Миссия из прошлого

Последнее время Ганнон часто болел. Годы, наполненные далёкими походами, жестокими сражениями, встречами с людской подлостью, обманом и предательством, а также горечь от потери близких – всё это надломило железное когда-то здоровье Ганнона. Болея, он всё чаще вспоминал своих покойных родителей и великого деда, которым всегда так гордился. Недалёк был уже и тот день, когда и он уйдёт, соединится с ними навсегда. Мало что держало его здесь, в миру. Лишь одна ниточка кровоточила и пульсировала душевной болью – Гамилькар, его старший, и, увы, теперь единственный сын, последняя надежда на продолжение их славного рода. Жена и трое других детей Ганнона давно уже в могиле, подло убиты неизвестными убийцами. Двое его младших братьев погибли совсем молодыми, так и не оставив потомства. Женить сына, дождаться долгожданных внуков и тогда уж можно будет умереть со спокойной совестью. Думы о смерти, о судьбе сына особенно часто посещали Ганнона тёмными вечерами, перед самым сном. Или же тогда, когда старое сердце вдруг неожиданно начинало болезненно сжиматься внутри, грозя совсем остановиться, или же, наоборот, начинало бешено колотиться в груди, отдавая гулкими ударами в висках, а дыхание перехватывало так, что порой трудно было сделать следующий вдох…

Подойдя к выходу из пещеры, Ганнон напряжённо замер и внимательно прислушался – опыт прожитых лет давно приучил его действовать осторожно и обдуманно. Однако ни один посторонний звук не долетел до его уха. Кроме воя ветра ничего не было слышно. Наверное показалось… Но внезапно лёгкая тень тревоги пробежала по его лицу. Сын… А если это он…

Ганнон быстро убрал три деревянных бруса, что преграждали путь в пещеру – они служили преградой, защитой от крупных и мелких хищников. Сам же вход представлял собой узкий проход шириной около метра внизу и заметно сужавшему к верху, полностью сходясь на высоте где-то около трёх метрах. Густые заросли кустарника, росшие снаружи, полностью скрывали вход от чужих, любопытных глаз. Ганнон осторожно высунул голову наружу, но ничего так и не увидел – густое переплетение веток дикой яблони ожидаемо закрыло от его взора всю местность. Чтобы что-то узнать, нужно было идти на равнину.

Ганнон не колебался боле ни секунды, его сердце упорно подсказывало ему, что дело касается его сына. Его Гамилькара… Вернувшись к ложу, он быстро повязал на поясе ножны со старым верным мечом и, захватив короткое копьё, торопливо двинулся к выходу. Пройдя сквозь заросли кустарника по едва заметной тропинке, он осторожно отогнул ветки и с беспокойством начал рассматривать лежащую впереди местность.

Было темно: чёрные тучи полностью закрыли собой небо, и вечерний сумрак теперь господствовал везде, лишь небольшое просветление было там, где заходящее солнце уже было готово уйти за горизонт. Тем не менее, Ганнону удалось разглядеть вдали смутные силуэты трёх лошадей, но вот людей, как не напрягал он глаза, разглядеть ему не удавалось.

– Что ж, придёться идти дальше, – еле слышно пробормотал Ганнон, поправляя на поясе тяжёлый меч, и тут же, чтобы немного подбодрить себя, торопливо добавил: – Благо тут недалеко, всего каких-то триста шагов…

Старик шёл медленно, обходя небольшие валуны и острые мелкие камни, на которых было так легко подвернуть ногу, но вскоре какая-то смутная тревога в груди заставила его ускорить шаги. Поддавшись зову чувств, он пошёл быстрее, пренебрегая всеми мерами предосторожности.

Преодолев небольшой подъём, Ганнон остановился, тяжело дыша. Затем, окинув опытным взглядом поле боя, быстро восстановил картину недавно разыгравшегося сражения. Вдруг один из воинов застонал и попытался подняться. Ганнон немедленно повернулся к нему, и тут его сердце словно сдавило изнутри ледяными тисками.

