Империя Independent

– Только попадись мне! – Крикнул он вслед, грозя кулаком пустынному двору. – А, чёрт с тобой…

Тяжело дыша и весь красный, Николай Петрович раскинулся на скамейке. Со спортом он не дружил, и вечерняя пробежка далась нелегко. Да и алкоголь дал о себе знать – сердце колотилось, как бешеное, в глазах бродили точки, а лицо стало похоже на огромный помидор, какие в магазинах называются «розовыми» и стоят дороже остальных. Через пятнадцать минут он попытался подняться, но крякнув вновь оказался на скамье, просидев ещё столько же. Затем кое-как добрёл до подъезда и скрылся. Как и рассчитывал Пашка, спрятавшийся неподалёку, обратно в школу Николай Петрович не пошёл. Однако мог это сделать утром, и следы преступления требовалось убрать.

Снова в кармане мятые сто рублей. Павел был рад, что ему не нужно сейчас возвращаться домой.

Интересно, вспомнила ли о нём бабка? Вряд ли, учитывая, что скорее всего она дрыхнет на столе. Совсем себя распустила, а ей ведь чуть больше полтинника… и он, Павел, и его мать Настя были ранними и, очевидно, не очень желанными детьми. Квартиру им в своё время дали при расселении коммуналки, и тут уж баба Лёля, как её все называли, а вернее Ольга пошла в полный разгул, постепенно спиваясь и деградируя, и уча тому же и дочь. Пашка удивлялся, как отец ещё от них не ушёл; он-то как ни странно пил меньше всего, хотя тоже бывало, но помимо был ещё жутким лентяем и ничего-не-делание-на-диване полностью удовлетворяло его жизненные интересы, и занятию этому не мешали бесконечные пьянки на кухне. Впрочем, он даже иногда их лениво сдерживал и выставлял из дома непрошеных гостей, нарушавших тишину. Но о ребёнке что он, что Настя – заботились мало. Пашке казалось, что если бы его забрали в интернат, его семье жилось бы проще. Но только он сам совершенно туда не стремился.

Этим утром он сквозь сон слышал чьи-то малоадекватные голоса, а затем ощутил на себе вонючее, перегарное тело, совершавшее странные недвусмысленные конвульсии. Сбросив его кое-как, он попытался встать, но размякшие за время сна мышцы не слушались, и его тут же припечатал к подушке чей-то кулак. В глазах возникли звёздочки, а крик бабы Лёли вдруг стал как из-под воды… «Лёша, сука! Отойди!» – вопила она, но хорошо знакомый Пашке дебошир Лёша вряд ли воспринимал её речь. Хуже всего было то, что иногда мозги Лёши полностью отключались, и мотив его действий как и обоснование их лишались всякой логики. Пока бабка удерживала своего буйного дружка, Пашка смог подняться, пару раз вмазать ему в живот и толкнуть, так что тот полетел на пол и треснулся затылком о прикрытый тонким линолеумом бетон. Бабка тут же накинулась на него со словами «ты что наделал?!», Лёшка же обняв руками голову корчился на полу. Пашка пожалел, что он шмякнулся не замертво. Дикая злость охватила его, и только сила врождённого благоразумия – видимо, всё же она до сих пор уберегала его от превращения в полноценного члена своей семейки – заставила толкнуть бабку на свою тахту, а не на пол. Та повалилась, разбросав тощие ноги; распахнулся драный халат. Пашка схватил одежду и выбежал на улицу, одеваясь на ходу.

Мятые сто рублей в кармане… бабка иногда давала ему деньги, когда он сам требовал и когда они были. В общем-то она была не жадной и частенько, от всей души предлагала ему угоститься объедками со стола, но чаще всего Пашка брезговал и предпочитал пусть и гавённую, но целую упаковку чипсов. Но чаще деньги давал только отец, из молчаливого сострадания.

Голод и пережитый стресс напоминал о себе; ему захотелось есть. Зайдя в тот же ларёк «24 часа», он взял сок и лаваш, и уплёл их тут же, сев рядом на скамейку. Дневная жара отступила с наступлением ночи, духота стала менее гнетущей. По пустым дворам побежал лёгкий ветерок. На лице Пашка чувствовал застывшую корку пота и городской пыли, даже глаза слегка щипало. Сейчас бы в душ! Но его тошнило при воспоминании о ванной комнате в их квартире, об отслоившейся на потолке краске, о чёрных швах кафельной плитки противного светло-синего цвета и о ржавчине в ванне, куда было страшно ступать… откуда в нём это отторжение такого привычного, ведь он вырос в этом?

