Тени Сути. Альтернативный взгляд на жизнь и деятельность Исаака Ньютона

Сквозь раздумья темень стремительно оседала, и полуночная брешь понемногу сменялась предрассветным туманом. Вскоре подоспел и Пол, он проводил Ньютона до кареты и заботливо усадил. В глазах кучера, конечно же, прослеживался страх, какой-то детский испуг застыл там в мгновении, но главное, он даже не пытался, а быть может, и попросту он не умел его скрывать. Он был искренен, и каким-то внутренним чутьём он ощущал всю болезненность профессора, отчего он так тепло и старательно пытался за ним смотреть. Вскоре площадь по всему своему кругу начала активно оживать и менять маски ночи на иные лица дня. Кеб тронулся в путь. Исаак Ньютон заметно находился в приподнятом настроении, но был он всё так же молчалив и до самого Грэнтэма не обронил ни слова. Когда совсем рассвело, дилижанс уже мчал по озябшим окрестностям нескончаемых болот славного графства Кембриджшир. Бесконечно петляя по вымокшим объездным зимним дорогам, дилижанс неумолимо приближал Исаака Ньютона к его родным окрестностям Грэнтэм-сити.

Глава вторая

Хайгейт. Пригород Лондона.Апрель 1680 г.

«Если человек, общество, а может, даже и целая система „чего-то“ не видит, не знает, не замечает, то это никак не обозначает того, что „этого“ и вовсе нет».

В одном из немногочисленных зеленеющих районов Лондона, что находится в некотором тишайшем отдалении от Сити, там, среди прочей элитной роскоши, в одной не слишком уж броской усадьбе должна была состояться неофициальная, но очень важная встреча некоторых лиц. Снаружи усадьба имела самый что ни на есть обычный английский, не слишком помпезный вид: два этажа, всё из бело-серого камня, две небольшие башенки, меж ними вход по центру, а чуть выше лофт и длинный балкон, объединяющий обе половины дома, вокруг сад, дубы, зелень и аккуратный пруд неподалёку. Усадьба эта чем-то походила на некий оазис вблизи шумного города, что манит к себе своей тишиной, красотой и плавностью пёстрого ковра из прошлогодних листьев поверх сочного апрельского газона, что слоится волной жизни и уходит куда-то вдаль. Погода вот уж который день радовала своим весенним цветом, воздух был лёгок и свеж, он словно бы насквозь был пропитан этим тёплым солнечным настроением. Весь тот не особо долгий путь от Лондона к усадьбе Джон неуёмно питал своего внутреннего романтика всеми этими обозримыми и чувственными видами, украдкой, конечно, пытаясь обмануть самого же себя и скрыть всё никак не покидающие его волнения. А волноваться, признаться, было из-за чего, ведь он впервые за столько лет едет на встречу с самим мистером Брэкстоном, с которым он до сего дня знался, а точнее даже сказать, подчинялся ему лишь по переписке. Едва ли стоило Джону закончить какие-то свои официальные дела в центре, как тут же у дверей этого муниципального здания появилась небольшая карета без каких-либо опознавательных знаков. Он ещё удивился: откуда этот извозчик знает его имя, внешность и его распорядок дня? Но немного погодя, попутно любуясь городом, до Джона стало доходить, что вся серьёзность той конторы, с которой он все эти годы переписывался, получал задания и поощрения, что она просто не сопоставима ни с чем, а сам мистер Брэкстон так тем более. Пока карета летела за город, Джон не фантазировал и не накручивал себя, но всё же лёгкий мандраж не покидал его. Вскоре карета подъехала прямо к дверям усадьбы, Джону со стороны она показалась какой-то уж очень таинственной: стоит вся в зелени где-то в отдалении, сад на пригорке дремучий и цветущий, а пред домом дубы вековые стоят, словно бы подглядывают. Карета встала, и чистый, опрятный извозчик вмиг слетел, открыл дверь кареты и сразу же открыл дверь в дом. Весьма удивительное ощущение, когда вокруг тишина, царит спокойствие и совершенно нет прислуги. Дверь стукнула за спиной, и растерянность застала Джона врасплох. Примерно минуту, равную вечности, он замертво стоял посреди холла в перекресте лучей давно уж минувшего зенит солнца.

– Мистер Уайт. Приветствую вас.