– Гамилькар!.. – с трудом выдохнул он и, забыв про усталость, со всех ног бросился к раненому сыну.

Схватив его подруки, он помог ему подняться, придерживая за талию. Вскоре Гамилькар уже стоял на ногах самостоятельно, опираясь на свой меч. В голове Ганнона крутилась целая куча вопросов, но он моментально забыл о них, едва увидев, что все его руки измазаны кровью. Страшная догадка огнём ожгла его душу. Он перевёл взгляд на торс сына и испуганно обмер: Гамилькар крепко зажимал рукой рану в левом боку, но кровь, тем не менее, легко просачивалась сквозь плотно сжатые пальцы и тоненькими струйками стекала на землю.

– Отец… – слабый голос сына мгновенно вывел Ганнона из страшного оцепенения, и он перевёл взгляд на его лицо. Было хорошо видно, как на бледном, обескровленом лице сына лихорадочно блестели глаза. Какая-то другая, не о своей боли, забота отражалась в них.

Собравшись с силами и стараясь придать голосу как можно больше твёрдости, Гамилькар торопливо продолжил:

– Отец, нам надо поскорее уходить отсюда. Погоня уже близка, я чувствую это. – Он замолчал, но, заметив тревогу и отчаяние на лице отца, поспешно добавил: – Не волнуйся, отец, со мной всё будет хорошо. Я в порядке. Пожалуйста, поспеши. Возьми Элиссу и пойдём, укроемся у тебя в пещере.

Ганнон послушно кивнул головой. Он оставил сына и торопливо подошёл к лежащей возле большого камня девушке. Опустившись на колени, он пытливым взглядом оглядел её. Он видел и помнил её совсем маленькой девочкой, сидящей на коленях своего отца – Великого Мелькарта. Теперь же Элисса выросла и превратилась в молодую, красивую девушку, в которую вот уже как два года был безумно влюблён его сын…

Оглядев девушку, Ганнон облегчённо выдохнул – хвала милосердным богам, несмотря на свою неподвижность,Элисса была не ранена, она просто потеряла сознание. От удара по голове, вон рана у виска так и кровоточит… Он ещё раз критически оглядел её, на сей раз в качестве невесты сына. И снова девушка понравилась ему – хрупкая фигура, тонкая талия, длинные стройные ноги, невысокая грудь, медленно поднимавшаяся в такт дыханию, и нежное, с тонкими чертами, лицо, обрамлённое пышными длинными волосами. Глаза Элиссы были закрыты, и в его памяти помимо его воли неожиданно всплыл другой, похожий на неё образ молодой девушки – его жены Талины…

Закрыв глаза, Ганнон вновь увидел Талину в день их первой встречи: она танцевала и смеялась… Он вспомнил её тонкие холодные пальчики, тёплую застенчивую улыбку и нежные, сладкие губы. А вот они сидят, молодые и счастливые, около своего спящего первенца – Гамилькара… И затем, словно камень вдребезги разбивающий хрупкое стекло, перед глазами внезапно возникло другое видение: сгоревший до тла дом, затоптанные безжалостными ногами клумбы цветов перед ним, пронзённые стрелами трупы слуг и собак, и там, в глубине дома, изрубленные на куски тела жены и детей… Гамилькара и его самого спасло тогда только то, что их в тот день не было дома… Ганнон потом долго искал, но так и не нашёл убийц, лишивших его семьи…

Пальцы Ганнона, судорожно сжимавшие руку Элиссы, побелели, но новый, сдержанный стон сына, быстро вернул его к реальности. Не до воспоминаний сейчас… Решительно взвалив бесчувственное, но, к счастью, довольно-таки легкое тело девушки на плечо, он направился к пещере.

Гамилькар, зажимая рану рукой, медленно шёл за отцом. Дорога была крайне неровной и приходилось в качестве дополнительной опоры использовать свой меч. А падать было нельзя – если он сейчас упадёт, то уже больше не встанет.

