Страшнее смерти

«Оно, это Нечто, попытается убить тебя нынешней ночью, мой несчастный друг. Но я бы на твоём месте не слишком переживал по этому поводу. Смерть не худший исход. Ведь в рукаве у Него всегда припасено кое-что пострашнее смерти…»

Он медленно опустился на диван.

Он напряжённо вслушивается в тишину, нарушаемую лишь скрипящим стуком настенных часов, возможно, отсчитывающих последние секунды его жизни.

Топ-топ-топ-топ-топ…

Маленькая тёмная фигурка, с едва светящейся, как гнилушка во мраке головкой, пробежала через зал и скрылась в коридоре, ведущем на кухню.

Рефлексы подбросили его на ноги. (Нельзя двигаться!)

«О Господи! Кто это? Кто?»

Топоток послышался из другого места, из той самой комнаты напротив, оттуда где они все, где Оно…

В непроницаемой тьме проёма замерцали две искры. Тлеют, словно угольки. Надвигаются из этой дыры в преисподнюю. Пересекают порог…

Вдруг угольки хихикнули, высоко, пронзительно. Это глаза! Маленькое, тёмное существо со светящимися во мраке глазами, скорыми семенящими шажочками, подметая паркет полами длинной чёрной мантии, катится прямиком к нему. Гном? Карлик?

Ребёнок! Маленький мальчик, с большими, горящими оранжевым огнём глазами, останавливается в паре метров от него. Какие недобрые эти глаза! Сколько в них недетской жестокости. Мальчик глядит на него снизу-вверх, хищно, пожирающе, испытующе. От этого ребёнка веет могильным холодом. Немая сцена длится несколько секунд.

Вдруг мальчик улыбнулся. Но это была не улыбка – оскал, обнаживший зубы. Зубы у мальчика не такие, какими они должны быть у обычного ребёнка. Вместо ряда плоских верхних и нижних резцов, во рту этого исчадия стоял жутковатый частокол мелких, но острых клыков. Оно сделало ещё два шага вперёд.

– Здравствуй, братик! – произнесло существо высоким детским голосом.

– Т-т-ты к-к-т-то?..

– Нерождённый.

– К-к-кто? – он медленно пятясь отступал от дивана, к окну.

– Ты думал мёртвые дети не растут, братик? – Мальчик, не теряя дистанции в один метр, следовал за ним. – Они тоже растут. Только очень медленно.

– Что тебе от меня нужно? – он продолжал отступать к окну.

– Я хочу, чтобы ты был со мной, братик, – мальчик вытянул из прорезей мантии ручонки со сверкающими острыми коготками на пальцах и протянул их навстречу.

– Я не твой братик! – поясница встретилась с подоконником.

– Нет, ты мой братик, – не согласился ребёнок-монстр. Его злые глаза загорались всё ярче. – Я умер в животике у нашей мамы, когда тебя ещё не было.

– Мне жаль, – рука шарила по стеклу за спиной, отыскивая рукоятку.

– Ты играл с мамой, она целовала тебя, гладила по головке, да? А я? – огонь настоящей ярости запылал в глазах маленького чудовища, серые брови сомкнулись над переносицей, узкие губы затряслись, скривились. – Так не честно, братик!

– Мне жаль, – ладонь нащупала рукоять на оконной раме.

– Иди ко мне! – адское Нечто сделало ещё шаг вперёд, порвав разделяющую дистанцию до минимума.

– Нет! – он рывком развернулся лицом к подоконнику, рванул ручку, и распахнул окно настежь. Пятый этаж.

– Давай! – подбадривающе пропел детский голос за спиной.

Нога заброшена на подоконник.

– Давай, братик! Давай же! – то ли умолял, то ли торжествовал голос за спиной, – Сделай это! И мы будем всегда с тобой. Мы будем вместе играть. Мы будем вместе летать. Нам будет хорошо. Очень хорошо…

Взгляд вниз, в чёрный омут двора.

