Империя Independent

Появления его не заметили. Павел сразу пошёл в комнату, но на тахте ждал сюрприз: незнакомый ему полуголый мужик, крепко спящий. Злость начала импульсами пробегать по позвоночнику, сжимать кулаки, молоточками отстукивать в висках. Пашка раскрыл дряхлый шкаф и отпрянул: вся одежда, и его и бабки, валялась вперемешку, дополненная парой старых обувных коробок сверху. Вместе со злостью возникло дурное предчувствие… по какому поводу праздник?

Взяв спящего мужика сначала за ногу, потом за руки, Павел стащил его на пол – тот брякнулся не хуже поролонового Жоржа, и единственным отличием стало сонное ругательство. Павел приподнял верхнюю часть тахты. Под матрацем, в самом дальнем углу, он хранил деньги, данные отцом перед отъездом. Хранил в конверте, подсовывая его между матрацем и нижней рамой тахты, так чтобы не было видно, если только матрац не перевернуть полностью.

Конверта не было.

Громкий стук, донёсшийся из комнаты, не могла пропустить мимо ушей даже развесёлая компания на кухне.

– Никак, Митька грохнулся, – предположила Надежда, однако её туманные мысли остановил появившийся в дверном проёме силуэт Павла. Стук тот издала тахта, упавшая со всей высоты на пол. И Пашка ещё с трудом себя сдержал, чтобы не подтащить под неё голову спящего алкаша прежде, чем опустить тяжёлый матрац в деревянной раме.

– Где деньги? – Спросил он.

При его появлении весёлый гул смолк на несколько секунд. Павел стал там самым катализатором, при появлении которого настроение в компании сразу портиться и все замолкают. Затем баба Лёля, сидевшая в углу между столом и газовой плитой, отложила сигарету и улыбнулась полубеззубым ртом:

– Паш! Ну ты где ходишь? Садись, вот, поешь…

Нетвёрдым жестом она указала на стол. Ответ на Пашкин вопрос был наглядным: несколько бутылок не самой мерзкой выпивки как колокольни высились среди полей различных нарезок, банок с консервами и соленьями, хлебом и даже подгнившими фруктами. Особенно в этой пестроте выделялась палка добротной колбасы твёрдого копчения, ещё не тронутая пропитыми ртами.

Вот, где денежки!

На секунду Пашке представились купюры, разбросанные по столу. Но не простые, а измятые, вываленные в грязи и затем высушенные, залитые дешёвым пойлом и томатным соком, с роем летающих над ними мух… молоточки в висках перешли в барабанную дробь, затмевая зрение. Точно в виски ему вкололи шприц со спиртом, и теперь огненная жидкость растекалась сначала по голове, воспламеняя мозг, а затем и по всему телу. И сгустился туман, оставив лишь просвет впереди, как если бы он смотрел в маленькое круглое отверстие.

Павел подошёл молча к столу, взял палку колбасы и хотел было повернуть обратно, едва себя сдерживая и вообще с трудом осознавая происходящее, но Лёшка, на свою же беду, с криком «э, оборзел?!» схватил его за плечо.

Развернувшись, Павел ударил его в лицо что было силы. А злость, вероятно, сил предала немало, поскольку тот аж свалился с табуретки, осквернив гастрономическое изобилие брызгами крови и слюны. Надька тут же завизжала, баба Лёля охнула, а незнакомый парень кинулся на Пашку, и началась потасовка – из тех, что называются домашней поножовщиной. Без ножей наверняка не обошлось бы, попадись они под руку! Лёля бросилась разнимать их, точнее оттаскивать Пашку, потому что он словно озверел и колотил мужика обеими руками, так что тот мог только беспомощно закрыться ладонями. Досталось ему неслабо.

Орущая бабья свора кое-как вытащила Павла в коридор. Тогда он поднялся и выбежал из квартиры как был – в порванной грязной футболке и весь мокрый, ведь так и не переоделся.

– Нос! Мой но-ос… – доносилось с кухни вперемешку с ругательствами. Нос Лёшки оказался свёрнут в сторону. Лёха ползал по полу в остатках битой посуды, продуктов и поломанной табуретки, не находя в себе сил подняться. Его поверженный защитник валялся рядом с выбитым глазом и несколькими зубами. А баба Лёля только и видела, как хлопнула за Пашкой дверь, отскочив и тут же распахнувшись снова.

– Что за щенок, а? Кого уродили! – крикнула она вслед, но догонять, понятное дело, не стала.

