Тени Сути. Альтернативный взгляд на жизнь и деятельность Исаака Ньютона

– Понаблюдать за ним, мистер Брэкстон? – сдержанно, в рабочей манере спросил Гофман, стоя подле, как и прежде, с единым на все времена холодным выражением лица, из которого толком-то невозможно было даже хоть что-либо понять.

– Нет, не нужно, Финн. Пусть вначале побалует своё тщеславие да с мыслью новой свыкнется – кто он теперь, – мистер Брэкстон, провожая тающие лучи солнца, плавно щурил глаза и так же неспешно перебирал пальцами браслет с камнями. А с другой стороны, вслед за уходящим к закату солнцем, вместе со свежим юным ветром по голубому, темнеющему небу спешила уже наполовину объятая тьмой небольшая тучка, гордо предвещающая неминуемую прохладу в ночи.

– А ежели случится чего? Ведь поселился он в не самом спокойном районе.

– Ничего. Основной пакет документов придёт ему в Кембридж. А на буйство у этого кролика канцелярского дури не хватит. Да даже если он переберёт с элем на радостях, то всё равно, он же ведь романтик, поэтому всё обойдётся.

– Может, вы и правы.

– Более того, – слегка вздохнув по окончании тепла от последнего тонкого лучика света, Брэкстон продолжил, указывая на возвращение в кабинет с уже горящим камином, – у нас с вами, мистер Гофман, и без того на повестке дня дел хватает. Идёмте.

– А именно? Какие-то новые стратегии подоспели? – следуя за ним в холл усадьбы, Финн по-свойски озирался. – Одну минуту, мистер Брэкстон, я распоряжусь, чтобы мне тёплого лечебного вина подали. Сэр, вы будете что-нибудь?

– Вы всё эту гадость греческую на травах пьёте?

– Ну да, приходится. По крайней мере, живот уже не так болит, ноет иногда, но не болит.

– Это хорошо, но всё равно гадость, пусть и греческая! А я, пожалуй, выпью хереса, распорядитесь и на меня.

Мистер Брэкстон встал у окна и на редкость мягко улыбнулся.

– Ночь нежна.Шелест её близок.И словно бы волна,К брегам спешит её робкий призрак.За окном луна.Ворох звёзд на ладони.Это моя английская весна.И я под ясным небом, словно бы в короне.

– Красиво, мистер Брэкстон, ничего не скажешь, хоть я особо-то и не знаток, – по-свойски замерев, Гофман также тихонько встал у окна.

– Да, красиво, безусловно. Знаете, Финн, в нашей жизни, а особенно в глобальном смысле, в ней, по сути-то, ничего не меняется, а времена, обстоятельства – это всего лишь инструменты, просто текущий расходный материал. И исходя из этого, не каждый, но всё же разумный человек может однажды понять, что он вправе сам корректировать свой вектор жизни, зная наперёд карту примерных взлётов и падений, чем мы, собственно, с вами, Финн, и занимаемся, только вектор наш более значим и велик, и направлен он исключительно на процветание нашего королевства. Да, процесс этот нескорый, разумеется, в одночасье ничего, кроме внезапной смерти, случиться не может, поэтому мы с вами и формируем систему стратегий на годы вперёд, меняя уже сегодня слои и течения в обществе для последующих солидных поворотов, для будущих грандиозных перемен. Но для этого необходимо заранее, то есть уже сегодня подготовить соответствующий многослойный, крепкий плацдарм. А начнём мы, пожалуй, с неба, точнее, мы уже начали курировать эту широкую научную ветвь с множеством мелких и крупных ответвлений, но на повестке дня у нас пока тема неба. А поможет нам в этом во всём мистер Галлей – молодой, юркий, с горящим фитильком в одном месте учёный. Он уже собрал в кучу часть своих знаний и, опять же не без нашего ведома, издал каталог Южного неба, отчего он, собственно, и стал популярен во многих достойных государственных кругах, но это пока не совсем то, чего мы от него ожидаем. А вы как считаете, мистер Гофман?