«…это Нечто попытается убить тебя нынешней ночью…»

Он убрал ногу с подоконника. Обернулся лицом к Нерождённому.

– Не хочешь? – со злобным разочарованием сказал тот. Глаза мелкого мертвяка ослепительно сверкнули, лицо исказила гримаса гнева. – Тогда ты пойдёшь к Нему!

Холодная когтистая ручонка схватила его за средний палец, сжала так, что хрустнули суставы. Рванула с такой мощью, что он распластался на полу. Какая бешеная сила была в этом существе из тёмного неведомого мира! Оно не волочило его по полу, оно с лёгкостью влекло изо всех сил упирающегося, извивающегося ужом на паркете взрослого парня, туда, во тьму той самой ужасной комнаты.

Кончено. Он здесь. Эпицентр зловония. Как холодно! Разве так бывает в аду?

Медленно, со страхом открывает глаза. Он знает, что увидит. И он не ошибается.

– Поднимись! – приказывает дребезжащий замогильный голос. – Неподвижность тебя больше не спасёт.

Он встаёт. Встаёт во весь рост.

– Вот мы и увиделись, цыплёнок.

Это было ещё страшней, чем тогда, когда его привели прощаться. Это было ещё страшней, чем во снах. Оно хрипело, рокотало, булькало. Оно смердело сильнее, чем сто изгнивших мертвецов. Оно окружено колышущемся пурпурным светом. Оно голо и безобразно. Костлявое тело обляпано трупными пятнами, изъедено язвами, сочащимися голубоватым гноем. Бесформенный провал рта. Дыра вместо носа. И эти глаза. Просверливающие насквозь. Ненавидящие.

– Что тебе нужно, дед? – спросил он устало-равнодушным голосом человека, смирившегося со смертным приговором.

– Ты никогда мне не нравился, – просипело Оно, – ты был, есть, и навсегда останешься слабаком и трусом. Ты мой позор. Ты ничего бы не добился в жизни. Ты бы никем не стал. Ты не человек. Ты – цыплёнок, жалкая курица! Лучше бы ты не рождался. Лучше бы родился тот, другой, Нерождённый.

– Что тебе нужно, дед? – бессильно повторил он.

– Мне нужно чтобы ты страдал, недоносок! – сипение чудовища превратилось в оглушающий булькающий рык. – Мне нужно чтобы ты вечно страдал, вечно боялся!

– Я уже не боюсь умереть, дед. Я уже умер. Я уже мертвец.

– Не-е-е-е-т! – зачавкало ехидным смехом существо, – Так просто тебе не отделаться, цыпа. Тебя ждёт то, что страшнее смерти!

Вылетела вперёд костлявая лапа. Скрюченные узловатые пальцы сжали горло. Он не сопротивлялся. Он знал, что обречён. Ледяные пальцы давили, давили… В голове помутилось. В глазах посерело. Наступило Ничто.

Бом! Бом! Бом! Пробили часы, возвещая, что роковой Час Быка, на время покинул этот клочок Земли. Но ему уже не было дано услышать этот бой…

* * *

«Кирюша! Кирюша!» – кто-то тормошил его за плечо.

Он открыл глаза и увидел над собою испуганное лицо матери.

– Что ты здесь делаешь? На полу!

– Я… я… Не знаю.

– Ты пил? – лицо матери стало строгим.

Он отрицательно покачал головой.

– А это что такое? – мать указала рукою на пол. – Ты в луже лежишь! Ты что, описался?

– М-м-м…

– Почему ты спал здесь, на полу, в дедовой спальне? Ты никогда не любил эту комнату!

– Я… Просто, я…

– Кирюша, что с тобой? Ты что-то употребляешь? Наркотики? – лицо матери снова стало испуганным.

– Да ничего я не употребляю, мама! – он резко стал на ноги. – Душно было ночью, а здесь прохладнее. Поэтому зашёл сюда, лёг на пол, да и заснул. Всё.