Дружный вечер алкоголиков был испорчен, кухня разгромлена; а Пашка нёсся по улице и единственным его желанием было вдруг провалиться в канализационный люк или внезапно встретиться с капотом автомобиля – так чтобы раз, и сразу темнота.

Но никто ему по дороге не попался. И пристанищем вновь стала средняя школа № 587 – как и прежде, она встретила его пустынным холлом и затхлым воздухом тёмных коридоров.

В учительском туалете он сунул голову под кран и немного пришёл в себя. Опасливо глянул в зеркало, но увидел там только приукрашенную несколькими ссадинами собственную уставшую физиономию. Значит, сознание ему пока не изменило.

– Это тебе на расходы, не давай бабке, – лениво сказал ему отец перед отъездом, протянув замызганный конверт. Естественно, пока мать не видела. И выглядело это как откуп, чтобы он дал им свалить. Словно он мог запретить это! Ну да Пашка не протестовал. Пускай катятся ко всем чертям. Только от отца какая-то помощь. И вот она – размазана теперь по кухонному полу!

Что дальше? Страхи обитают у нас в голове. Если им нет там места, то нет им места и в реальности. Павел и думать забыл про сторожа, а к запаху привык. Да и недавний ветер немного продул здание. Кроме того, теперь, когда завхоз уехал, можно было приоткрыть для лучшего проветривания окна, что он и сделал. И неторопливо прошёлся по тихой, сумеречной столовой, где лавки были закинуты вверх ногами на столы. Мимо отключённых витрин-холодильников, где в учебный сезон продавали заветренный салат оливье и залитое желтоватым майонезом яйцо, но которые он бы проглотил в два счёта; мимо молчаливых умывальников, где всегда кто-нибудь толпился, а плакаты призывали к чистоте; и мимо фенов для рук, грустно повесивших шнуры-штекеры, вытащенные из розеток, как хвосты. Прошёлся и сел за учительский стол, где вместо лавок были стулья, и посмотрел за огромные окна, за которыми тихо шелестела влажная зелень. В столовой было мёртво, неуютно.

10

Пару лет назад как-то по весне в скверик, что перед школой, приехал трактор и начал что-то ковырять. Забегали люди-активисты, что сразу было понятно по их рвению, а так же учительница истории Антонина Порфирьевна, выскакивая из школы и сверкая на фоне ещё чёрной земли своим красно-клетчатым пончо, больше похожим на плед. Сначала думали, что это коммунальная авария, но трактор ковырял в хаотичном порядке, то тут – то там, перепахав весь сквер, и подобрался уже вплотную к школе, когда на баррикады вышли завхоз и директор и стало понятно, что дело тут в другом.

– Наверно, клад ищут! Там что-нибудь зарыто! – бытовало мнение в младших и средних классах, старшие же наблюдали за всем этим без особого интереса. Зато Антонина Порфирьева бегала крайне возбуждённой, её красное пончо так и развивалось по коридорам; на уроках она стала сбивчива, хотя и так не славилась последовательностью, но на прямой вопрос, что там ищут, не отвечала.

Само собой, истина скоро выплыла наружу: трактор искал захоронения по протекции какого-то чересчур рьяного активиста-археолога. Забавный это был дядечка: невысокий, плотный, на коротких ножках, в круглых очках словно бы без диоптрий и с чёрной оправой, с жидкой бородёнкой и вечно надутым лицом. Антонина Порфирьевна, дама не малого роста, в своём красно-клетчатом пончо выглядела рядом с ним как фламинго по сравнению с птицей-киви. Дядечка всегда носил какие-то бумаги, часто захаживал к директору и быстрее всех бегал за трактором, указывая, где копать. Как-то раз Белка и Хомяк проследили за ним: не найдя Галину Алексеевну на месте (а к такой тактике директор прибегала довольно часто для избавления от назойливых посетителей), дядечка отправился к завхозу, чей кабинет тоже был на первом этаже, рядом с кладовой. Как поняли ребята, притаившись у двери, Николаю Петровичу пришлось выдержать не шуточную атаку.

– Об этом не может быть и речи! – как мог отбивался завхоз, на что в ответ слышал назидательное и очень настойчивое бормотание:

– Вы не понимаете! Николай Петрович, самое главное как раз под школой!

– И что? Хотите загнать туда трактор?

– Ну что вы! Возьмём лопаты…

– Подвал забит хламом, и, кроме того, там бетонный пол! Я не позволю вам портить здание. Достаточно того, что вы чуть не расковыряли фундамент!