Гулким эхом в небе отозвался раскат грома. Где-то далеко, на подступах к городу, словно неясные залпы орудий неприятеля, с моря надвигался шторм, стирая солнечное тепло как ластик линии карандаша на бумаге. Как изменчива природа! Кажется, нет спасения от изнуряющей жары и вездесущих солнечных бликов, но вот начинается дождь, и через пару минут уже вода, вода повсюду!

В школе нужно прибрать. Следы преступления оставлять не полагается, так делают только трусы! Покончив с лавашем, он пошёл обратно. И остановился у калитки – мрачное тёмное здание, без проблеска света внутри, заставило вздыбиться все волоски на его теле. Что за чушь! Там же никого нет, кроме мёртвого сторожа и мух. Он не верил во всё это, он уже взрослый. Преодолев страх, Павел толкнул калитку, и сонный воздух взрезало скрипом петель.

Коридор первого этажа также освещала подсветка витрин. Было тихо и пусто, если не считать едва слышимое шипение телевизора – видимо, в вещании был перерыв до утра. Убедившись, что всё в порядке и его страх не более чем отзвук детской впечатлительности, Павел начал действовать. Белка почти домыл пол, от красного пятна остались незначительные разводы. Через пару дней они станут совсем незаметны, слившись с серостью гранитной плитки. Павел убрал щётку, швабру и ведро обратно в кладовку, навёл там относительный порядок, изредка косясь на вентиляционную решётку; а приготовленный Николаем Петровичем пакет отнёс ко входу, надеясь, что если он и придёт за ним, то увидев его у двери не попрется дальше. Это было последней надеждой, иначе – всё пропало! Ещё Пашка уповал на опьянение завхоза и рассчитывал, что он половину не вспомнит. Но ведь это как знать – кто-то ни черта не помнит, наклюкавшись, а у кого-то наоборот – умственные способности обостряются! И почему он не сваливает? Ни раз же говорил, что только и ждёт окончания работ, чтобы свалить на дачу, «отдохнуть от них хоть месяцок!».

Припухшая, чуть посеревшая правая скула, куда он утром получил кулаком; большой нос картошкой, чуть вьющиеся короткие почти чёрные волосы. Вряд ли его можно было назвать красавцем. У некоторых бывает плоское лицо, у него же – слишком выпуклое, нос далеко выдаётся вперёд, а скулы и края глаз как будто слишком позади, из-за чего физиономия всегда кажется хитрой, а взгляд – всегда насмешливым и исподтишка. Из-за этого взгляда его недолюбливали, некоторые считали высокомерным и себе на уме; попросту не знали, что от него ожидать, а в таких случаях всегда ожидаешь худшего. Плюс частые тёмные отметины на лице и особенно на костяшках пальцев не говорили о добропорядочности… глядя на себя в зеркало в учительском туалете, покончив с уборкой, Пашка глубоко вздохнул, включил воду и умылся.

Всё же он устал. Хотелось спать. Возвращаться в гнилую дыру, именуемую домом? Он бы пошёл в спортзал и уснул бы на мате… возможность так поступать была одной из предпосылок выкрасть ключи. Но теперь, когда неподалёку отдыхал малоприятный сосед, желание спать здесь совершенно отпало. Всё-таки Пашка предпочёл бы, чтобы сторож был жив – в спортзале не было цветов, и он бы вряд ли туда сунулся. Хорошо хоть этих малявок он разогнал по домам! Разболтают ли они? Как бы хотелось ему всё сейчас забыть и никогда больше сюда не возвращаться, никогда! Ни в дом, ни в школу!

Было ли его обычное поведение отражением истинного его характера? Нет, не более чем попыткой мимолётным весельем затмить пустоту, постепенно пожирающую его цепкими лапами безысходности – а именно безысходность он видел впереди, и ничего другого. Потому как быть прилежным мальчиком без будущего – гораздо скучнее, нежели не оправдывать надежд преподавателей ровно столько же, сколько не оправдывать своих собственных надежд на себя. По-вашему, прилежность равна гарантии светлого пути? Как бы не так! Он смеялся, думая об этом; смеялся горько и надрывно, и всегда про себя. Возможно, уверенность такую ему внушили обстоятельства, которые никогда не показывали ничего светлого и лёгкого.