Проходя мимо Урагана и кобылы Леонида, жалобно смотревшей на него, он остановился и, не выдержав угрызений совести, медленно подошёл к ней. Кобыла не испугалась, и Гамилькар, зайдя сзади, резко выдернул из её ноги свой нож. Заржав от боли, лошадь стремительно отскочила в сторону, едва не сбив при этом своего спасителя. Гамилькар не обиделся, он молча засунул свой нож в ножны и, стараясь не смотреть на Урагана, поспешил вслед за отцом. Помочь раненому Урагану уже не было сил. Прости, верный друг. Прости…

Дойдя до входа, Ганнон, чуть отдышавшись, занёс Элиссу в пещеру и тут же вернулся обратно, дабы помочь сыну. Гамилькар стремительно терял силы и уже едва стоял на ногах.

Ганнон, помня о словах сына про возможную погоню, торопился как мог. Страх за сына подгонял его, заставляя выкладываться по-полному. И они-таки успели. Едва отец с сыном скрылись в зарослях дикой яблони, как на вершину холма стремительно вынеслась новая группа всадников. Здесь, сдерживая распалённых долгой погоней лошадей, они остановились и принялись торопливо осматривать следы недавнего боя.

Погоней руководил невысокий полноватый мужчина с уже заметным брюшком. Он крепко сидел на сером с чёрными пятнами жеребце и мало чем отличался от своих таких же запылённых спутников, но взгляд острых, холодных как у змеи, глаз и властное лицо, вкупе с горделивой осанкой, не давая ошибиться, сразу выдавали в нём человека, привыкшего повелевать и приказывать.

Бегло оглядев место недавнего сражения, Автарит подъехал к трупу Леонида и, с какой-то ненавистью, глядя ему прямо в лицо, яростно прошипел:

– Тупой самонадеянный ублюдок! Что, решил один получить награду?! Вот и получил! – И понизив голос добавил: – А впрочем, так даже лучше. Теперь тайна того давнего убийства умрёт вместе со мной…

Указав рукой на жеребца Гамилькара, стоявшего рядом с кобылой Леонида, Автарит властным голосом отдал приказ, сгрудившимся за ним воинам:

– Что застыли?! Ищите их! Нутром чую, они где-то здесь! И поторпитесь, скоро здесь будет совсем темно! Мы должны успеть найти их! Золотая монета тому, кто первым найдёт их!

Пять воинов, не мешкая, начали молча спускаться с холма. Их жадные взоры так и устремились к земле, каждый старался найти следы беглецов первым.

Пока воины усердно искали следы на земле, Автарит пытливо вглядывался в стоявшие плотной стеной скалы, стараясь проникнуть за тёмную завесу густого кустарника. Он не сомневался, что беглецы скрылись где-то там. Но где? Ноздри его крючковатого, как у ястреба носа, хищно раздувались, словно вынюхивая добычу. Да и сам он всем своим видом, напоминал сейчас голодного ястреба, высматривающего с высоты очередную жертву. Его толстые грязные пальцы нервно дёргали за поводья, отчего его жеребец круто запрокидывал голову назад и косил на него злым, недовольным взглядом.

Внезапно ему вспомнилось лицо Малха, обращённое к нему. Оно было всё перекошено от дикой злобы и ненависти. «Догнать их! Догнать! С живых кожу сдеру! Ты привезёшь их мне, Автарит! Ты! Живыми или мёртвыми! Привезёшь, не то сам лишишься головы!» Визгливый, срывающийся голос Малха, казалось, вновь зазвенел в голове Автарита. От неприятного воспоминания его всего передёрнуло. Липкий страх вновь начал заползать ему в душу. И налёт горделивой спеси мигом слетел с него, оставив лишь жалкое жирное тело, мешком сидевшее на коне.