– Да поймите же вы…

Однако завхоз категорически понимать не хотел и рекомендовал обратиться к директору. Но и это не дало результатов: через несколько дней трактор и дядя-археолог покинули школьную территорию, причём последний из них в грозной форме обещал вернуться с постановлением градостроительного комитета. А первый оставил перепаханный сквер, который потом кое-как разровняли силами учеников на субботниках, проводимых в ту весну каждую субботу. И ни один, ни второй не вернулся. На этом бы и закончилась история неведомого нарушителя школьного покоя, однако газета «Метро» вновь внесла лепту в просвещение жителей: в ней появилась статья, рассказавшая, что школа стоит на древнем захоронении народности «чудь» и что разорение этого захоронения недопустимо, хотя и было сделано ещё во время Первой мировой, то есть за долго до строительства школы. Чуть позже Антонина Порфирьевна дополнила школьные умы сведениями, что здесь якобы была гробница и теперь она находится глубоко под школой, но как же она может там находится, если недалеко пролегает ветка метро, а совсем рядом – теплотрасса. Из чего все сделали вывод, что она и сама толком не знает. Антонина Порфирьевна была женщина советского воспитания и крайне рационализаторского склада ума, а потому ту часть статьи, где говорилось о каком-то заклятии, она отказалась комментировать вовсе. Но именно эта часть – что стоит только в школе случиться смерти, и эта могучая, неведомая сила будет разбужена и медленно, но верно начнёт своё проявление, так чтобы в дальнейшем заполучить ещё больше жертв – именно эта часть размытыми газетными страницами проплывала в сознании Павла, когда набрякшая на потолке капля сорвалась и разбилась о его макушку. Он очнулся и обнаружил, что задремал – уронил голову на локоть и блаженно пускал слюни на учительский стол. А в сумраке столовой, в остатках сна сверкнуло красное пончо Антонины Порфирьевны и донёсся эхом из коридора её звучный, сиплый голос.

Оказалось, что уже почти темно. Павел не знал, сколько продрых здесь; сегодня он вообще потерял счёт времени. За окнами невидимой массой шевелились листья и отсвечивало блёклой серостью небо. Наверно, дождь всё ещё идёт. Уличные фонари уже зажглись – они бросали в окна жёлто-ядовитый свет. Павел прислушался. Лёгкий шорох улицы… и ещё какой-то равномерный звук. Почти как шорох, но не шорох. И точно не на улице.

Не понимая, что это за звук, но слыша его всё отчётливей, Павел встал и осмотрелся. Недалеко от входа он заметил светлое пятно, которое раньше принял за отблеск фонаря.

Работал холодильник. Тот самый витринный холодильник, где в учебный сезон выставляли незатейливую столовскую стряпню. Сейчас же подсветка падала на пустые полки, точно надсмехаясь над Пашкиным желудком, и без того почти исчезнувшим. Сколько он не ел? Со вчерашнего вечера… если, конечно, тот вечер был вчера, в чём он уже не был уверен. Похоже, начинаются глюки!

Постояв в недоумении перед холодильником, спокойно урчавшем, как сытый кот, Павел сделал несколько шагов к выходу, как резкий щелчок заставил его обернуться – холодильник отключился, подсветка погасла. По спине проскочил привычный металлический разряд электричества. Но он не смог бы заставить его бежать – настолько он устал и хотел есть! И тут в его измученный голодом мозг, словно красный ветер от пончо Антонины Порфирьевны, ворвалась догадка: ну конечно, холодильник! Что, если таким образом подсознание даёт ему подсказку? В каморке у сторожа же есть холодильник, а в нём – наверняка что-то съестное. Прошло всего три дня, продукты не должны испортиться… или хотя бы не все!

Как бы ни был велик страх, а голод в разы величественней. Он затмевает разум и инстинкты, он заставляет рисковать – ведь в риске есть надежда, а без него – мучительная смерть. И Павел, повинуясь воли желудка, покорно пересёк холл и гардероб и приблизился к заветной двери. По пути он зажёг свет в коридоре – опять же, чтобы с улицы не увидели.

Приглушённое шипение телевизора. Наверно, опять перерыв в вещании… и такой приятный – звук работающего холодильника! Чуткий слух смог определить его безошибочно даже через дверь. А желудок тут же заурчал, предвкушая долгожданных посетителей. Не услышав ничего иного, Павел повернул ключ в замке и дёрнул дверь.