– Уже первый час, ты знаешь об этом? Скоро люди придут, квартиру смотреть. Ты же сам вызвался убраться, забыл? Я ж на тебя понадеялась. А тут и конь не валялся!

– Ну, прости! Заснул.

– Недотёпа! Бездельник! Врун! Начинающий алкоголик!

– Да, я такой.

– Постой, а что это у тебя на шее?

Он метнулся в зал, к трюмо, к зеркалу. На тонкой белой коже, по обеим сторонам, выдающегося вперёд клюва кадыка, алели два неровных, багрово-красных пятна. Повинуясь какому-то смутному и муторному чувству, он поднёс к близоруким глазам правую ладонь. Средний палец распух, и болел всеми своими тремя суставами.

Из личного сообщения от Чёрного Блогера. 25 июля в 13.42

«И если Оно не убьёт тебя этой ночью, то заронит в тебя семя своё. И это семя, будет взрастать в тебе. А как взрастёт, либо возвысит тебя до небес, либо ввергнет в бездны такие, в коих мёртвым завидовать станешь ты…»

Мог ли он знать тогда, стоя перед зеркалом у старого трюмо, только что переживший самую невероятную и ужасную ночь в своей жизни, что ночь эта станет всего лишь началом?..

Часть I Месть

Глава 1 Лузеры

                              «Жили были два лузера – Хмырь и Ботан…»

                  Из сказки Мориарти, сочинённой ко дню рождения Ботана

Ужасно быть уродом. Особенно, если ты не всамделишный урод, а лишь таким кажешься. Если же всамделишный, то оно даже лучше – не так обидно, тем более, что к этому привыкаешь.

Пыльным июльским вечером по городу брёл сутулый и тщедушный молодой человек, в мятой футболке и очках, как у Гарри Потера. Магазины и забегаловки зажигали первые вывески, трещины асфальта ставили ему подножки, а манекены из витрин глумливо смеялись вслед. Разумеется, козни трещин и презрение манекенов – лишь призраки воображения, но надсадный кашель, приступы которого сотрясали молодого человека, был очень даже реален. Чёртова аллергия! «Предастма», как сказал врач. Всё это из-за проклятого смога. А смог, из-за того, что в этом капризном городе, уже неделю – ни ветерка.

Здесь всегда так – никогда не угадаешь погоду. Будто заколдовал её кто. Нынешний январь, был как кисель – слякотный, и гриппозно-тёплый. Зато в марте ударили такие морозы, что трещали деревья. Весь июнь ныли ветра – противные, пронизывающие, прямо ноябрьские. В начале июля зарядили ливни. Кто-то мог бы назвать их тропическими, если бы они не были такими холодными. Теперь же жахнула одуряющая жара, и этот невыносимый полный штиль…

У тротуара припарковалась серебряная «Тойота». Из неё вышли две высокие длинноногие девицы в коротких юбках, и поцокав каблучками по мостовой, скрылись за дверью заведения с надписью: «Салон Клеопатра».

Молодой человек украдкой посмотрел им вслед, закусил тонкую губу, и печально вздохнул.

«Тинкербелл! Тинкербелл!» – заверещал мобильник.

– Алло!

– Клиф, это ты?

– Кто ж ещё?!

– Ты где?

– Иду.

– Шевелись, давай!

Молодой человек засунул мобильник в карман, но шевелиться быстрее не стал.

Молодого человека звали Клиф. То есть, конечно, не Клиф, а Кирилл. Но Кириллом молодого человека никто не называл.

Для родителей он был Кирюшей.

Для знакомых и друзей, которых у него, практически не имелось, он был Клифом.

Но молодой человек прекрасно знал, что все ровесники, за глаза кличут его только так – Ботан.

Прозвище того, кто только что позвонил по телефону, было ничем не лучше – Хмырь. Правда, при личном общении, Хмыря чаще называли – Вольт. В паспорте же его, в графе «имя» стояло респектабельное –«Вольдемар».