– Нет! Их надо найти! Нельзя вернуться без них! – начал торопливо шептать он, стараясь поскорее прогнать голос Малха, грозно звучавший внутри головы.

Автарит презирал себя за трусость, но в тоже время прекрасно понимал, что Малх не простит ему такой неудачи. В этом он не сомневался – он слишком хорошо знал своего повелителя. И страшный образ палача с топором вновь замаячил у него перед внутренним взором…

Высокий грузный воин на пегой кобыле стремительно взлетел на холм и, подняв лошадь на дыбы, остановился в двух шагах от Автарита. Безобразный шрам, изуродовавший левую щеку и губы, придавал его угрюмому лицу свирепый вид, дополнявшийся грязной, спутанной бородой.

Автарит неприязненно уставился на него.

– Ну?!

– Мы нашли их, благородный господин! – торопливо затораторил воин. – Они спрятались либо в зарослях, либо в какой-нибудь пещере. Но далеко они уйти не могли, кто-то из них тяжело ранен… Я видел следы и кровь, много крови – хрипло добавил он, глядя на Автарита с каким-то голодным, жадным блеском в глазах.

Обрадованный Автарит мгновенно преобразился – былой страх ушёл и его место тотчас заняли жестокость и ненависть, превратив лицо в ужасную хищную маску. Воин, испугавшийся таких перемен в лице хозяина, невольно отшатнулся. Автарит пронзительно посмотрел на него, затем, словно что-то вспомнив, достал из кошеля на поясе монету и небрежно кинул её воину в руки:

– Держи! Ты заслужил своё золото!

Воин, поймав монету, удовлетворённо склонил голову в поклоне и, быстро спрятав золото, пустил коня вскачь, спеша догнать Автарита, уже летевшего к скалам.

* * * * *

Коротко застонав, Гамилькар вышел из забытья и открыл глаза. Заработавшее сознание тут же подсказало ему, что он лежит на каменном полу в пещере отца. Он попытался было подняться, но не смог. Левый бок буквально взорвался от боли. Ощущение было такое, будто в рану внезапно воткнули раскалённый прут железа. Гамилькар едва сдержался, чтобы не закричать. Он опустил голову обратно на пол, и острая боль, словно по мановению волшебной палочки, сразу ушла, отступила куда-то всторону. Однако, как ни странно, эта резкая боль неожиданно помогла Гамилькару – она освежила его память и прогнала туман из головы. Придя немного в себя, он поискал беспокойным взглядом Элиссу.

Девушка нашлась сразу, она лежала рядом с ним, на расстоянии вытянутой руки. Слабый свет, падающий сверху, освещал её бледное, в засохших пятнах крови, лицо. Элисса по-прежнему была без сознания, и это обстоятельство острой болью отозвалось в сердце Гамилькара. Как он хотел, чтобы она открыла свои прекрасные глаза и приветливо улыбнулась ему. Ему сразу стало бы легче…

Услышав чьи-то шаги, Гамилькар быстро перевёл взгляд вглубь пещеры и с большим облегчением узнал в приблежающемся человеке своего отца. Он торопливо шёл к нему, держа в обеих руках по зажжённому факелу. В воздухе противно запахло горелой смолой. Гамилькар недовольно поморщился и, пользуясь моментом, обвёл взглядом пещеру.

Пещера была довольно большой: шагов пятьдесят в длину и тридцать пять – в ширину. Начиная от входа, потолок постепенно поднимался вверх, достигая у задней стены восьмиметровой отметки. В средней части пещеры в потолке было большое куполообразное углубление с расщелиной в виде круга. Через эту расщелину дневной свет и попадал пещеру.

Гамилькар чуть опустил голову, следуя за световым потоком падащим сверху. Свет, в виде огромной светящейся «колонны», опускался прямо на созданный самой природой «алтарь». Сам алтарь представлял собой неправильной формы усечённую каменную пирамиду, верхушку которой чья-то заботливая рука аккуратно срезала, а на её место поставила искусно вырезанную из белоснежного мрамора статую богини Астарты-Тиннит. Сейчас вечерний свет был слишком слаб, чтобы полностью осветить богиню, но вспыхивающие неровным светом факелы, порой выхватывали из темноты её прекрасную точёную фигурку.