Откуда ни возьмись одновременно с голосом появился статный седоватый мужчина лет пятидесяти, весьма ухоженной и подтянутой наружности. Появился, неспешно поприветствовал беспокойного Джона и так же размеренно пригласил его в кабинет, встав подле и молча, по-деловому указывая раскрытой ладонью на дверь. Кабинет, куда они прошли, лишь на первый взгляд имел вполне обыкновенный и, может, даже слегка строгий вид, в общем, ничем не примечательный интерьер. Всё как и в прочих подобных домах: массивная мебель, стол, картины, какая-то подручная посуда, просто обстановка, но стоило лишь только немного успокоить свой взор, как глазу начинали открываться весьма любопытные и, признаться, несколько пугающие сознание детали. Герб, в аккурат освещаемый предвечерними лучами солнца, был как-то особенно замысловат и содержал в себе ряд каких-то весьма нетривиальных символов, узоров и знаков. Под гербом находился вытянутый, овальный стол с небывало ровным суконным покрытием, также вокруг существовали и прочие мелкие предметы и детали, обратив на которые пристальный взгляд можно было явно отметить их особое качество и, вероятно, цену. Но при всём при этом там ничего не было лишнего, ничто не подвергалось акценту и не выделялось броскостью, кроме такта и вежливости хозяина. Сам мистер Брэкстон был твёрд и немногословен, а пронизывающий его взгляд, обрамлённый чрезвычайным спокойствием, был настолько глубок, что мог он уверить кого угодно в том, что пред ним стоит такой человек-глыба, которому совершенно чужды такие понятия, как чувства и эмоции. С начала встречи прошла всего лишь какая-то там пара минут, а Джон был уже весь взмокший, особенно поймав на себе несколько раз этот холодный, умиротворённый взгляд, вследствие чего нервы Джона самопроизвольно принялись закручиваться в спираль.

– Я вас долго не задержу, мистер Уайт. Прошу, – растерянный Джон молча прошёл вперёд. Обстановка и такт ещё больше вводили в его ступор. – Красиво, мистер Уайт? – спросил хозяин, указывая на бархатное панно с кинжалами.

– Д-да, очень, – заикался Джон пересохшим ртом, но вокруг, как назло, не было ни графина, ни бара, ни чёртовой прислуги.

– Ну что ж, мистер Уайт, давайте перейдём к делам. И кстати, да, обещаюсь подарить вам эти кинжалы. Они с Ближнего Востока. Ручка, как вы видите, из слоновой кости, а алые камни – это рубины, так вот, обещаю подарить их вам, мистер Уайт, но несколько позднее, через несколько лет, а пока… – и снова мелькнул его острый взгляд. – Что вы замерли, мистер Джон? Не нужно, не стоит так замирать, вы же не в склепе, мистер Уайт, пока не в склепе, – улыбнулся тот. Но совершенно было непонятно, где есть шутка, юмор, а где обычная форма делового довлеющего общения. Нервы Джона также не знали, как быть, то ли звенеть, то ли тихонько скукоживаться. Солнце, внезапно выглянув из-за края шторы, принялось неистово слепить его, но Джон стоял как вкопанный и не знал, что делать. Сама обстановка, по сути, олицетворяла тот принцип мистера Брэкстона – никогда ничего не усложнять. Этот принцип Джон познал уже давно, ещё в процессе рабочей переписки он внял этой теории, а вот ощутил он этот принцип только сейчас. Проживая эти секунды в полнейшем исступлении, Джон воочию увидел, что нет на свете ничего страшнее, чем: ум, тишина, прозрачность и стальная выдержка. Как гласит весь эмпирический путь развития, человек, пусть даже и весьма успешный или и вовсе главенствующий, так или иначе, любой человек, ввиду своей «внутренней вшивости», рано или поздно всё равно начнёт ёрзать, что-то скрывать, выдумывать, ковырять, отчего вскоре вся его правда сама, без усилий извне начнёт сочиться в тишине этого принципа, а успешность, мораль и дальновидность тем временем уже начинают заметно мельчать, дробиться и утягивать владельца на дно. Джон в тот миг лишь ощутил этот эффект на себе, а вот понять этот принцип, а уж тем более взрастить его, увы, дано далеко не каждому.