Вольт уже почти двадцать минут сидел в углу дешёвого бара, с вкусным названием «Жаренный Гусь», досасывая вторую кружку «Балтики 7». «Жареный Гусь» – всего лишь второсортная пивнушка на углу квартала, и никаким жаренным гусем здесь отродясь не пахло. И бывал здесь Вольт вовсе не благодаря более чем демократичным ценам на пенный напиток – даже они казались для его студенческого кошелька грабительскими. А бывал он здесь из-за хорошенькой официанточки Люси. Он бы и сейчас шпионски пялился на её сочную задницу. Он бы закусывал при этом, как Ботан, губу, если бы имел такую привычку. Он бы так же печально вздыхал, понимая, что никогда не наберётся смелости заговорить с ней. Но нынешним вечером с ним что-то происходило. Он не замечал сегодня ни Люси, ни её задницы, а его обычно тусклые глаза горели, словно у чёрта. Он нетерпеливо ёрзал на сидении затёртого стула.

«Ботан! Где же ты, тормозила?».

Клиф и Вольт – друзья с детства. Друзья со школы. Друзья, по несчастью.

Какому идиоту пришло в голову, организовать социальные (читай бесплатные) места в элитной школе? По велению какой чёрной кармы отцу Кирилла вздумалось переехать сюда из старой дедовой квартиры с высокими потолками? Здесь стояли хрущёвки. Через дорогу – скверик. А за ним хоромы крутых и могучих. Бандитов в погонах и без, верховных чиновников, холёных банкиров, виртуозов взяток, владельцев телеканалов и прочих «хозяев заводов, газет, пароходов». Хозяев жизни. Местный аналог Рублёвки, младший её брат-близнец. И эта распроклятая школа.

Хрущёвки здесь называли коробками.

Кирилла перевели сюда учиться во втором классе.

Моббинг начался с первого дня. На перемене после математики к Кирюше подвалил жиробас, который был, к тому же, на две головы выше него.

– Привет, новенький! – толстяк смерил Кирюшу взглядом своих маленьких заплывших глазок. – Я Толик. Можно просто Комод.

Кирилл протянул руку, но толстяк своей ладони не подал.

– Какой у тебя телефон? – вдруг спросил он.

Кирюша замялся. – А у тебя какой?

– «Моторола»! – увалень запустил пятерню в карман брюк и выловил оттуда сверкающий брусочек с кнопками. – Гляди!

В те времена мобильник имелся не у каждого взрослого. Чего уж говорить о второкласснике?

– Ох, ты!.. – прошептал восхищённый мальчуган.

– Да. А ещё там двадцать игр есть! – жирдяй просиял от полученного эффекта. – А у тебя какой? Покажи.

– У меня нет телефона… – Кирюша потупил глаза.

– Так ты из этих, из коробочных? – толстяк чванливо выпятил вперёд мясистую нижнюю губу. – Как Хмырь?

– А кто такие коробочные? – Кирилл непонимающе глядел снизу-вверх на здоровущую, оттопырившую губу, физиономию. – И кто такой Хмырь?

– Коробочные, это те, что живут в коробках. А Хмырь, это такой же как ты очкарик. Вон тот, рыжий, с первой парты.

– Я вообще-то в доме живу, – не согласился Кирилл.

– Это я в доме живу, а ты живёшь в коробке, – заявил Комод на полном серьёзе.

Кирюша только пожал плечами.

– И Хмырь в коробке живёт, – продолжил жирдяй. – А сидеть ты теперь будешь с ним, на первой парте. Где лохи сидят.

– А кто такие лохи?

– Это такие, которые живут в коробках, и у которых нет телефона.

– А…

– А деньги-то у тебя есть? – не дал ему договорить толстяк.

– Деньги?.. Есть.

– Сколько?

– Десять рублей.

Комод огляделся по сторонам. – Давай.

– Как, давай? – оторопел Кирилл.

– Просто. – Туша угрожающее двинулась на него.

«Куда ж ты забился?».

Клиф лавировал между густозаселёнными столиками в табачном мареве. В этом заведении не ставят музыки. Здешняя музыка – пьяный гвалт.

