История Смотрителя Маяка и одного мира

Внутри было темно, пахло сырой пылью и землёй. Дитрикс зажёг лампу и осмотрелся: всё выглядело так, как будто жильцы уезжали в страшной спешке. На полу были разбросаны тряпки, посуда и даже детские игрушки. Люстра с дешёвыми стеклянными украшениями лежала, как странный праздничный торт, в центре комнаты, и при каждом шаге под ногами хрустели её осколки. Людей в комнате не было.

Кора Лапис, как только они зашли в дом, взяла принца за руку – и он был страшно этим доволен.

– Тут, наверное, полно крыс? – сказала девушка, и Таэлир улыбнулся и ободряюще сжал её руку: даже такая храбрая поэтесса, как Кора Лапис, не была лишена типичных женских страхов. Но это придавало ей ещё больше очарования.

– Тут – нет, – ответил Дитрикс. – А вот там, куда мы пойдём искать прибежища – наверняка немало, – с этими словами он указал на лестницу вниз – вероятно, в подвал, поскольку они находились на первом этаже.

– Но зачем? Почему мы не можем остаться здесь? – запротестовал принц, вообразивший себя теперь защитником Коры Лапис.

Дитрикс холодно посмотрел на него и ответил – таким тоном, каким можно было бы объяснять очевидные вещи ребёнку:

– Потому что в подвале нет окон, и никто не заметит свет или подозрительные тени.

Подвал был наполовину залит водой, заставлен пустыми деревянными ящиками: вероятно, его использовали как кладовую. По указанию Дитрикса Таэлир с Пойзом соорудили из ящиков подобие помоста, на котором можно было сидеть, не опасаясь намокнуть. Дитрикс сходил наверх и притащил несколько одеял, лампу и даже пыльную книгу в красном переплёте. Книгу он протянул Коре:

– Вот, здесь, кажется, стишки – может, вам будет интересно.

– Котрил Лийор, – прочитала Кора название и кивнула. Но даже не раскрыла книгу, только положила её рядом с собой и забыла.

– А сейчас, – начал Дитрикс, когда все устроились более или менее удобно в креслах-гнёздах из старых одеял вокруг ящика с лампой – неожиданная обстановка располагала к торжественности, – может быть, вы соизволите объяснить нам, почему мы с моим другом должны рисковать ради вас своим спокойствием, необходимым для реализации наших великих творческих замыслов?

5.2 Realiora

5.2.1 Asylum ignorantiae38

Привычный свет масляных ламп, преумноженный специально устроенными линзами, успокаивал и придавал сил. Форин сидел на крытой галерее Маяка, положив подбородок на переплетённые длинные пальцы, и старался сосредоточиться только на свечении ламп. В огромных окнах за спиной ворочалось и вздыхало море. Ночные птицы проносились в темноте белыми тенями, похожие на призраков. Ветер, вечно живой на высоте двухсот одиннадцати ступенек, приносил громкие запахи моря и едва различимый аромат жёлтых первоцветов с близкого берега.

Днём Форин ещё ходил в рыбацкий посёлок, а сейчас прилив уже превратил скалу, на которой возвышался Маяк, в остров на ближайший дигет. Смотритель принёс с берега запас хлеба, белого козьего сыра и кислого варенья из зеленики, которые жители посёлка давали ему за то, что он писал и переводил им письма и торговые грамоты на разных языках Шестистороннего и Синтийской Республики. Воду Смотритель собирал во время частых дождей: на галерее были пристроены большие деревянные бочки, так что его чай всегда отдавал деревом, словно старое вино, и морем.

Когда был высокий прилив и волны с грохотом разбивались о камни внизу маячной башни, легко можно было представить себя на корабле. И Форин невольно вспоминал, как он путешествовал на фрегате Просперо Костина семь лет назад – и после этого ни одной ночи не провёл на берегу.

Незаметно скользнув в реальнейшее, Форин смотрел, как белеют на горизонте паруса. Тёплый уютный свет ламп, наполнявший башню Маяка, будто гостиную в доме где-нибудь в Тар-Кахоле, мечом разрезал чёрное небо за пределами башни. Там свет Маяка становился величественным и неукротимым, одновременно трепетным и ярким, как свет звёзд в весеннем небе после дождя. Каждый, кто видел его, обретал надежду и веру в невозможное. Невидимый днями реальности, этот свет, как любая достаточно сильная мечта, был более реален, чем целый берег, каждая песчинка которого была законченным произведением неоспоримой материи…

Сначала Смотритель увидел тень на стене – и уже тогда понял, что ничего хорошего можно не ждать. Тем не менее он, как всегда в таких случаях, испытал неистребимый человеческий трепет от присутствия того, кто пожаловал к нему в гости.