Точно лавина, упала на него стена затхлого, влажного воздуха с нотками гниения и пыли. И кучей мух, что вырвались, как пчёлы из опрокинутого улья. Дух был настолько тяжёлым, что даже горло перехватило; Павел приподнял футболку и закрыл ею нос. В комнате был полумрак – потолочная лампа почему-то не горела, осталась только маленькое бра над столом. Липкая лента для мух распушилась трупиками и ещё живыми насекомыми, отчаянно жужжащими в предсмертной агонии. Тело лежало у тахты, прикрытое покрывалом – конечно, точно так, как его и оставили… наверно, точно так. А на шипящем экране телевизора горел несуществующий 54-й канал – потому и помехи шли. Хотя Павел точно помнил, что они оставили шумное телешоу на одном из центральных каналов… но сейчас не до того!

На счастье холодильник стоял ближе всего к входной двери. Пашка нетерпеливо дёрнул дверцу. И к своей неописуемой радости обнаружил там молоко длительного хранения, несколько нераспечатанных нарезок колбасы и сыра, и, что больше всего порадовало – много банок с консервами и соленьями, хотя и самыми простыми. Георгий Афанасьевич ходил в магазин редко, и потому брал продукты длительного хранения. Что было очень кстати! Пашка, забыв про вонь и даже не закрыв холодильник, откупорил банку шпротов и проглотил их один за другим.

В запасах сторожа нашлась даже буханка хлеба – среди консервов и нарезок ей тоже ничего не сделалось, а вот на столе хлеб давно уже цвёл всеми красками радуги. Останки курицы, обглоданные мухами, высохли и превратились просто в кости, а сами же мухи роем летали над покрывалом, ползали радом по полу, подметая его своими хоботками, и постоянно ныряли внутрь в тех местах, где покрывало неплотно прилегало к полу. А внутри как будто происходило еле слышное, плотоядное шевеление.

Любопытство – наверно, третья наша страсть после голода и страха. Вернее сказать, оно и страх соперничают, рождая известную дилемму: жутко страшно и жутко интересно. И когда желудок Павла наполнился шпротами и хлебом, «жутко интересно» само собой пересилило.

Говорят, надо принять две истины: во-первых, умрёте вы, а во-вторых, умрут все кого вы знаете или когда-либо видели. А вдруг там что-то есть, кроме червей и разложенья? Хотя, конечно, внешне ничего иного нет. Но так хочется верить в другое, и потому тянет нас могильная тайна как нечто незавершённое, как то, что непременно произойдёт и с нами тоже. Не удержался и Пашка. И, долго простояв перед прикрытым трупом и пытаясь уловить несуществующие его движения, он протянул пальцы к изголовью и чуть сдвинул грубую ткань. Но открылась ему лишь пористая, желтоватая субстанция.

Что это? Мозги? Такая мысль влетела первой. Но нет же, ведь и череп должен быть! Ничего не понимая, Павел ещё немного сдвинул покрывало. Потом ещё и ещё, и с каждым сантиметром его пробивало разрядами тока, а кожа покрывалась сыпью. Наконец он сдёрнул покрывало полностью и отступил, для уверенности взявшись за стул, так как подозревал, что вот-вот грохнется.

Там лежал Жорж, тот самый поролоновый друг из театрального кружка, мило улыбаясь маской кота Леопольда! Лежал мирно и неподвижно, и мухи тут же разлетелись, словно потеряв интерес. А Пашка пялился на него и не мог поверить глазам.

Невозможно… невозможно! Они же унесли Жоржа наверх! И где сторож? Банки с консервами и нарезка выпали из рук Павла. На ватных ногах он повернулся, чтобы уйти, но даже шаг дался ему с трудом. Вот уж точно, поролоновые ноги… поролоновые! А вдруг… он посмотрел на ноги – те начали приобретать пористую структуру мягкого материала. Всё сон! Наверно он не проснулся ещё, и спит в столовой!