«Где ты, чёртов засранец?».

Вот и он. В углу. Рыжая щётка волос. Нос крючком. Очки-Ленноны.

Они оба с детства носили очки. У обоих была аллергия на линзы. Только у Клифа ещё и «предастма».

На столике перед Хмырём две полные кружки пива. В руках третья – почти пустая.

– Здорово, Вольт!

– Чего так долго-то?

– Не девушка. Подождёшь. – Клиф сел.

– Это тебе, – Вольт подвинул одну из полных кружек Клифу, – за мой счёт.

– С чего вдруг такая щедрость? – Клиф провёл пальцем по запотевшему стеклу.

– Пей, говорю!

Клиф сделал несколько больших и жадных глотков. Холодное пиво в такую жару (пусть даже это разбавленная «Балтика 7») – подлинное блаженство.

– Чего звал-то?

Они учились в одном универе, на одном факультете – юридическом. Но в разных потоках, разных группах. Поэтому могли не видеться неделями, несмотря на то, что жили по соседству. В «коробках».

– А того! – глаза за стёклами очков сверкнули, – тебе не надоело?

– Чего не надоело?

– Щи лаптем хлебать, говно жрать, член сосать! Нужное подчеркни.

– Да что с тобой, Вольт? Перегрелся что ли? Или надрался уже?

– Дурень, – Вольт привстал. Вольт наклонился вперёд. Вольт перегнулся через стол. Вперился взглядом в Клифа. Взглядом фанатика. Взглядом маньяка. Глаза в глаза. Очки в очки. – У нас есть шанссс.. – прошипел он, будто змея.

– Какой шанс? – Клиф отпрянул, отодвинулся. – Очередная бредовая идея, о том, как всё и сразу?

– Дурень, – Вольт, опершись обеими руками о стол, продолжал нависать над Клифом. – Ты даже не можешь представить, что это. Никто не может.

– Если ты опять о биткойнах, то даже не начинай, – Клиф вместе со стулом отодвинулся от стола, и нависающего над ним Вольта.

– Дурень, – Вольт вернул зад на свой стул. – Ты забыл, кем ты был? Ты забыл, кто ты есть? Ты забыл, кем ты будешь?

– Кем я буду никто не знает.

– Да все знают! – Хмырь лупанул кулаком по столу так, что на том подлетели кружки. – Неудачник, ничтожество, чмо. Одно слово – Ботан! Был им, и останешься.

– Ты на себя-то посмотри, придурок! – огрызнулся Клиф.

– Я-то смотрю. И помню.

Клиф тоже помнил. Помнил, что всю жизнь чего-то боялся. Много чего боялся. Сильно боялся. Темноты, пауков, тараканов, врачей. Своего деда. Позже – высоты, боли, драться, соседских мальчишек. Ещё позже – девчонок, того что пошлют, того, что не сможет ответить… (Список страхов неполный: в нём не указан самый главный из них).

Помнил, как приснопамятный дед, безнадёжно махал рукой, и не брезговал плевать в пол: «Не выйдет из него мужика. Бабой растёт!»

Помнил распроклятую школу.

– Деньги к деньгам, – Вольт отпил пива из непочатой кружки. – Но, во-первых, у тебя их нет. А, во-вторых, и не будет.

– Опять пророчишь, пифия?

– Здесь и к пифии не ходи. – Вольт едко прищурился. – Чтобы сделать деньги из ничего, нужна дерзость и хватка. Нужна сила. Ничего из этого у тебя нет.

– Интересная теория. Но если она верна, то тебе тоже не светит.

– А вот тут, чувак, ты прав – таким, как мы, не светит, – Вольт грустно усмехнулся. – Светит таким, как Мориарти. С рождения.