Но не смотря на всю свою красоту, сама статуя была стара. Очень стара. Её привезли ещё из той, ставшей уже фактически мифом, далёкой северной земли предков. Однако с первого же взгляда было видно, что её вырезал очень талантливый и искусный в своём деле мастер. Годы столетий, казалось, не властвовали над ней, и прекрасное юное лицо богини, по-прежнему, сияло своей первозданной девственной чистотой. Она была прекрасна. Эта статуя была хранительницей и, одновременно, главным сокровищем их древнего рода. Она бережно передавалась от отца к сыну на протяжении вот уже многих поколений. После смерти отца – и да продли Великая богиня его годы! – она должна была достаться ему – Гамилькару, чтобы и он, в свой черёд, передал её потом своему старшему сыну…

«Но похоже, что я уже не смогу сделать это», – с горечью подумал Гамилькар, чувствую, как последние силы покидают его, а смерть уже незримо стоит возле самых ног. Но Элисса?! Но клятва?! Умереть сейчас – значит предать её, предать свою любовь, предать веру тех, кто поверил ему! Нет, он должен жить! Должен… Эти мысли вихрем кружились в голове Гамилькара, не давая расслабиться и отдохнуть.

– Я должен жить, – хрипло прошептал он и, собрав все свои силы, всю свою волю в кулак, начал упорно сопротивляться той предательской слабости, что как болотная трясина начала засасывать его, отбирая последние остатки жизненных сил да и само желание жить. А взамен она обещала убрать боль и подарить ему вожделенный покой. Но уже потом, после смерти…

«Нет, я должен жить! Должен!» – мысленно повторял и повторял про себя Гамилькар. И смерть, словно испугавшись его решительности, медленно отошла в сторону, ушла в пугающе-густую темноту, в ожидании того момента, когда он вновь ослабнет и сдастся.

Воткнув факелы в углубления в стене, Ганнон с куском чистой материи и глиняным горшочком с целебной мазью осторожно склонился над сыном. Он торопился перевязать его, пока тот совсем не ослабел от потери крови. Он и так потерял её слишком много. Первым делом Ганнон расстегнул пояс, на котором висел нож и пустые ножны от меча, и осторожно приподнял край доспехов. Затем, резким движением отодрал ткань туники от раны… То, что он увидел, заставило его похолодеть от ужаса. Рана была глубокой, очень глубокой. Но самое главное она… она практически не оставляла сыну шансов на выживание. Мало того, непонятным было даже то, как он ещё до сих пор оставался в живых.

Ганнон на мгновение прикрыл глаза и крупная, одинокая мужская слеза медленно скатилась по его щеке. Затем, преодолевая предательскую дрожь в руках, он принялся торопливо обрабатывать рану и накладывать повязку. Отчаяние душило его, лишая всякой возможности говорить. И едва Ганнон закончил перевязку, как его руки тут же бессильно упали на колени, а всё тело затряслось как при болотной лихорадке. И как Ганнон не старался, он ничего не мог поделать с отчаянием, что охватило его. Он прекрасно понимал, что всё это бессмысленно, что его мазь и повязка не могут спасти жизнь сыну. Его единственный сын умирал, а он … а он ничего не мог сделать, чтобы спасти его.

«Нет, этого не может быть! Это неправда! Это неправильно! Несправедливо! – в немом отчаянии кричала душа Ганнона. – О, Боги, за что, за что вы наказываете меня?! За что так жестоко караете меня?! За что?!»

Ганнон повернул лицо к богине Тиннит. Его взгляд, полный страдания и надежды, буквально впился в её прекрасный лик.