– У тебя теперь есть тень? – произнёс Форин, оборачиваясь к заслонявшему свет.

– Да, – ответил бледный, уставший и невыразительный человек средних лет с неожиданно очаровательной улыбкой, – решил прихватить её с собой. Извини за вторжение.

Форин тоже улыбнулся, давая понять, что оценил великодушную манеру своего гостя, который легко мог бы ворваться весенним штормом, блуждающей молнией или умирающей птицей.

– Хочешь чаю? – продолжая игру, предложил Форин. – Правда, он здесь больше напоминает отвар листьев бузины, который мы пили в детстве, когда запретили торговлю с Синтийской Республикой.

Смотрителю давно не приходилось оказываться в чужом реальнейшем. Он уже отвык от этого ощущения, похожего на попытки читать вслух при ураганном ветре. Надо было освежить в памяти ту часть сознания, которая отвечала за подчинение обстоятельствам.

Поздний гость улыбнулся и сказал:

– Если ты не против, я предложил бы кофе. Думаю, поблизости вряд ли можно найти тот, который не оказался бы какими-нибудь жареными корнями.

Форин скривился: действительно, кофе здесь был в дефиците. А его собственный тар-кахольский запас растаял ещё в первый месяц. Вспомнив, какой кофе подают в столичной «Кофейной соне», он не смог отказаться.

Едва Смотритель кивнул, на деревянном столе, за которым он наблюдал свечение ламп, возникли две чашки, и запах не оставлял ни малейшего сомнения в их содержимом – даже сами чашки были такими же, как тогда, когда он последний раз был в «Кофейной соне». «Продался за чашку кофе», – грустно подумал Форин, но это нисколько не помешало ему насладиться напитком.

На галерее был только один табурет – нарочно без спинки и ужасно неудобный, чтобы не заснуть, поддерживая длиными, похожими на вечность осенними ночами огонь в лампах. Поэтому гость взял свою чашку и забрался на высокий каменный подоконник, что придало ему какой-то мальчишеский вид.

– Уютно тут у тебя, – задумчиво отметил он. – Идеально, я бы даже сказал.

Смотритель напряжённо взглянул на своего собеседника: «Уж не затем ли ты явился, чтобы лишить меня этого?» И вспомнил, как они встретились в первый раз, когда Форин был ещё совсем молодым, а мир казался ему утекающим сквозь пальцы песком, который нужно во что бы то ни стало удержать. Сейчас он уже приспособился к тому миру, что существовал за пределами его головы, – выдумав для этого множество разных уловок, – а тогда это непонимание ещё вставало перед ним непреодолимой чёрной стеной, как только он решался сделать шаг в любом направлении. Разбив нос и лоб об эту стену, но не сумев понять мир, он решил научиться им управлять. Так и сказал тогда Мастеру Всего, впервые оказавшись в реальнейшем: «Я хочу управлять миром!» Мастер засмеялся и ответил: «Ну, будь по-твоему». Знай Форин тогда, что всё так обернётся – был бы поосторожнее с выражениями. Но никто ему не объяснил, как себя вести в реальнейшем. В реальности, по крайней мере, родители хотя бы пытаются объяснить ребёнку, как ему теперь жить в этом непонятном пространстве. Впрочем, своих родителей Форин тоже никогда не знал…

Мастер Всего внимательно смотрел из-за своей чашки. Он легко мог читать мысли в реальнейшем, но никогда этого не делал. «Мысли – как ветер, – говорил он. – Они создают волны на поверхности, но ничего не меняют на глубине». Слова он, как ни странно, почитал чуть больше. «Великодушие требует от нас, чтобы мы принимали то, что человек говорит, выбросив закопчённое стёклышко своих сомнений и домыслов».

– Что-то неладное творится в Королевстве, – вздохнул гость, аккуратно ставя чашку на каменный подоконник. – Люди не хотят быть счастливыми. И я не знаю, что им ещё нужно.

Форин усмехнулся:

– Значит, не всё в твоей власти?

– Не всё, – грустно кивнул Мастер Всего. – Вот, например, придумали себе Смерть – и никуда теперь от неё не деться. Может быть, и меня скоро найдёт.

Смотритель удивлённо уставился на собеседника.

– А что будет… со Всем? – тихо произнёс он.