Чуть позже Кирюша узнал, что Комод – не самое большое зло в его жизни. Что есть ещё Бамбула – здоровенный амбал Серёжка Доценко (Качком он станет в классе этак восьмом). Есть Сахар, Старик, Могила… Есть патологический садист Пельмень. Есть, без раздумий пускающий в ход свой жёсткий, как бетон кулак, каратист Кастет. Но всё это сборище монстров отдыхает в сторонке, заслоненное тенью Его, самого главного кошмара Кирюшкиной и Волькиной жизни. Женьки Савицкого. Мориарти.

Этим прозвищем, из бессмертных рассказов о Шерлоке Холмсе, наградила его училка. Просто как-то сказала на уроке: «Савицкий, ты прямо, как Мориарти». Оказалось, что училка, словно в воду глядела.

В Кирюшином классе из пацанов, только двое «коробочных» – он, да Волька Черных, то есть Хмырь. Остальные – «приозёрные». Так звали тех, что из хором. Тех, кто учился в элитной школе по праву, за плату. Приозёрными их называли потому, что местная Рублёвка, та, что начиналась через дорогу от «коробок», за сквериком, оканчивалась на берегу бирюзово-зеленого озера, в которое с севера впадала речушка, с говорящим названием «Изумрудная».

Школа элитная. Мальчишки обычные. Они везде одинаковые. И если ты слабак – тебе беда.

Над двумя очкариками издевались все. Комод отбирал деньги. Пельмень выкручивал руки. Кастет отрабатывал удары. Бамбула заставлял делать за себя домашнее. Обычная практика, используемая сильными по отношению к слабым. Но Мориарти был уникален.

Он не плечист, не мускулист и не драчлив, этот Мориарти. Но он – вожак. Его боятся. Почему? Он злой гений.

Подкинуть тебе на сидение парты кулёчек с дерьмом, а после того, как ты размажешь его своей задницей, объявить всему классу о том, что ты обделался; выкрасть твою одежду, вместе с трусами и полотенцем, пока ты моешься в душе после урока физкультуры, чтобы потом, когда ты голый и мокрый крадёшься по раздевалке, внезапно открыть дверь, и выставить тебя на посмешище девчонкам; придумать тебе новую мерзкую кличку, которую тут же подхватят все те, кто тебя знает – вот лишь начало длинного списка специфических шалостей школьника Савицкого, жертвой которых мог стать каждый, кто имел глупость или несчастье в чём-то ему не угодить. С ним предпочитали не ссорится, он же любил безоговорочное подчинение, в награду за которое иногда дарил свою милость. Мориарти боялись все.

Пацаны – животные стайные. Стае нужен вожак. Стая выбрала Мориарти.

А ещё Савицкий любил праздники.

Если бы кто-то спросил Ботана, об одной из самых безобидных проделок Мориарти, то он рассказал бы о том, как тот в седьмом классе, аккурат перед восьмым марта, заставил его написать на школьной доске аршинными буквами:

С праздником, девочки! Плюньте мне в рот. Это мой вам подарок.

Ботан, извращенец.

Если бы кто-нибудь от том же самом спросил Хмыря, то он припомнил бы новогодний утренник в третьем классе. Тогда он заставил Хмыря помочиться на его пушистый заячий костюм, после чего сделал это сам. Потом это с удовольствием сделали Комод, Сахар, Кастет… Когда же учительница и девочки спросили у зайчика, почему его шубка мокра, зайчик объяснил это тем, что по дороге в школу уронил свой костюмчик в лужу. Та зима в капризном городе тоже была тёплой и слякотной…

Ко дню рождения Ботана, Мориарти неизменно писал сказки. Мерзкие сказки, которые неизменно начинались словами:

Жили были два лузера, Хмырь и Ботан…

В этом была только половина беды. Вторая половина начиналась тогда, когда приозёрные пацаны, во главе с атаманом Савицким, рассаживались кружком. Ботан должен был выйти в центр. И прочесть эту сказку. С выражением.

Начиная с пятого класса, он просто начал прогуливать школу в день своего рождения. Но получал лишь отсрочку. Экзекуция устраивалась днём позже. Хмырю в этом смысле повезло больше – его день рождения приходился на летние каникулы.