– О, Великая богиня! Мать всего сущего! Молю тебя, спаси, сохрани жизнь сыну моему! Не дай! Не дай ему умереть! За что?! За что ты наказываешь меня?! Возьми! Возьми жизнь мою! Только спаси, только спаси сына моего! Скажи?! Скажи, чего ты хочешь от меня?! Я всё, я всё сделаю для тебя! – в отчаянии, уже перейдя с шёпота на крик, яростно кричал он. – Только скажи! Скажи мне!

Но лишь гулкое эхо, да звенящая тишина, нарушаемая еле слышным потрескиванием горящих факелов, была ему ответом. Не замечая боли в затёкших коленях, Ганнон, с горестным вздохом, валится вперёд, прижимая воспалённый лоб к холодному каменному полу. И слёзы, уже никак не сдерживаемые им, тихонько стекают по лицу и падают на камни…

Прошло всего восемь лет с тех пор, когда он вот так же кричал и молил Верховного Жреца храма Ваала снизойти к его просьбе и помочь ему. И вот боги снова наказывают его. И он снова бессилен что-либо сделать. Ганнон с болью вспомнил те дни, и картины прошлого вновь ожили у него перед глазами.

Восемь лет назад его семнадцатилетний сын Гамилькар тяжело заболел. Никакие лекарства не помогали, а призванные лекари лишь бессильно разводили руками. И Ганнону ничего не оставалось, как, смирив свою гордыню, пойти и слёзно просить помощи у Тано, у своего недавнего заклятого врага… Тано – Верховный Жрец храма Ваала, славящийся на всю страну своим искусством врачевания, молча выслушал его, а затем потребовал, что если его сын выздоровеет, то он – благородный Ганнон из рода Зенов, по воле Грозного Ваала, навсегда покинет людей.

– Ты, благородный Ганнон, – сухой старческий голос Тано казалось вновь зазвучал в голове Ганнона, – уйдёшь подальше от людей, поселишься в пустыне или в какой-нибудь пещере в горах и будешь жить отшельником, в полном одиночестве. Жить так до тех пор, пока Грозный Ваал не призовёт тебя к себе. Или не призову тебя я, дабы вернуть в мир людей. Только так ты искупишь грехи свои. Ты дал клятву. И ты сдержишь её! И да исполнится воля Великого Ваала!

С тех пор прошло восемь лет. Восемь долгих лет. Но Ганнон до сих пор не знал, чем же тогда руководствовался Тано: то ли тайным желанием отомстить ему, то ли, как это не парадоксально сейчас звучит – желанием помочь ему. Да, уйдя в пещеру, Ганнон вначале чувствовал себя в изгнании, но затем, постепенно успокоившись, он сам, всей душой, принял это кардинальное изменение своего жизненного пути. И пусть уйдя от людей, он оставил богатства, высокое положение, большой удобный дом с мягкой постелью, изысканной кухней и роскошными одеждами, но зато, вместе с ними, он оставил и все пороки человеческого общества, в котором жил. И словно отмирая, ненужной шелухой отвалились, ушли в прошлое мелкие обиды, зависть и тайные вожделения. И душа снова, как в далёком детстве, стала радоваться чудесному утру, ясному небу, весёлой капели дождя или звонкой, радостной песне какой-нибудь пташки. Да, положа руку на сердце, Ганнон мог с чистой совестью сказать, что он прожил здесь восемь счастливых лет…

– О, Великий Ваал, неужели ты не простил меня? Неужели не принял в жертву все эти восемь лет моего добровольного изгнания? За что, за что ты опять казнишь меня? – тихо зашептал Ганнон, мотая головой.

И снова мёртвая тишина была ему ответом.

– Милосердие! Прояви милосердие, богиня! – Ганнон поднял от пола своё измученное лицо и его страждущий голос вновь зазвучал под сводами пещеры многоголосием отражённого эха. – О, Великая богиня Тиннит, ты столько столетий оберегала наш род! Помоги! Помоги и сейчас! Спаси! Спаси сына моего! Заступись за него перед Грозным Ваалом! Молви слово своё!

