвыми. Но дрожь, с которой он поспешно записывал своё открытие, боясь упустить хоть какую-то деталь, была свидетельством против него. Он всё-таки не мог равнодушно принять то, что узнал что-то, что пропустили поколения просветителей…

– Тео, друг мой…

Звон разбитого стекла прервал голос просветителя Тирема: вздрогнув всем телом, Тео дёрнул рукой и локтём уронил стеклянную табличку на каменный пол библиотеки.

Злой на себя и на добрейшего просветителя Тирема, который появился так некстати, Тео, чтобы скрыть выражение своего лица, тут же нырнул за рукописью. К счастью, пожелтевший лист с большими витиеватыми буквами старокахольского не пострадал. Тео бережно положил рукопись на стол, а затем принялся собирать разлетевшиеся осколки, бормоча извинения замершему на месте просветителю.

– Я отнесу рукопись в стекольную мастерскую, – виновато сказал Тео, поднимаясь.

На звон сбежались хранители, но просветитель Тирем кивнул на слова Тео и взмахом руки велел им возвращаться на свои места.

– Тео, в последнее время ты сам не свой. Что случилось? – встревоженно спросил просветитель. – Я не хочу по-стариковски лезть в твои дела, но мне больно видеть, что талантливый слушатель сгорает, как свеча за Вечерний Обряд.

Тео вздохнул и устыдился раздражения и злобы, невольно испытанных им к старому просветителю. Просветитель Тирем всегда был добр к нему – да и к другим слушателям тоже, – но Тео всегда выделял и как ребёнок радовался его достижениям. «Что же происходит с тобой, Тео Гранций, раз ты теперь на каждого, кто отвлекает тебя от твоего исследования, готов шипеть от злости?» – грустно подумал слушатель.

– Да так, небольшие неприятности, Айл-просветитель, – пробормотал Тео, и тут только заметил, что порезался, собирая острые осколки, и теперь яркая кровь, такая неуместная в библиотеке, стекала по его пальцам, обвивая их тонкой красной нитью.

– Тебе нужно к врачу, немедленно! – строго сказал испуганный просветитель Тирем и, не желая слушать никаких возражений, увёл слушателя из библиотеки.

Тео успел только схватить со стола свои записи и, свернув их, сунуть в карман перепачканную кровью бумагу.

Тар Квид, школьный доктор, как всегда, встретил пациента спокойствием и своей кривой врачевательской усмешкой, заверил просветителя Тирема, что позаботится обо всём, и вежливо выпроводил его. Не теряя времени, он осмотрел порезы, аккуратно промыл их, обработал густой травяной мазью, в которой по запаху Тео распознал горный тимьян, и перевязал чистой белой тканью.

– Порезался, когда собирал стекло от разбитого футляра рукописи в библиотеке, – пояснил Тео в благодарность доктору Квиду.

Доктор сам никогда не спрашивал, что случилось, без необходимости. Просто делал своё дело. А случалось разное.

– Надеюсь, в вашем варварском уставе нет пункта о том, что нельзя разбивать стеклянные таблички, и тебе не грозит какое-нибудь наказание? – уточнил Квид, стоя у стены сложив руки и любуясь своей работой.

– Нет, насколько я знаю, пока нет, – улыбнулся Тео.

Его всегда умиляла эта светская гуманистическая неприязнь доктора к нравам и обычаям «диких служителей», как он их часто называл, особенно по контрасту с тем, как давно и добросовестно он врачевал раны и болезни всех обитателей Ледяного Замка.

– Знаете, Айл-доктор, я вспомнил такую забавную вещь: в детстве бабушка говорила мне, что если порезаться о разбитое стекло, то маленькие осколки непременно попадут в кровь, дойдут до сердца и человек умрёт, – сказал Тео. – В детстве мне не раз представлялась эта смерть.

– Даже не мечтай, – серьёзно отозвался доктор Квид, убирая инструменты и лекарства в большой стеклянный шкаф.