– Беспокоишься? – усмехнулся Мастер Всего. – Чувствуешь ответственность?

Форин раздражённо передёрнул плечами.

– Нет, с чего мне. Так, любопытствую. Людям свойственно.

– Ну-ну, не сердись, – улыбнулся гость. – Я и сам не знаю – я ведь не умирал пока. Может, и ничего не изменится. А может, и Всё исчезнет.

Смотритель кивнул и забросил взгляд на горизонт – туда, где в свете луны сияли белые паруса.

– А твоя семья? – спросил Форин, и сам удивился своему вопросу.

Никогда его не интересовали чужие семьи. Да и какие-либо вообще семьи. Собрание святых людей, которые принимают тебя таким-какой-ты-есть (будь благодарен!), которые тебя понимают (да-да, ты ведь не силлогизм Олдеша) или ещё того страшнее – любят (а нужно ли тебе это – кому интересно?). Улица в твоих глазах вдруг разбивается на много-много разноцветных кусочков, которые забивают нос и рот так, что невозможно дышать, а они говорят своё «успокойся» – и ты понимаешь, что не успокоишься уже никогда…

А ещё он не мог понять, как тот, кому подвластен весь мир, мог отвлекаться на такие человеческие дела.

Мастер Всего молчал. А потом сказал, нахмурившись:

– Это оказалось сложнее, чем я думал. Сложнее, чем всё реальное и реальнейшее. Думаю, в этом я провалился, – он тяжело вздохнул – и море за окном, как будто эхо, повторило его вздох. – Но они – часть это мира. И я люблю их.

Смотритель вспомнил, как тогда, когда нужно было срочно найти нового короля, Мастер Всего, чтобы не тревожить сына, осторожно, словно вор, выбирался по ночам из своего дома, и они с Форином и Тэлли бродили по улицам ночного Тар-Кахола, споря и выбирая меньшее из всех зол шейлирских семейств столицы. «Они уже перестали преклоняться перед королём, но не перестали ещё желать во что бы то ни стало занять его место», – горько говорил тогда Мастер Всего.

– А что Тэлли? – спросил гость, как будто прочтя в его памяти то, какой решимостью и восторгом сияло тогда лицо Тэлифо – гордой оттого, что с ней обращаются не как с девочкой из приюта, а как с равной.

Форин помрачнел – и если бы это было его реальнейшее, то звёздное небо тотчас скрыли бы тучи.

– У нас был уговор, – тихо сказал он.

Мастер Всего кивнул, не став спорить.

– Кстати, об уговорах: Оланзо оказался не таким безобидным, как мы думали. Ещё чуть-чуть, и он начнёт убивать. Сначала воображаемых врагов, потом всех подряд.

Смотритель не хотел ничего такого знать. И пока ему это хорошо удавалось.

– Но ведь пока всё в порядке? – спросил он, упирая на слово «пока» – так, как спрашивают, заранее принимая только один ответ. Так, как не спрашивают в реальнейшем.

И Мастер Всего мгновенно указал Форину на его ошибку: горизонт, куда Смотритель поспешно отвёл взгляд, накренился, а все парусники съёжились, скатились по наклонной плоскости, цепляясь друг за друга спичечными мачтами, и покорно устремились к небытию, как бумажные кораблики в водовороте канализации.

– Потребуется твоя помощь, – бесстрастно сказал гость.

Когда нужно было, он умел говорить так, что спорить не приходилось.

– Но я не могу оставить Маяк. Здесь ведь корабли! – отчаянно воскликнул Смотритель. Он был похож на ребёнка, у которого грозятся отнять любимую игрушку. Точнее даже – единственную игрушку.

– Ты всё прекрасно устроил здесь. Думаю, и с этим придумаешь что-нибудь, – приговорил Мастер Всего, отворачиваясь в сторону моря.

В реальнейшем Форина море никогда не пропадало. Напротив, оно как будто выходило на первый план, вытесняло другие образы и переливалось через любые границы – стоило только дать ему волю. Море было внутри и снаружи, вверху и внизу, оно вздымало исполинские волны – и тут же стелилось зеркальной гладью. Море можно было даже брать с собой. Носить в кармане. Вешать на стену, засыпая в дешёвом трактире. Но Форину впервые в жизни не хотелось никуда уходить. Он нашёл своё место и грелся, как мокрый пёс у костра.