– Да, я, это… Мистер Брэкстон…

– Не стоит, мистер Уайт, – всё так же убийственно спокойно перебил его хозяин, – присаживайтесь. Мы с вами достаточно знакомы, пусть и заочно, это нисколько не умаляет того факта, как вы делаете свою работу, и более того, что благодаря ей вы, мистер Уайт, свободно, без сложностей и проволочек делаете и себе же карьеру. Хотите спросить: какую ещё карьеру? – Джон изо всех сил пытался не показывать волнения, но всё же он временами мешкал и непроизвольно выдавал себя. Волнение иногда очень заметно проступало на его уже мало тощем лице. – Вижу, вижу, вопросов у вас много, но ни к чему они, поверьте. Вы, мистер Уайт, несколько лет руководили лабораторией и имели неплохой административный сан при одном из университетов Кембриджа. Да, вы следили за порядком на кафедре математики и оптики, отбирали окружение близ профессора Исаака Ньютона, заботились, можно даже сказать, о нём, и обо всём этом вы лично мне докладывали в письме. Так, мистер Уайт? Я всё верно говорю?

– Д-да, всё верно, всё так и было, – моргал он и слегка заикался, – но вот…

– Подождите, мистер Уайт, – расслабленно, с лёгкой тактичной улыбкой он остановил его пыл. Мистер Брэкстон, словно бы таинственный бриз, вновь приглашал его приветливой рукой к двери. – Давайте пройдёмся, мистер Уайт, здесь есть чудесная аллея. Мистер Уайт, вы человек науки, много знаете, пусть местами вы и пронизаны административной нитью, но поверьте, именно эту сторону, именно это качество мы в вас и замечаем. И так как вы человек науки, насчёт неё же я с вами и хочу говорить. Здесь хорошо, тихо, а звёздной ночью, знаете ли, я могу более часа стоять на балконе и наедине с мыслями лицезреть эту бесконечность. Вы пробовали, мистер Уайт, смотреть в тот зеркальный телескоп, что изобрёл сэр Ньютон?

– Однажды! – вспыхнул Джон, не стыдясь ничуть детского задора, но тут же был он перебит. Каждый очередной вопрос, что парировал мистер Брэкстон, был настолько краток и малозначителен, словно бы он был риторическим. В тот промежуток времени для Джона попросту было невозможно вставить какой-то свой более или менее развёрнутый ответ, не говоря уже о размышлениях.

– И глядя на всё то великолепие, я, Джон, знаете, к какому выводу подошёл? Беря во внимание именно научную сторону этого мира, к какому сравнению я склонился? Не знаете? А я вам расскажу, – до чего же всё так завуалировано и скрытно, казалось Джону. Он всё терзался мыслями и гипотезами насчёт важности речей этого мистера, но атмосфера их беседы, их неспешной прогулки по цветущей аллее была настолько непринуждённой, что Джон сквозь растерянность всё же пытался хоть как-то уловить, пусть и частично, весь тот посыл намерений этого загадочного мистера Брэкстона. Он говорил много о серьёзных вещах со знанием дела. – Небо, Джон, ну, вы и сами знаете, оно настолько разно и безгранично, что вполне сопоставимо, в философском, конечно, смысле, с нашим миром. Нет, конечно, я не говорю сейчас о банальном восприятии всей той обширности и красоты нашего неба, нет. Я имею в виду разность всех тех изученных и ещё пока нет космических показателей, а их, вы это гораздо лучше меня знаете, их, этих показателей, огромное подвижное множество. Движения, массы, орбиты, светимость, скорость, дальность, функциональность, наконец!

– А вы это… – Джона аж перекосило от услышанного. Он впервые слышит подобное вне кафедры.

– Да, знаю, знаю, мистер Уайт, вы удивлены, как я погляжу? Не стоит, я много что знаю! – в той же манере он слегка осадил явно заметную топорность Джона, коснувшись его отнюдь не враждебным взглядом. – Так вот, мистер Уайт, вернёмся к небу? Вот смотрите, при изучении эти объекты все имеют свои показатели и задачи, и самое главное, большинство друг от друга не зависят. Более того, если бы они, эти космические объекты, имели некую схожесть с нашим сознанием, то они наверняка бы даже и не знали о существовании прочих им же подобных объектов. Стало быть, величины этих условно обозначенных сознаний, нашего и того небесного, они попросту несоизмеримы. Но при этом каждый наблюдаемый нами и вовек недосягаемый объект, он в отдельности в себе несёт опять же несоизмеримый кладезь информации, как о себе, так, возможно, и о нас, помимо, разумеется, каких-то общих, нужных и попутных знаний. К чему, собственно, вся эта преамбула? Думаю, насчёт моих космических взглядов вы со мной согласны? Ведь каждый изучаемый дюйм несёт что-то своё?