Сколько ещё кулаков встретит это лицо, которое, тем не менее, некоторые считали симпатичным! Катька из 10 «В», Анжелка из соседней 516-й школы, Любка оттуда же – как и он, изгои, замещавшие телом проблески сознания. Как же всё это гадко, гадко и горько! К своим пятнадцати годам он успел попробовать много чего, и всё это ему большей частью не понравилось. Это замещало гадкую действительность, однако не могло делать это вечно.

– Это учительский туалет, здесь нельзя находиться!

Он вздрогнул – резко и всем телом, очень неприятно, словно перед сном, уже проваливаясь, ты просыпаешься от внезапного сокращения всех мышц разом, и всё тело несколько секунд обездвижено. Голос прозвучал словно внутри головы. В раковине журчала вода, рядом с краном лежало мыло. Но он не помнил, чтобы подбирал его в коридоре! Пахло ядрёным табаком и терпкими духами. Он стоял, опёршись на края раковины руками корявыми, с синими венами и жёлтыми кривыми ногтями… это же не его руки!

Пашка поднял голову, и из зеркала на него глянуло перекошенное предсмертной судорогой лицо сторожа в разбитых очках.

Откинуло ли его назад неведомой силой, или тело так быстро среагировало – он не понял. Он слышал только треск – тоже внутри головы, и был ли это треск его собственного черепа или кафельной плитки, о которую он приложился, тоже осталось загадкой. В глазах потемнело, и он сполз по стене на пол.

8

«В средней школе обнаружили иссохший труп ученика девятого класса»

– Ничего себе! Интересно, а сторожа они нашли?

– Он стал зомби! Он зомби и теперь убьёт и нас тоже!

– Сэм, не неси чушь! Зомби не бывает.

– А где тогда он? Почему про него не написали?

– Может, нельзя про него писать…

– Нет! Его, наверно, не нашли… он до сих пор там! Как теперь ходить в школу?

– Это жёлтая пресса, не стоит ей верить!

И Денис выбросил газету «Метро» в урну рядом со скамейкой. Они с Семёном сидели на детской площадке, где некогда поджидал их Павел. Был конец августа, и летнее тепло осталось далеко в прошлом. Семён поёжился в своей ветровке, и помолчав чуть-чуть, вытащил газету обратно.

– А что ещё пишут? Ты не дочитал.

– Ты же сам не хотел читать!

– Давай всё же глянем…

«В средней школе №587 в туалете был обнаружен труп ученика девятого класса. По предварительным данным, тело пролежало там не меньше месяца. Обстоятельства и причины смерти уточняются следствием».

Такая коротенькая заметка красовалась на пятой странице.

– А фотография где? – спросил Хомяк.

– Прямо тебе, разместят тут фотку! Это – материалы следствия, они секретные! Хорошо хоть так написали…

Семён о чём-то напряжённо думал.

– Кто же его убил?

– Почему ты думаешь, что его убили?

– А как? Он что, старый дед, сам что ли помер?

– Эй, вы про кого там?

Ребята подняли головы, и на лица их легла серая тень, а глаза расширились… с криком они бросились в разные стороны, выронив газету.

– Эй, куда вы? – кричал Пашка, но тело с трудом его слушалось; он не мог их догнать. Пролежав месяц в туалете, оно иссохло и превратилось в мумию.

Вода журчала, и мёртвый белый свет неприятно скользил по голубоватому кафелю. Он ощутил под собой мерзкий холодный пол, пропитанный насквозь запахом хлорки, и всё тело будто скукожилось; захотелось скорее встать. Как он ненавидел этот плиточный пол!

В зеркале над раковиной он разглядел снизу только край стены и потолок. А поднявшись, увидел перепуганного подростка с серым лицом, чему, как он решил, способствовал этот холодный свет – всё вокруг он делал мёртвым. От долго включённой воды воздух наполнился запахом водопровода, как бывало в туалетах с неисправным бочком, где вода лилась постоянно. Сколько же он провалялся тут? Он посмотрел на стену позади – всё-таки приложился он неслабо: об этом напомнила красноватое пятно на кафеле и здоровенная шишка на затылке. Однако он порадовался, что хоть кровью всё здесь не замазал.

Утомлённое сознание – рассадник дурных мыслей. Утрачивая ясность ума, словно теряешь иммунитет, и так же как вирусы в ослабленный организм, начинают пробираться в него всякая нечисть, возникая то тут, то там маленькими галлюцинациями – как начинающаяся болезнь заявляет о себе лёгкими симптомами, на которые не обращаешь внимания. Но которые, без должного лечения, становятся всё более заметны.