Телом он подался вперёд, но ноги подогнулись, точно смялись, и он упал на косяк двери и сразу же – на пол. Он не чувствовал ноги. Они пропали! Словно отсутствовали. Он видел их – вот они, какие-то нелепые, тонкие и… вялые. Поролоновые! Пашка пополз вперёд, в холл, опираясь на локти. Но в тёмном холле, косо освещённом из коридора, что-то свисающее с потолка отбрасывало на стену длинную тень. И слегка раскачивалось, поскрипывая верёвкой. Длинный силуэт в мешковатой одежде, и ноги… Ноги! Одна чуть короче другой, в стоптанных тапочках, причём один соскользнул и валялся на полу. И висельник начал медленно поворачиваться, а Пашка чувствовал, словно его тело растворяется, превращаясь в безжизненную губку. Он уже не мог ползти, а только лежал и в последних проблесках отчаяния смотрел на свисающее тело. Оно повернулось – и над сжатой кушаком шеей он узнал посиневшее, в разбитых очках лицо Георгия Афанасьевича. Оно застыло в неподвижной гримасе смерти… но губы его внезапно дрогнули.

11

– Эй! Вот он! Лежит…

– Что с ним?

– Не знаю… ну и вонища здесь.

– Думаешь, это от него?

– Да не похоже…

– Проверь пульс, ты же умеешь.

– Ага! А вдруг опять…

– Проверь! Я рядом постою.

– Хорошее утешение!

Голоса доносились как из-под воды, а до запястья кто-то боязливо дотронулся дрожащими пальцами.

– Есть! Пульс есть! Паш? Эй, Паш? Не отвечает!

– Надо водой его, я так видел…

– Ну так принеси!

После еле слышных шагов Пашка ощутил, как по лицу полилась приятная прохлада. И тут же в лоб прилетела мыльница, в которой и принесли воду.

– Ты что! Ну и руки у тебя! – возмутился знакомый звонкий голос.

– Ой, выскользнула… мыльница скользкая, потому что там было мыло…

– Ты любого пациента угробишь.

– Я нечаянно. У него дрогнули веки!

– Неси ещё воды…

– Хватит! – выплюнул Пашка, чувствуя во рту, куда попала вода, обжигающий привкус мыла. – И правда пришьёте…

Взволнованные лица Белки и Хомяка склонились над ним. Сначала он различил их как сквозь туман, потом чётче.

– А мы думали, ты умер, – откровенно заключил Белка.

– Ну спасибо, – Пашка сел, прислонившись к стене. Вдоль окон гардероба на пол падали лучи полуденного солнца. Голова трещала, а нос словно забили гипсовой смесью. – Какой сегодня день?

– Среда, двадцать пятое, – отозвался Хомяк.

Пока эти сведения никак Пашке не помогли.

– А давно мы с вами виделись?

– Да пару дней назад… ты нас тогда домой выгнал… ну помнишь, как нас завхоз поймал… то есть, чуть не поймал… мы тогда побежали…

– Понял! – нетерпеливо прервал Павел сбивчивые Белкины объяснения. Значит, он здесь только ночь пролежал. Воспоминания начали как сонный медведь ворочаться в голове, и он опасливо глянул в холл – но с потолка, конечно, никто не свисал. Значит, сон… и голодные галлюцинации.

– А что с тобой случилось? – робко спросил Хомяк.

– Там дверь закрыта? – резко отозвался Павел.

– Какая дверь?

– Да к сторожу!

– А чего ей быть открытой-то? – Белка подошёл к двери. – Ой, в ней ключи торчат…

– Запри и вытащи ключи! – скомандовал Павел. Белка выполнил поручение.

– Ты что, ходил туда? Зачем?

– Долго объяснять…

– Ну расскажи!

– Жрать хотелось! А там холодильник! – рявкнул Пашка, чрезмерная активность Белки его уже раздражала.

Белка с Хомяком многозначительно переглянулись, потом Хомяк робко засуетился:

– Мы тут… то есть я, тебе поесть принесли… подумали, что голодный наверно. Ты вчера весь день не звонил, не писал…

Из кармана своих широких шорт Хомяк извлёк завёрнутые в полиэтиленовый пакетик бутерброды. Надо признать, представляли они собой плачевное зрелище: сыр расплылся, а масло так и вовсе всё впиталось в булку и исчезло. Хомяк же с гордостью сообщил:

– Я сам делал!

– А идея была моя! – тут же добавил его друг.

Пашка проглотил бутерброды, толком не чувствуя, что ест. Затем попытался встать, но у него не получилось. Белка заботливо протянул ему руку. Однако Павел только бросил на него презрительный взгляд, опёрся на стену и всё-таки встал. Пошёл в туалет, сунул голову целиком под кран, потом напился воды прямо из крана. Его спасители торчали тут же и с любопытством за ним наблюдали.

– А почему ты на полу лежал? Что случилось? – первым не вытерпел Белка.

– Есть ещё жратва? – вместо ответа сказал Павел.