– Ну, это-то да… но вот…

– Вот и замечательно, Джон! Люблю, когда все со всем согласны! – Джон недоумевал, но уже не так явно выказывал это, как у него это всё гармонично выходит. Вроде как перебил, причём сделал это поперёк и бесцеремонно, но каждый раз это звучит и выглядит, будто так и должно быть, и местами Джон даже начинал чувствовать себя виноватым. Они продолжали свой шаг, неспешно за беседой повторяя изгиб цветущей тропы. – По сути-то, мистер Уайт, миру в обобщённом смысле этого слова, ему по сути плевать, миру без разницы, о чём там думает каждый объект в отдельности. Важна система. И опять же обобщённо в небе она зовётся Солнечной. Солнечной системой, и никак иначе. Вы не задумывались по этому поводу? Но опять же я не к этому веду! Вот люди – они же как основа, без людей любая система не может существовать. Вы согласны, мистер Джон? А вот учёные люди, те, кто буром ведёт систему или даже целый свод систем, они, эти учёные, они словно бы как те объекты, и им, по сути, им точно так же безразличен сам фарватер, сама цель, им куда более интересен сам процесс.

– А тут я с вами поспорю, – адаптировался Джон, – вот вы говорите, цель не важна, а как же цель новых открытий?

– То-то же! – мягко, но резко обрезал его мистер Брэкстон, замедляя ход. – Оглянитесь, мистер Уайт! – в его тоне появилась лёгкая довлеющая нотка. Джон послушно оглянулся, затем снова и снова, ускоряясь, он уже слегка панически вертел головой, хлопал глазами и испуганно ничего не мог понять. – Вы снова удивлены, мистер Уайт? – перед его глазами красовался всё тот же дом в вечерних лучах солнца. Хотя всё то время, Джон это безошибочно помнил, ноги шли исключительно от этого дома, да и время никак не могло так незаметно скользнуть, причём намного вперёд.

– Но позвольте, – ошеломлённый, он распалился в недоумении.

– Какова бы ни была ваша версия, мистер Уайт: дорожки ли кривые, магические ли лабиринты нас вновь незаметно привели к истоку, а может, термиты набежали, и пока мы прогуливались, они тут, на другой стороне построили, точную копию усадьбы, или же ещё что-нибудь забавное – всё это, любая ваша версия, как ни странно, будет верна. Идёмте в дом.

Вещал бы кто другой подобные шутки – они бы непременно едва ли на излёте имели привкус какой-то ядовитой издёвки, но эта шутка, во-первых, вылетела из уст отнюдь не чужих, а во-вторых, Джону она показалась действительно смешной, пусть и с обозом неведомых тайн. Он налегке вошёл в дом, затем так же в кабинет. На столе в одиночестве их уже дожидался серебряный поднос с чайным набором, и всё это снова происходило в отсутствие хоть какого-либо намёка на существование в этом доме прислуги, словно бы по велению мысли, по действию теней всё само складывалось ровно, поэтапно и в срок. И к тому же Джон был уже настолько вовлечён в сети мягкой, уверенной харизмы этого донельзя комфортного и глубокого мистера, что он вмиг позабыл все те едва ли минувшие сомнения и нестыковки, что ещё совсем недавно с небывалым размахом возникали у него в сознании.

– Присаживайтесь, мистер Джон. Для чего, собственно, всё то время я склонял вашу форму восприятия основ к некой абстрактной модели? – Джон было только хотел обиженно провозгласить, что это было лишнее, что он как-никак учёный, магистр, вообще-то, и подобные мыслеформы он сечёт на раз-два, но как всегда, из уст деловитого собеседника вовремя пали аргументы. – Здесь схожесть, мистер Уайт, как и в случае с мисс Молли, – с лёгким прищуром говорил он, наслаждаясь очередной шоковой реакцией этого магистра, – абстракция – это же ведь дело такое. Вы же знакомы с такими объяснениями, не правда ли? Это когда вы тщетно всё пытались объяснить беспечной Молли, намекнуть ей и на языке цифр, и на языке природы, что свет наш состоит из спектра семи разных цветов, много было абстрактных попыток с вашей стороны, но для главного, я так понимаю, слов вы не нашли.

– А откуда?.. Про Молли-то откуда? А зачем? Почему?.. – Джон и кипел, и горел, и стыл единовременно, но произнести, как и прежде, толком ничего и не мог.