Огненный взор Ганнона с надеждой блуждал по лику богини Тиннит, ища знамение или хоть какой-нибудь мельчайший знак, указывающий на то, что богиня услышала его и не оставит в беде. Смолкло последнее эхо, в пещере вновь воцарилась тишина. Ганнон, заломив руки, с надеждой ждал. Но богиня Тиннит, по-прежнему, молчала. Её прекрасное лицо оставалось таким же холодным и безжизненным, как и раньше. Она равнодушно взирала с высоты на коленопреклоненного Ганнона с его измученной, мечущейся в отчаянии и столь же страстно жаждущей чуда, душой, и молчала.

– Богиня, ответь мне! Ответь! Не оставь нас в беде! Помоги! Молю тебя, помоги!

И вновь богиня осталась безучастной к мольбам человека. Лицо Ганнона внезапно изменилось, превратившись в страшную маску злости и негодования.

– Ты предала нас, богиня! Предала! Я больше не верю тебе! – гневно выкрикнул он кощунственные слова обвинения и, затем, словно потеряв вместе с ними последние силы, безвольно уронил голову на грудь. От неровного света факелов, сгорбленная фигура Ганнона, отбрасывала на стены пещеры причудливые гротескно-страшные тени, но они, казалось, отражали лишь малую частицу того, что творилось сейчас в его измученной, истерзанной болью душе.

Внезапно Ганнон вздрогнул и поднял голову, ему показалось, что он слышит чей-то негромкий неясный голос. Он с надеждой посмотрел на статую и в его воспалённом мозгу тут же холодной сталью зазвенел надменный, властный голос богини:

– Остановись! Опомнись, человек! В своём страстном желании спасти сына ты зашёл слишком далеко! Ты жаждешь! Ты просто требуешь от меня чуда! Что ж, боги могут творить чудеса! Но они не творят их по просьбам людей! Смирись и покорись судьбе, человек!

Словно раздавленный этими страшными словами старик зашатался и без сил рухнул на каменный пол.

– Отец… – слабый голос Гамилькара немедленно заставил Ганнона подняться и повернуть лицо к сыну. Его закрытые глаза, учащённое дыхание и прерывистый голос говорили о том, что он бредит. – Отец… помоги мне… Я должен жить… Я не могу… Я не могу умереть, не сдержав своей клятвы…

Гамилькар на мгновение умолк, затем собрался с силами и его голос зазвучал твёрже и увереннее.

– Отец! Помоги мне! Я не могу сейчас умереть! Я должен спасти Элиссу! Я не могу предать её! Я должен жить, чтобы спасти её! Помоги мне…

Глаза раненого внезапно открылись и его полный боли и страдания взгляд, лихорадочно заметался по стенам пещеры, отыскивая своего отца.

– Сынок… – только и смог выдавить в ответ старый Ганнон. Слёзы отчаяния душили его, мешая дышать и говорить.

Старик наклонился и крепко прижал голову сына к своей груди, обильно смачивая его волосы своими слезами. О, если бы он мог спасти его… Ну почему боги так несправедливы к нему?

Ганнон беззвучно рыдал над телом умирающего сына, находясь в полной прострации, но вдруг какое-то давнее воспоминание заставило вздрогнуть его, мгновенно вернув в реальность. Он осторожно положил голову Гамилькара на каменный пол и решительно поднялся с колен. В его глазах вспыхнула слабая тень надежды.

– Тайный свиток! О, боги, и как я мог забыть о нём?! Да, надо использовать его! Использовать, пока ещё не поздно! О, мудрые предки, простите и вразумите неразумного потомка своего! – взволнованно прошептал Ганнон, и со всех ног бросился в густую темноту за алтарь, в которой скрывался узкий проход ведущий в глубь скалы. Там, далеко в глубине, находился тайник, хранивший родовую реликвию. Тайный свиток Зенов.