Как мог злой мальчишка заставлять их? Что делало двух очкариков столь безропотными? Они говорили себе: «У Мориарти есть лапы Комода. У Мориарти есть кулаки Кастета. У Мориарти – мускулы Бамбулы. Приозёрных здесь много, а мы-то одни!». Но каждый очкарик чувствовал, что это враньё. Что будь Мориарти один, он всё равно делал бы это. Не потому, что он силён. Потому, что они слабы.

Услышав это имя Клиф поморщился.

– Слушай, дай закурить!

– Ты же бросил, астматик!

– Дай закурить.

Клиф затянулся, выдул мутную струю вниз.

– Как Мориарти, говоришь? Светит с рождения, говоришь? Это да. Будь у нас такие отцы, как у него, нам бы тоже светило.

Папа Ботана – большой бухгалтер на маленькой консервной фабрике, по совместительству – владелец огорода под окном. Вечерами папа Ботана мелькает с лопатой на огороде. Папа Мориарти мелькает в списках российского Forbes. Папа Мориарти – маленький председатель правления большого банка, по совместительству – владелец сети супермаркетов.

Мориарти учится на экономическом. Ездит на занятия на чёрном «Гелендвагене». Ботан учится на юридическом. Ездит на занятия на красном трамвае.

Папа Хмыря – учитель физики. Мелькает между преподаванием в школе и репетиторством, по совместительству – владелец личного авто. Поэтому Хмырю повезло больше, чем Ботану – он ездит на занятия на папиной «пятёрке» 96-го года.

Почему Мориарти не грыз гранит финансовой науки где-нибудь в Оксфорде-Гарварде? Отчего он вместе с другими смертными протирал штаны в рядовом отечественном универе? Всё потому, что тревожное «как бы он не подсел там на какую дрянь без присмотра» Савицкого-старшего, перевесило спесивое «мой сын должен иметь только лучшее». Скорее всего, подобные мотивы отцов всех остальных – Качка, Могилы, Сахара… явились причиной тому, что шайка в полном составе осталась в городе, и продолжала быть, тем, чем и была – стаей.

– О да! – Вольт отхлебнул пива, и опустил кружку на стол. – Только где ж нам взять таких стариков? А? Почему жизнь даёт кому-то всё и сразу, а кому-то ничего и никогда?

– Философский вопрос. И очень тупой. Пойду ещё пива принесу.

– Постой! – Вольт схватил Клифа за руку. – Почему у этого выродка – отдельная хата, Гелик, сколько угодно тёлок? Крутых тёлок, заметь. Не то что эта, – он кивнул головой в сторону, собирающей пустые кружки на соседнем столике Люси.

– Вольт, – хохотнул Клиф, – ты и её-то склеить не можешь!

– Вот и я о том же. Если б я…

– Был, как Мориарти… – продолжил за него Клиф.

– Заткнись. Жизнь проходит мимо. Мы, как два урода. Мы на обочине. Понимаешь?

– Завёл песню. Когда-нибудь и у нас всё будет. Может быть.

– Идиот! Ты сам-то в это веришь?

– Если честно, – Клиф вздохнул, почесал за ухом. – Если честно, то не совсем.

– Первые здравые слова от тебя за сегодня.

– Слушай, Хмырь, – Клиф начал выходить из себя, – что ты мне голову морочишь? Говори уже. Выдавай свою бредятину.

– Подожди, – он ещё сильней сжал запястье Клифа, брови его сошлись на переносице. – Ты всё забыл? Ты готов им простить?

– Ничего я не забыл. Отпусти руку. За пивом схожу.

– Ботан, и есть Ботан! – Вольт отшвырнул руку Клифа. – Ты ещё большее чмо, чем я думал.

– Да что ты предлагаешь?! – Клиф почти кричал. – Что мы можем сделать? В суд подать? Где доказательства, юрист хренов? Детский сад какой-то! У тебя вообще после того крышу снесло!