От звука маленьких серебряных ножниц, звякнувших о стеклянную полку шкафа, Тео нервно вздрогнул. Квид заметил это, внимательно посмотрел на слушателя, и тот вынужден был отвести взгляд.

– Смотрю, они тебя совсем замучили, – вздохнул доктор.

Желание всё рассказать и найти сочувствие у человека, мнение которого важно и ценно, накатило на Тео вместе с усталостью и переживанием от случая в библиотеке. Но он сдержался и позволил себе совсем немного:

– Это не они, я сам, – сказал он грустно.

Квид покачал головой и поставил на маленькую жаровню кофейник, даже не спрашивая, будет ли кофе его пациент. От такой удачи как кофе с доктором в Ледяном Замке не отказываются.

– Ну-ну, насколько я могу судить, любой упорядоченный культ как раз и сводится, по большому счёту, к тому, чтобы заставить человека думать, что он сам именно этого хочет.

Когда Тео попадал в больничное крыло, Квид всегда начинал спорить о вере в Защитника, но слушатель был искушён в поединках по риторике, поэтому чувствовал себя как взрослый в споре в ребёнком – то есть соглашался или переводил всё в шутку с мудрой такой улыбой. Впрочем, у доктора была какая-то своя правда, которая, вопреки всем законам построения спора, невольно покоряла пристрастного собеседника.

– А разве хоть какие-то отношения между людьми строятся на иной основе? – спросил Тео, не удержавшись.

– Ну хорошо, мастер слушатель, в таком случае я, как школьный доктор, хочу, чтобы ты хотел беречь немного своё здоровье. Прежде всего, от того, что у тебя здесь, – тут он коснулся своей головы с густыми и короткими чёрными волосами.

Кофе почти было закипел, но Квид ловким и точным движением, совсем как до этого перевязывал руку Тео, снял кофейник и поставил на стол тонкие глиняные чашки с контурами Ледяных гор – подарок кого-то из пациентов.

Слушатель улыбнулся, но оценил ненавязчивую заботу доктора.

– Я постараюсь, – сказал он.

– Не постараешься, – со вздохом произнёс Квид, разливая кофе, – но вы тут почти все такие. Мастера Грави на вас нет. Но ты, конечно, особенно.

– Мне кажется, вы ко мне несправедливы, – сказал Тео, бережно сжимая в руках горячую, почти обжигающую глину чашки.

– Ну да, предвзято отношусь к своему земляку, – хмыкнул Квид, пододвигая к Тео коробку печенья из Морской стороны.

Так они сидели, пили кофе и болтали ещё довольно долго для людей, у которых немало дел и обязанностей. И Тео, к своему удивлению, почувствовал, как тугой узел, которым в его голове завязались нити реальности, слегка ослаб. И хотя Квид смотрел немного свысока и советовал, – сам понимая бесполезность таких советов, – не доводить до крайностей, освобождать голову от мыслей, даже очень важных, не зацикливаться, как тот моряк Морской стороны, который обещал доплыть до горизонта, и прочие обычные докторские рекомендации, которым никто не следует (по крайней мере, точно не служители), но от общения с доктором почему-то становилось тепло на душе, как от имбирного чая зимним вечером.

С сожалением Тео взглянул на часы и понял, что пора уже идти на занятия к Плинию. На ненужные занятия по концентрации. Только чтобы его хранитель и просветитель Инанис чувствовали, что они сделали всё, что могли.

Тепло попрощавшись с доктором, Тео направился в крыло хранителей. С каждым шагом в нём снова поднималась волна раздражения и злости: он мог бы потратить время с большей пользой. И как они самоуверенно думают, что знают, в чём его проблема! Хотят помочь. Все говорят, что хотят помочь.