У человека существует своеобразный иммунитет действительности. Когда мозг занят чем-то и не утомлён, ему не страшны кошмары. Но стоит этому иммунитету ослабнуть – сознание превращается в хаос самого различного наполнения, дурные и хорошие образы перемешиваются, порождая чудовищные картинки, из чего следует, что некий запредельный человеку мир всё же есть, но мы ограждёны от него природой. На восприимчивость влияют как врождённые способности, и тогда люди склонны называть себя экстрасенсами, так и внешние, как правило неблагоприятные факторы, и тогда спасение ищешь в антидепрессантах и походах к психиатру. Но там его не найти; единственная защита – благоприятная эмоциональная среда, гармония с собой и окружением; к этому и нужно стремиться.

В школе было тихо; ни звука не доносилось извне. В холлах было темно, но лёгкие проблески рассвета начинали пробиваться сквозь окна. Однако голова Пашкина гудела. От своеобразного отдыха на полу туалета он устал ещё больше, и рассеянный свет витрин в коридоре показался ему волнистым, точно состоял из какого-то эфира и растекался колеблющимися зигзагами. Забрав связку ключей, что торчала из двери кладовой, он побрёл к выходу, совершенно не представляя, куда ему идти дальше. Хотелось одного – лечь и заснуть, можно даже прямо здесь, на полу.

Полка с головой профессора Доуэля на сей раз оказалась освещена. Присмотревшись, Павел уловил неясные, но знакомые очертания бумажного лица… и разбитые очки. Нет, это всё усталость и ушибленный рассудок! Бежать он не мог, но постарался миновать коридор побыстрее и выключить несчастную подсветку. В нём даже не возникло страха – лишь отвращение и странная безразличность к происходящему. Промелькнула мысль нарочно пойти и открыть каморку сторожа, и будь что будет… разумеется, ничего бы не было, мертвецы ведь не ходят! Но рациональная часть разума подсказала ему не делать этого.

Рядом с другим гардеробом была точно такая же каморка, но обитала там только гардеробщица во время работы школы. В школе у неё было прозвище Матрёна – невысокого роста, с большим задом, хотя и не толстая, с ногами разной длинны и всегда в стоптанных тапках. Ребята прикалывались и над ней тоже, выводя её из себя, от чего она краснела и имела особенность хвататься за швабру и пытаться догнать их, поскольку интеллектом не отличалась. Но веселее всего было пугать её и обращать в бегство, заставив бросить швабру. Ни раз им хорошенько за это попадало, учитывая, что кабинет директора был тут же на первом этаже, но ведь всё запретное всегда является самым притягательным! Кроме того, у Галины Алексеевны как у истинного школьного директора не было времени заниматься воспитанием молодёжи, чаще всего она просто отсутствовала. Вход рядом с этим гардеробом не действовал – после внедрения пропускного режима с целью экономии на охраннике оставили только один вход, с другой стороны, где и сидел охранник, а потому и оказывалось, что защитить бедную Матрёну было некому. В школе держали её из милости, она была взята сюда по программе трудоустройства инвалидов, поскольку школа являлась государственным учреждением; а ещё считали, что она родственница Гули Ахмедовны, что подтверждалось некрасивостью обеих, но никак ни какими-то конкретными данными.

Подобрав ключ, Павел открыл эту каморку и повалился на диван, не обратив внимания на запах пыли и старого тряпья, и мигом вырубился. А тапки гардеробщицы были отброшены подальше в угол.

Белка, он же Белый, он же Денис – чрезмерно подвижный мальчик двенадцати лет, неуправляемый и упрямый, за что и получил прозвище – его сравнивали с белкой из мультфильмов про ледниковый период, которая на протяжении всей истории неутомимо преследовала свой орех и никак не могла его поймать; второму же званию он был обязан светлыми волосами, всегда торчавшими ёршиком, хотя они имели цвет скорее русый, нежели могли удостоить своего обладателя зваться блондином. Из чего следовало, что Белым он стал от Белки, а вовсе не от цвета волос. Лицо его тоже было неугомонное: такое же подвижное, с юрким, метким взором, маленьким аккуратным носом и ровным лбом, с острым подбородком и начинающими выразительно выдаваться скулами, из чего в дальнейшем должен был получиться весьма симпатичный молодой человек.