– Хорошо, мистер Уайт, перейдём к главному, к кульминации, так сказать, дня сегодняшнего. Вы пейте, пейте, чай особенный. Уверяю, такого чая вы более нигде не испробуете! – с серьёзным, но невероятно добродушным лицом, с улыбкой говорил хозяин, не покидая своего массивного кресла. Он немного повернулся и принялся выкладывать на стол какие-то бумаги из бюро. А чай был действительно необычный и притягательно вкусный, а главное, утоляющий несоразмерно волнительную сушь во рту у Джона. – Документы, документы. Наука, мистер Уайт, а также пребывающие в ней гении – они, причём каждый со своим пропорционально процентным отличием, говоря вашим языком, они все как один видят мир несколько иначе, нежели обычное множество людей. Мир, как вам известно, он очень похож на бриллиант: смотришь издали – всё просто, а глядишь ближе – он многогранен, с множеством искажающих линий. Вот и в мире нет ничего одинакового, всё зависит от точки сборки, от точки взгляда, от угла зрения и восприятия. И учёный, тот или иной редкий гений, он, как правило, глубок и остёр, но при этом он видит весьма ограниченно. И как тот космический объект, этот человек в своей научной стезе, он видит, знает, познаёт, но он совершенно автономен в социальном, политическом, экономическом и прочем мире. Понимаете меня, мистер Уайт?

– Да, да, не до конца, но понимаю! – испуганно выдавил из себя Джон. В то время когда его разум внутри кричал: «Я ни черта не понимаю! При чём тут Молли и планеты, а главное, политика тут-то при чём?»

– Мистер Уайт, вы достаточно продолжительный, а главное, весьма непростой период времени находились рядом с мистером Ньютоном, он, безусловно, талантливый учёный, и право, не хотелось бы вмешиваться в его свободу мысли, так как мыслит этот человек, а точнее, как видит мир на бриллиантовом примере, весьма нестандартно и интересно, пусть порой наивно и внезапно, зато продуктивно и очень глубоко. На сегодняшний день перестала существовать некая стабильность, что вполне логично, ведь статичность – это удел кристаллов, а человек – существо, развивающееся в несколько иных временных рамках, и его жизнь, мышление, взгляды, они подвластны изменениям. После утраты и первого секретаря, и мистера Барроу некоторые информационные каналы остались открытыми, что может перерасти в опасность. Как вы и писали, мистер Исаак Ньютон в последний год совместно со своим новоиспечённым преданным студентом усердно принялся изучать алхимию.

– Да, зовут этого студента Монтегю. Но я не совсем понимаю…

– Ну смотрите, раньше любой прорыв мистера Ньютона проходил ряд проверок, и не всегда научного характера были те проверки, а скорее больше королевского уровня, в результате чего те или иные его открытия выходили в свет, а чуть позже, соответственно, они обретали уже и экономический оборот. А сейчас совершать и контролировать всю эту калибровку некому.

– А мистер Гук? Он же сейчас председатель Королевского сообщества!

– Гук… – тот вздохнул. – Мистер Гук хорош в других, организаторских отраслях, но именно заменить старика мистера Олденбурга он ну никак не может. Вообще, само понятие – заменить человека, оно настолько бездарно, что если таковая замена всё же случается, то по итогу её адаптации она, разрушая свои горизонты, за собой тянет на дно ещё и всю систему целиком, попутно усиленно поедая финансовую и прочие, некогда состоявшиеся части. Заменить можно идентичную деталь, и то износ и амортизацию оставшихся деталей попросту невозможно рассчитать до подлинного конца, дабы завести механизм сразу, без времени на притирку. И это всего лишь механизм, детали, а тут человек и высокое государственное положение. И стало быть, теперь, вместе с мистером Робертом Гуком, будет поэтапно меняться вся система, в том числе и порядок легализации всех научных открытий. Мистер Гук, как вам известно, он не совсем приятельствует с вашим профессором, так сказать. Мистер Роберт Гук – человек весьма социальный, и с головой он редко уходит в какую-либо одну точку, несмотря на то что, наряду со многими, он также умён и талантлив. Но суть даже не в этом, так уж повелось, что умы Оксфорда не особо жалуют вашего не менее учёного брата из Кембриджа, что ж, традиции есть традиции.

– Да, да, мистер Брэкстон, вы снова правы! – активировался Джон и принялся кивать головой и поджимать губы, самостоятельно, малость неумело подливая себе чай.

– А вы же ведь, мистер Джон, когда-то так хотели подарить своему профессору, вероятно в знак уважения, те замечательные каминные часы. Помните? Хотели, но так и не решились подарить, – мистер Брэкстон немного оттягивал слова, делая меж ними едва ли заметные язвительные паузы. Джон, прекрасно зная свой былой огрех, но совершенно не понимая, откуда об этом ему известно, заметно покраснел, и особенно, наверное, изнутри, но тем не менее виду не подал.