Плиний сразу почувствовал настроение слушателя, и приветственная улыбка быстро сползла с его лица. Он принял излишне деловой вид и повёл Тео в комнату для занятий: блёклые, сливающиеся в одно светлое пятно, стены, стол и пара стульев такой формы, как будто их специально создали для иллюстрации соответствующих слов в детской книжке с картинками: просто стол и просто стул. Чтобы ничто не цепляло взгляд, не отвлекало от занятий. Продуманно, как и всё в Ледяном Замке.

Хранитель в нерешительности остановился и посмотрел в глаза Тео, рассчитывая на поддержку. Но не тут-то было. Слушатель только усмехнулся и застыл с деланной почтительностью.

– Давай, я сначала расскажу тебе технику, а потом ты попробуешь, – предложил Плиний.

– Можешь не трудиться объяснять: я уже прочитал всё, что касается техники, это совсем несложно, – небрежно сказал Тео.

Любой другой хранитель не стал бы продолжать разговаривать со слушателем в таком тоне. Любой другой, но не Плиний Фиделио, на счастье или на беду Тео.

– Ну что же, хорошо, раз так. Будь добр тогда сказать, с чего следует начать, – спокойно произнёс Плиний.

– Как всегда – с того, чтобы не думать, – ответил Тео, прямо смотря на своего наставника.

– С того, чтобы контролировать свои мысли и убрать лишние, – поправил Плиний.

– Да, вы это называете так, – с вызовом произнёс Тео.

Хранитель с внутренним вздохом подумал, что ещё немного и у него не останется никакого пространства для манёвра.

– «Мы» – это кто? – спросил Плиний.

– «Вы» – это те, кто сначала готовы подчиняться любым бессмысленным правилам, а потом начинают сами с радостью и важным видом создавать их! – выпалил Тео.

Большей частью своего сознания Тео понимал, что поступает очень глупо и несправедливо. И что вовсе не правилам Школы противоречит такое поведение, а его собственным представлениям о том, что можно, а чего нет. Но он не мог остановиться, как будто какая-то пружина, долго сжимаемая где-то в груди, распрямилась, и её не удержать, как не избежать ран от её стремительного движения.

– Уходи, – негромко сказал хранитель, отвернувшись в сторону. Его добродушное лицо вмиг приобрело пугающее сходство с картинами древних просветителей со стен парадных залов Школы.

После стольких лет обучения в Ледяном Замке хранителю совсем не составляло труда сохранять самообладание даже в такой ситуации, когда жгучее ощущение обиды и несправедливости связывало мысли, как клей – книжный переплёт. Но впервые он не был уверен, что это нужно, что не лучше сорваться, накричать на слушателя, пригрозить ему, вывести из его мучительного мрачного равновесия.

– Что? – спросил Тео, как будто совсем не ожидал такого поворота событий.

– Ты прекрасно слышал, – ответил Плиний. – Если не хочешь учиться, уходи. Это тоже один из наших принципов. Или, если тебе так будет понятнее: убирайся, я не хочу тебя видеть.

Слушатель ощущал теперь только растерянность и сожаление. Злость и раздражение, сделав своё дело, предательски покинули его. Но исправить ничего уже было нельзя, и Тео молча развернулся и побрёл прочь.

У двери в его комнату слушателя поджидала Мариона. Она нервно дёргала кисти своей зелёной накидки, прислонясь к стене, а увидев Тео, просияла, как дерево Зимнего праздника. Хотя и как изрядно напуганное дерево Зимнего праздника. Тео, рассчитывавший скорее забраться в комнату и притвориться спящим, не смог скрыть досаду на своём лице.

– Привет, Тео, – как можно непринуждённее сказала Мариона, – не хочешь прогуляться?

Слушатель остановился напротив, сложив руки на груди и всем видом изображая вежливое терпение.

– Извини, Мариона, я очень устал, – сказал он.

Девушка ещё плотнее закуталась в свою накидку, защищаясь от сгустившегося вокруг холода.

– Ты теперь всегда так, совсем не говоришь со мной. Как раньше, по-настоящему, – произнесла она.