В классе однако и тем более в школе он ничем особым знаменит не был; считался среднячком по успеваемости и по поведению, и несмотря на всю его непоседливость замечание красной ручкой в дневнике за слишком активное времяпровождение на перемене или что-то вроде «подпрыгивал на стуле во время урока» было самым негативным, что он мог принести из школы домой и на что его мама, вечно занятая бизнес-леди среднего звена, внимания не обращала. В конфликты он не ввязывался, в драках не участвовал, пыл его остывал так же быстро, как и вспыхивал; контрольные писал с горем пополам; и однажды только вместе с двумя или тремя одноклассниками запер Зину из 6 «В» в мальчиковом туалете для старших классов, которая и так огребала немало благодаря своему имени и которую грех было там не запереть, так как была она высокой, неуклюжей и раньше других начала носить бюстгальтер.

В общем, ни чем особо Белка не славился и соответственно не был объектом пристально внимания ни со стороны учителей, ни со стороны подпольных корифеев школы. А вот Хомяку в этом плане повезло больше, хотя он без тени сожаления отдал бы часть незаслуженной популярности кому-нибудь ещё и желательно навсегда. Очкастость, полнота и прилежность в учёбе и быту – не лучшие спутники школьной репутации. В школе не была введена форменная одежда, однако в младших классах его всегда наряжали в строгий костюм с белой рубашкой, жилеткой и, что уж было совсем лишним, бабочкой, при этом делая идеальную стрижку с аккуратными косыми височками, что в итоге обеспечивало ему сходство с Иосифом Кобзоном. Он был настоящим оплотом прилежности и благоразумия, хотя может и сам того не желал; образцом поведения, про которого всегда говорили «а вы вот посмотрите на него!»; и хотя учился он не на круглые пятёрки да и читал не очень, внешний вид всегда работал в пользу успеваемости, и не исключено, что это было хитрым расчётом родителей.

Так продолжалось бы и дальше, но взрослея Семён как-никак начинал проявлять характер, и перейдя в среднюю школу распрощался с жилеткой и бабочкой, ограничившись брюками и рубашкой, вкусно обтягивающей небольшое брюшко и часто мокрой в подмышках, если его гоняли на переменах. Постепенно, но очень медленно, он переставал быть любимцем учителей и приобщался к жизни сверстников, но до избавления от насмешек его долговязой фигуре было далеко, а потому он всегда старался остаться в классе на переменах, если это позволялось, а в туалет так и вовсе не ходил, неся всё домой и порою подвергая мочевой пузырь нешуточным испытаниям на вместимость. Потому и Пашка обратил на него больше внимания, ведь Семён в некотором плане был личностью выдающейся, и не только пузом; Белка же был ему почти незнаком, и, проваливаясь в сон в пыльном закутке гардеробщицы, в отдалённом пространстве его сознания кометой пронеслась мыслишка о том, что же ему делать с этими двумя обалдуями. Пронеслась и растворилась в бесконечном космосе мыслей. А Белка и Хомяк, хотя и спали в тот час раннего утра, но одновременно вздрогнули во сне – растревоженное днём воображение не позволило им отдыхать полноценно, наполняя сон неразборчивой ерундой, где самые жуткие образы сочетались с самыми приятными, в скопе давая более чем гадкий результат. Белка проснулся от дверного щелчка – мама ушла на работу, и он опять остался один на весь день, сам с собой и со своими непоседливыми мыслями. Досуг Хомяка был организован чуть лучше: мама заставила его приступить к заданной на лето литературе, но страницы он переворачивал крайне неохотно – ибо наяву творились вещи, не уступающие мистицизмом незаурядному воображению Гоголя, чьи повести он читал.

Миновал полдень. Наступавшие с вечера тучи только сейчас разразились проливным дождём, и жару смыло, точно её и не было – запахом раскалённого асфальта она паром поднялась в небеса и исчезла за серым куполом облаков. Как хорошо, что люди ещё не научились управлять хотя бы погодой! Грязными лужами стекал с тротуаров песок, на глазах преображалась зелень, а воздух становился чище и прозрачней; поднявшийся ветер загудел в школьной вентиляции, ибо сделала она была, как однажды заметил завхоз, «наспех и с многими нарушениями» – в ветреную погоду всё здание наполнялось воем. Городской смог убегал прочь вместе с потоками воды; и жирная капля, долго набухая на краю светильника и выпукло отразив в себе комнату, наконец сорвалась и разбилась об Пашкин лоб – и от этого он проснулся.