– Я не знаю, сколько ещё у нас времени, – сказал Мастер Всего. – Но, когда тебе нужно будет вернуться, ты не сможешь этого не понять, даже если море поднимется и навсегда отрежет твоё убежище от берега. Уверен, кстати, что ты ждёшь этого.

Молчание Смотрителя, в рамке пронзительных криков морских птиц, камнем упало на дно моря. И он горько сказал:

– Весь мир принадлежит тебе, а ты хочешь отнять у меня эту безделушку.

– Разве это не по-человечески? – улыбнулся Мастер Всего.

– Слишком. Слишком по-человечески, – кивнул Смотритель.

Где-то за горизонтом уже плыл рассвет, как бутылка с запиской о новом дне. Когда Форин долго смотрел на эту угольно-чёрную линию нераскрашенного рассвета, ему иногда казалось, что он видит и то, что находится дальше – там, где новый день уже наступил.

Мастер Всего легко спрыгнул с окна и прошёлся вдоль галереи.

– Тебе, правда, не бывает одиноко здесь? – спросил он.

– Нет! – слишком резко ответил Форин. – К тому же у меня есть Трикс.

Гость осуждающе покачал головой:

– Ты всё ещё таскаешь его с собой? Он тебе давно уже не нужен.

Когда-то Мастер Всего сам придумал для маленького Форина умного идеального Трикса – друга, который всегда знает, как люди должны реагировать на других людей, на слова, на пение птиц. Друга, который был гораздо лучше зеркала: смотря на него, можно было увидеть, какое выражение следует придать своему лицу, – и не забивать голову такими мелочами самому. Но при этом Трикс был немой. И ненастоящий.

Оба замолчали. Форин, не переставая следить за лампами, думал, что скоро ему придётся покинуть Маяк, и никак не получалось думать об этом равнодушно. Он ругал себя за излишнюю привязанность к месту. Он снова попался на этот крючок: когда тебе кажется, что ты поступаешь нормально, только потому, что твои поступки подчинены исключительно твоей воле. А потом понимаешь, что это было очередное наваждение. Но нет – корабли вдалеке были настоящими. Единственными настоящими здесь: Форин с благодарностью увидел, что его гость вернул на место парусники на горизонте.

А о чём думал Мастер Всего, знал только мир вокруг. Он взглянул в глаза Форину, кивнул с улыбкой и, превратившись в чайку, с пронзительными криками вылетел в огромное окно галереи, на котором только что сидел в человеческом облике.

Смотритель следил за птицей, пока она не окунулась всеми перьями в чернила предрассветного неба. «Удачи тебе, Защитник», – пробормотал он, задумчиво вертя в руках кофейную чашку из Тар-Кахола.

5.2.2 Quae medicamenta non sanat, ferrum sanat; quae ferrum non sanat, ignis sanat. Quae vero ignis non sanat, insanabilia reputari oportet39

Как только Тэлли вышла в Тар-Кахол поэтов, у неё закружилась голова: казалось, что стены домов и булыжники мостовой расползаются, едва пытаешься остановить на них взгляд. С усилием приглядевшись, Тэлли обнаружила, что всё вокруг покрывают мелкие буквы, ускользающие от внимания – так, что ничего прочитать не удаётся. Но делать было нечего – приходилось идти в реальнейшем Коры, поскольку состязаться за право руководить пространством вокруг сейчас не было ни времени, ни желания. Кроме того, у Тэлли была слабая надежда на то, что в чужом реальнейшем Форин не сможет её заметить.

Поэтому приходилось терпеть: Тэлифо даже попыталась идти с закрытыми глазами, но это оказалось слишком сложно. Пришлось мириться с тошнотой и головокружением до самого Дома Радости. Зато никаких проблем с птичниками или любопытными прохожими: странные буквы были как будто какими-то заклинаниями, отгоняющими людей.

Когда все трое спустились в низину Кахольского озера, Тэлли остановилась и поэты обернулись, не услышав её шагов.

– Вы тоже видите эти буквы? – спросила она, прикрыв глаза.

– Нет, я ничего не вижу, – сказал Сорел.

– И я, – отозвалась Кора. – Хотя нет. Я вижу стихи. Чужие стихи, стихи мертвецов.

Сорел и Тэлли удивлённо посмотрели на поэтессу, но Тэлифо не стала дальше тешить своё любопытство: силы требовались совсем для другого.

– Врачеватель Грави, хозяин этого места, не так прост, как кажется, – сказала Тэлли.

– Что ты имеешь в виду? Он нас прогонит? – удивлённо спросил Сорел.