– Какие ещё часы? Что-то не припоминаю…

– Те часы, мистер Джон, которые, к счастью, вы не подарили мистеру Ньютону, к которым, в свою очередь, к этому новшеству в механизме, приложил руку тот самый неприязненный мистер Роберт Гук. И вы знали об этом, но всё же приобрели эти пружинные часики. Кстати, исправно ли они идут?

– Спасибо. Да, идут. Хорошо идут, – и снова секунды, внезапно павшие в вечность, застыли пред глазами Джона картинкой, в которой лёгкая улыбка и таинственный прищур мистера Брэкстона пронизывают его буквально насквозь. Но тут же, в противовес пропасти, на зелень сукна пали гербовые документы.

– Мистер Уайт, вы назначены на должность второго секретаря казначейства Кембриджширского графства, а также вы вхожи теперь в совет комиссаров по делам финансирования новых экспериментальных отраслей, рождённых непосредственно в университетах Кембридж-сити.

– А это, гх, м, это я как? А… – в суете он аж запыхался на месте и понёс что-то сплошь нечленораздельное. И пока мистер Брэкстон провожал его до вновь возникшей волшебным образом изящной кареты, Джон всё то время неторопливого шага продолжал пребывать в некотором пьянеющем отупении.

– Давайте, мистер Уайт, доделывайте свои дела в Лондоне, отдохните заодно, а после, по возвращении в Кембридж, вас будут ожидать перемены.

– А как там, что? Я же, это, я же не в курсе дел административных.

– По всем рабочим вопросам вас проинструктируют, не переживайте, – мистер Брэкстон каким-то строгим, генеральским, ясным тоном завершал беседу, – а прочий инструктаж вы, мистер Уайт, как и прежде, будете получать всё спецкурьером в рабочем режиме. Всю корреспонденцию по минувшим делам и задачам вы, соответственно, также будете отдавать курьеру. Вот, держите, это часть официальных документов о вашем назначении. И как говорится, до новых встреч!

Мягкий вечер плавно, понемногу крался по весеннему городу, попутно цинично погружая многих его жителей в плещущие мысли, в юные чувства апреля, будоража тем самым все их внутренние порывы, что так сладко томились долгими зимними вечерами, в надежде однажды ярко и сызнова зацвести. Карета летела на всех парах по пустынной дороге, и бархат столичной ночи уже в преддверии волшебства отъявленно щекотал воображение Джона, то и дело подливая в его пока что ещё не совсем окрепший зоб тщеславия совершенно новый эликсир гордости, теперь уж абсолютно иного уровня. Но также, помимо всех атласных мечт, в его голове поминутно стали возникать какие-то уж совсем ужасающие его сознание мысли и образы, а сопряжены они были с горсткой трескучих вопросов: «Молли! Откуда ему известно о ней? Чёрт! Я не потерплю такого! Что за фокусы? – терзался и фантазировал он, молча глядя в окно кареты, продолжавшей мчать его в Сити. – Это возмутительно! Я, я, я… я второй секретарь казначейства в графстве Кембриджшир! – довольный Джон тут же перевешивал и умолкал, улыбаясь и украдкой облизывая губы. – Мог ли я мечтать о таком? А часы те? – снова в его мозгу возник Джон-зануда. – Часы! Ну надо же… А? Долбанный сэр Гук! Выскочка оксфордская! Я и знать не знал, что!.. Да всё я знал! Знал и об отношении профессора к нему, и о том, какой механизм в себе содержат те часы, всё я знал!» Мыслям не было предела, они, словно бы весенний паводок, то разливались в голове Джона, то бурлили, всё множа и множа площадь его изворотливых раздумий. А в то же самое время, как едва ли мистер Уайт в карете покинул усадьбу, буквально в ту же минуту в вечерней тиши подле вдумчивого мистера Брэкстона внезапно явился самый что ни на есть настоящий человек-тень. Мистер Гофман, будучи чистокровным немцем, был мало того что дисциплинирован, он был дотошным педантом и любил предельную точность во всём. И выглядел он также соответственно: всегда был статен, суров и в меру подтянут. Он точно так же, как и мистер Брэкстон, был глубок, умён и достаточно мудр, но только в своей социальной нише, где подобная черта некой брутальной наглости в его весьма посредственном окружении местами вызывала даже страх, что обычно способствует цели посреди неоткалиброванной массовой эмоции.