9

Всего одна капля, а ему почудилось, словно его окатили из ковша! Влага приятной прохладой растеклась по лбу, как прикосновение материнских рук одним лишь тактильным контактом снимает жар ребёнку… прикосновение, которого он никогда не ощущал. Откуда она взялась, эта капля, над ним ведь ещё три этажа?

Следом очнулся слух – он наполнил помещение приглушённым шумом дождя. Павел не сразу сообразил, где он. Он сел; потребовалось ещё с минуту, чтобы прийти в себя. Голова всё ещё гудела и была тяжела, точно мозг стал свинцовым, а звуки он слышал как из-под воды – видимо, хорошенько он всё-таки приложился затылком! Звук открываемой двери ворвался в это закупоренное царство звоном ключей. Мигом проснувшись, Пашка высунулся за дверь каморки. В холле копошился завхоз, встряхивая зонт. Опять он здесь!

Интуиция не подвела Павла, когда он вынес пакет с трофеями Николая Петровича ко входу. Увидев на железных креслах в холле этот пакет, завхоз, с минуту колеблясь, прислушиваясь и заглянув в коридор, где свет был погашен, забрал пакет и был таков. Николай Петрович спешил, а вечерний приём горячительных напитков и в особенности погоня напомнили о себе, и он чуть было не проспал поезд. И потому пакет, услужливо приготовленный «сторожем» на вынос, оказался как нельзя кстати.

«Сообразил, старый хрыч» – чертыхался Николай Петрович, как всегда возясь с ключами. Право, не мог же он отправиться к тёще, где его уже поджидала супруга, без должного запаса моющих средств, которыми его вторая матушка, между прочим, пользовалась целый год! Раскрыв зонт, завхоз торопливо засеменил через школьный двор, перебирая пальцами под ручками тяжеленного пакета.

Когда он вышел за калитку и запер её, по обыкновению выругавшись и уронив сначала пакет, а потом зонт, Павел покинул школу и последовал за ним. Зонта у него не было, а потому очень скоро он вымок до нитки и замёрз от этого, хотя похолодало не очень сильно. Недалеко от подъезда Николая Петровича он прождал около получаса; затем подъехало весёлое жёлтое такси, и завхоз погрузился в него вместе с обильными котулями, среди которых был и тот пакет. И такси уехало. Увозя с собой Николая Петровича, а вместе с ним и угрозу непрошеных визитов в школу. Но всё же утомлённый пьянкой ум завхоза был не спокоен: открытая кладовая, свет в витринах, хотя общее освещение коридора включалось как раз рядом с кладовой, а подсветка – с другой стороны, и этот запах… «Афанасич, у тебя крыса сдохла!»… и тут его словно током ударило. Он же не видел в кладовой ловушек для крыс! Да и с чего им там быть, там же одна химия!

Но было поздно. Такси уже стояло у вокзала, а поезд – у платформы. Да и свет ведь кто-то выключил, и пакет вынес… а Пашка этот? Наверняка его проделки, а Афанасич дрых и ничего не слышал! Что за мысли странные? Не, пора тебе, пора, дорогой Николай Петрович, в отпуск!

Глядя на жёлтый бампер такси, мелькнувший пару раз среди других машин и скоро скрывшийся совсем, Павел ощутил, как с дождём точно вымывается свинец из головы, и плечи распрямляются, словно с них сняли накидку для рентгена. Но появилось чувство голода – такое, что его чуть не согнуло пополам. Прохожие уже начали на него оглядываться: промокший насквозь подросток в футболке, шортах и старых кедах. Убедившись, что завхоз свалил, Павел повернул к дому.

В тот день сама погода благоволила собраться на кухне и опрокинуть рюмаху-другую: дождь из сильного превратился в моросящий, и ветер усилился – тот самый пронизывающий морской ветер, холодный даже в самый жаркий день; стало промозгло и слякотно. Зубы Пашки колотили дробь, когда он пнул по обыкновению не запертую дверь своей квартиры. С кухни лился перегарно-дымный свет вперемешку с нетрезвыми голосами. В них он узнал, кроме прокуренного тембра бабки, заядлого дружка её Лёшку, крикливую особу из соседнего подъезда Надьку и ещё чей-то мужской голос, ему не знакомый. Последнее обстоятельство впрочем его вовсе не удивило: новые гости появлялись здесь часто – появлялись, пили, спали и исчезали в пучине прокуренного времени; он их даже не пытался запоминать.