– Нет, – грустно покачала головой Тэлли, – скорее даже наоборот – обрадуется. Но у него там свои правила. В любом случае у нас нет выбора.

Сказав это, Тэлифо всё равно осталась стоять на месте, думая о том, что Грави, несомненно, выставит ей счёт за спасение поэтов. Именно это она имела в виду, но говорить такое испуганному Сорелу и храбрящейся Коре не стала. Потому что им незачем об этом знать – поскольку доброе дело, если оно жаждет быть услышанным, в реальнейшем перестаёт быть таковым.

– Пойдёмте, – решительно сказала она и направилась к хорошо знакомой ограде Дома Радости.

Не требовалось беспокоить охранника: Тэлифо знала, где можно было легко перелезть через стену, забравшись, как по лестнице, по выступам причудливых изразцов. Она надеялась, что и в реальнейшем это не составит труда. Сорел вызвался перебраться первым – и, едва на светлой ограде стали проступать чёрные буквы, Тэлли, а следом за ней и Кора, уже оказались в саду Дома Радости.

Было самое начало ночи, когда всё вокруг ещё полно блаженства от наступившей после долгого дня тишины и прохлады. Когда мир кажется загадочным и юным.

Спрыгнув с ограды, Тэлли почувствовала, как ночная роса мятным холодом обвила её лодыжки. И только потом, попытавшись сделать шаг, поняла, что одну ногу она подвернула. Скривившись от боли, Тэлли сказала Сорелу и Коре, которые с беспокойством смотрели на неё:

– У меня всегда так… проблемы со стенами, – и улыбнулась – настоящей, живой улыбкой.

Взгляды Сорела и Коры стали ещё более обеспокоенными, но тут все трое замерли, услышав в темноте сада мягкий мелодичный голос:

– Я ждал вас. Особенно приятно, что вы в реальнейшем: я и не думал когда-нибудь ещё увидеть величайших поэтов Тар-Кахола. Тэлли, как мило с твоей стороны, что ты снова зашла, да ещё и не одна. И я хочу, чтобы твоя нога перестала болеть. Теперь ведь лучше?

– Айл-врачеватель… – Тэлли всмотрелась в темноту, из которой слышался голос, но не увидела никого. На мгновение ей показалось, что темнота вокруг улыбнулась. А поскольку нога действительно тут же перестала болеть, ничего не оставалось, кроме как сказать (изо всех сил скрывая раздражение от того, что тебя лишают чего-то помимо твоей воли – пусть это даже твоя боль): – Спасибо.

Теперь это, несомненно, было реальнейшее Великого Врачевателя.

– Следуйте за мной, я угощу вас чаем, – сказал Грави.

Все трое безошибочно направились на звук голоса и вскоре вышли на тропинку, мягко освещённую сияющими одуванчиками газовых фонарей. Стволы деревьев окутывал туман, а их наполненные весенней силой узорные ветви призрачно серебрились в неярком свете: картина была прекрасная, сказочная и умиротворяющая. У летней веранды на деревьях висели на неразличимых в темноте нитях лампы из тонкого разноцветного стекла со свечами. Что было, пожалуй, слишком.

– Красиво, правда? – поинтересовался Грави, высокая, скрытая тёмным плащом фигура которого была уже вполне обрисована светом фонарей.

Тэлли только кивнула, не в силах побороть страх, пленявший её каждый раз в стенах Дома Радости. Но теперь у неё были подопечные – Тэлифо искоса взглянула на поэтов, которые зачарованно шли рядом, и судорожно вздохнула.

– Проходите, – любезно пригласил Грави, когда они поднялись на веранду деревянной летней кухни.

На первом этаже, заставленном большими столами, на каждом из которых красовалась ваза с весенними цветами, было тепло, светло и уютно от ярко горевшей печи. На одном из столов стояли чайник, четыре изящные белые чашки и тарелки с сыром, орехами, хлебом и печеньем. Вокруг стола дремали плетёные кресла.

Грави Эгрото, с видом заботливого хозяина, разливал чай, предлагал угощаться, но сам внимательно рассматривал своих гостей. Наконец, Кора не выдержала этого изучающего взгляда:

– Айл-врачеватель, я хотела бы объяснить…

Грави взмахнул рукой, как будто собирался её остановить. Впрочем, если бы действительно хотел – ему бы это удалось. Здесь, в Доме Радости, он мог заставить замолчать даже поэтов. Но врачеватель только махнул рукой в неопределённом жесте и приготовился слушать.