– Нет…

Он вздохнул, посмотрел в зеркало. Благодарить их ему или злиться? Второе ему хотелось больше, но ведь злиться на кого-то кроме себя было глупо в данной ситуации. Он ведь всё заварил… и получил что хотел – ключи и целую школу в распоряжение. Но не той ценой, что планировал! Хомяк, особо сведущий в еде, отвлёк его:

– В школе же должна быть кладовка с продуктами! Обязательно! Не могли же они всё использовать, помнишь – ты сам говорил!

Павел посмотрел на него снисходительно:

– Первая здравая мысль, Хомячина, – сказал он и вышел из туалета. – Пошли.

– А куда?

– Туповат ты всё-таки, парень. В столовую!

Белка с Хомяком радостно устремились за ним. Эти несколько панибратских фраз, брошенных им, взбодрили их и дали ощутить дружеское к ним отношение.

Редко кому удавалось побывать в школьной кухне. Она была одним из тех скрытных, таинственных мест, куда ученики не могли попасть вовсе. Пашка, впрочем, всё же там был: как-то в школу привезли новые электрические плиты, и он оказался одним из тех «крепких мальчиков», кого можно без особого ущерба образовательному процессу забрать с урока с целью эксплуатации детского труда. Сначала они с ещё несколькими такими парнями, под чутким руководством завхоза, выкорчевали старую рухлядь, а потом заносили новую, ещё упакованную технику. Ему хорошо запомнились огромные чаны, где толстоватая приземистая повариха размешивала некую жижу, которая впоследствии именовалась пюре или овсяной кашей. Запомнился запах подгоревшего масла и что-то прогорклое, кислое. И крахмал, которым разило от чана с киселём. Но Пашке понравилось в этом царстве школьного скупердяйства; он съел бы там всё, не обращая внимания, насколько это качественно или полезно. Тогда их труды вознаградили парой жареных пирожков с картошкой, что стоили в буфете двадцатку – он и тому был рад.

Сейчас кухня пустовала, как и все прочие помещения школы. Вся посуда была убрана в шкафы, чаны закрыты гигантскими крышками, и только вытяжки как и прежде разевали над плитами свои чёрные пасти. Пашка проверил несколько шкафчиков, Хомяк и Белка тоже рыскали тут и там. Но обнаруживали убранную на хранение кухонную утварь и больше ничего.

– А где еда? – разочарованно промямлил Хомяк, разводя руками.

– Тебя что, кормят мало? – Отозвался Пашка. – Тебе ли жаловаться.

Холодильники были отключены. В коридорчике за кухней их поджидал сюрприз, так знакомо и так неприятно попахивающий: в одну из ловушек попала крыса, да так и лежала там, никем не убранная. А Хомяк, конечно же, наступил в миску с крысиной отравой-липучкой.

– Теперь тебе сандалии менять придётся, – заметил Белка, пока Хомяк пытался одной ногой отклеить прилипшую тарелку от другой.

В коридорчике им встретились несколько дверей. Одна оказалась холодильником – он так же был пуст и обесточен. За другой хранилось всякое редко используемое барахло. А за третьей ждала долгожданная награда: действительно, некоторые запасы остались!. И хоть были эти запасы весьма скудны, но ребята осматривали полки, разинув рот: на них теснились упаковки с печеньем, что давали на завтрак вместе с молоком, само молоко длительного хранения в коробках по два литра, какого никто из них никогда не видел в магазинах, и куча банок с тушёнкой, тоже наверняка не лучшего качества. Вероятно, именно её жалкие кусочки попадались в размазне, именуемой овощным рагу. И, конечно, были там запасы всяких круп, крахмала, растительного масла в пятилитровых бутылках, банки с сухим киселём и прочая малоприятная еда.

Не долго думая, ребята схватили по пачке печенья, разорвали упаковку, сыпя кругом крошки, и стали уплетать, словно все трое были с голодного острова. А за печеньем в углу оказался ещё подарок: кукурузные палочки «Читос», тоже продававшиеся в буфете и жутко пристающие к зубам. Их, впрочем, было там не очень много, и Пашка быстро ограничил доступ к ним:

– Так! Народ, на выход! Иначе сожрём всё сразу.

Хомяк начал набирать целую охапку всяких упаковок, но Пашка подошёл к нему, сложил всё обратно и оставил только пару пачек крекеров.

– Э-эй!

– На выход! Еда будет выдаваться строго в виде поощрения.