– Мы, то есть я, в розыске у птичников, поэтому я и мои друзья – мы просим у вас спрятать нас здесь на время.

Кора испытывала напряжение, сравнимое с написанием нового стихотворения. Так же мучительно сложно было находить нужные слова, хотя никто не требовал от неё рифм или ритма.

– Знаю, знаю, тари Кора. Я наслышан о вас и всегда знал, что нам доведётся встретиться, – сказал Грави тоном мудрого, но доброго дядюшки. – Разумеется, вы можете оставаться здесь столько, сколько нужно. И обещаю вам, что вы будете здесь в безопасности.

Кора удивлённо смотрела на Великого Врачевателя, не ожидав, что он так легко согласится. Всё-таки скрывать беглых поэтов от птичников было опасным занятием. Но Грави вдруг повернулся к Тэлли и с улыбкой сказал:

– Надеюсь, что и ты, Тэлифо, не откажешься пожить со своими друзьями.

Тэлли знала, что так и будет, но тем не менее нахмурилась и уточнила:

– То есть за то, что вы спасёте моих друзей, я должна буду поселиться в сумасшедшем доме? Конечно, вы знаете, что я согласна. Я ведь хочу помочь. Вы знаете.

Грави вздохнул и скривился. Его лицо стало печальным.

– Зачем же всё портить, дорогая Тэлли? Мудрость состоит не в том, чтобы говорить правду, а в том, чтобы знать, когда со своей правдой промолчать. А если ты так любишь называть вещи своими именами, то здесь у нас тебе найдётся немало полезных дел. Сумасшедшие любят всё перепутать – вот и займёшься, вернёшь словам их значения, а твои друзья-поэты тебе помогут.

Грави поднялся, заслонив собой лампу. Его благодушие мгновенно превратилось в прохладный гнев, и Тэлли запоздало пожалела о том, что не удержала язык за зубами.

– Пойдёмте, я познакомлю вас с нашими полуночниками, а потом найдём вам комнаты.

Они молча покинули веранду и направились через сад, в котором заметно похолодало, к другому зданию – небольшому и двухэтажному, с высокими окнами. В одном из окон на втором этаже горел свет и виднелись силуэты людей.

Дверь была открыта, деревянная лестница скрипела на все ноты малой октавы, поэтому, когда ночные посетители поднялись на второй этаж, те, кто был там, наверняка точно знали, сколько человек поднимаются к ним.

– Дорогие друзья, – произнёс Грави, когда они вошли в комнату, напоминающую небогатую школьную библиотеку, – позвольте представить вам наших новых гостей…

Великий Врачеватель остановился, почувствовав, что в углах библиотеки собирается самая настоящая буря. Обычно ничего такого в его реальнейшем не происходило. Гадать, в чём дело, было излишне: девочка-поэтесса и Мастер Слов уставились друг на друга так, что удивительно ещё, как не засверкали молнии.

Мастер Слов как раз пытался сочинить новое стихотворение – и ничего не получалось, как всегда, – когда увидел эти буквы на стенах и понял, что идёт она. Её реальнейшее было неповторимо и прекрасно, но другим поэтам в нём не было места, поэтому Верлин почувствовал, как последние слова утекают из его сознания, словно вода залива Сольар в отлив.

– Прекратите! – прогремел голос Айл-врачевателя. – Оставьте эти ваши поединки для развлечения скучающей публики и птичников!

Стены библиотеки чуть пошатнулись под взглядом Грави, и с них, как осенние листья на ветру, опали чёрные буквы, съёжились на полу пеплом и тут же развеялись в воздухе, оставляя только отвратительный запах жжёной бумаги. Всё остальное было привычным реальнейшим Дома Радости.

– Не вздумайте устраивать что-либо подобное здесь, – устало и тихо пригрозил Грави, – иначе ветер перепутает все слова, и вам долго придётся их собирать, чтобы сочинить хоть один стишок про кошку на окошке.

Мастер Слов улыбнулся своей кривоватой улыбкой белой маски:

– Не беспокойтесь, Айл-врачеватель, мы ведь с Корой старые друзья. Всё будет в порядке.

– Я надеюсь, – кивнул Грави. – В таком случае ты и покажи нашим гостям всё, что они пожелают видеть, но сейчас, наверное, лучше всего – свободные комнаты для сна. А я, пожалуй, пойду. Очень устал сегодня. Кстати, Морео, как ты, уже освоился? – спросил Грави у Кошачьего Бога, который неподвижно сидел в одном из углов с книгой в руках.