– Вы же знаете, в таких вопросах из меня советчик как вода из тумана: вроде полон, а смысл пуст. Я – исполнительная часть, агентурная, но никак не идейная, хех, – усмехнулся строгий Финн. Этот немец улыбался также крайне редко, да и то только будучи где-то в кругу своих. Ходила даже однажды в простом окружении байка, причём такого исключительно бытового, житейского характера, насчёт этого сухого товарища. Будто бы кто-то где-то когда-то наблюдал этого сурового немца в окружении жены и детей, все они смеялись, веселились, ели и пили, так как дело было во Франции. Но это всего лишь байка, а в реальности глянешь на него – аж мороз по спине пробирает от такой окаменелости его лица. А если всё же опустить предрассудки и залезть глубже в этот образ человека, то кто его знает, что там на самом деле скребёт его сердце. Гофман продолжал пить своё горячее вино на травах, обильно удаляя испарину со лба и завистливо поглядывая в тарелку своего коллеги, в которой крайне аппетитно лежали ломтики острого сыра и несколько видов колбас, тех, что были противопоказаны его желудку.

– Галлей, знаете, он впоследствии станет для нас отличным связующим звеном меж двух учёных кучек. В одной из которых сам Галлей, здесь же мистер Рен – любимчик двора и его ближайший друг, сэр Роберт Гук, последнего вы хорошо знаете, мы несколько лет над ним плотно работали. Там же, среди них, есть и ещё один немаловажный, да, пусть малолюдный, но умнейший учёный-астроном – сэр Фламстид. Подобной закрытостью они, кстати, и схожи с центром иной стороны, с сэром Исааком Ньютоном. На будущее вы можете быть совершенно спокойны, если они уединятся в долгой беседе, поверьте, ничего из ряда вон, кроме глубин науки, которых ещё не видывало человечество, более ничего опасного там нет. Там, конечно, что в одной, что в другой учёной кучке имеется ещё целый список важных лиц, но это детали, которые я вам позже подробно изложу.

– А Галлея не погонят взашей за то, что он и вашим, и нашим?

– А он и так туда-сюда. Эдмунд Галлей – хороший малый, шустрый, правда иногда более, чем требуется, и болтливый чересчур, но это нам порой и на руку.

– Ложную информацию через него запускать будем?

– Нет, нет, ни в коем случае! Мы же не солодом торгуем и не о погоде говорим! А стало быть, результат должен быть гарантированным, так как даже министры Короны не всегда в курсе наших дел. Ну да ладно. Суть-то, мистер Гофман, на самом деле проста, как ясный день. После кончины Ольденбурга единственно чистый ручеёк в мир для сэра Исаака Ньютона иссяк, а Роберт Гук, в свою очередь, из-за своей неприязни к нему и Кембриджу в целом, он даже не почешется, чтобы хоть как-то форсировать что-то новенькое и интересное.

– А зачем тогда он председатель?

– В том-то всё и дело, Гук – отличный председатель! Юркий, цепкий, нагловатый, в конце концов, пролезет и возьмёт там, куда другие даже и не решатся взглянуть, но и учёный он талантливый. Заменить его можно или убрать вовсе, но для этого нам и некоторым министрам придётся перестраивать всю отрасль целиком, сызнова всё с самого что ни на есть нуля, а на это уйдёт одному Богу известно сколько лет.

– Кстати, насчёт Господа вопрос. А мистер Галлей не слишком уж рисковая лошадка? Он вот уже некоторое количество раз довольно-таки открыто говорил о своих атеистических взглядах. Да, он внёс огромный вклад для страны, для флота, составив каталог звёзд, но всякое может случиться, тем более он ещё и любитель шататься по странам, а вопрос инквизиции, знаете ли, не везде ещё на таком, как у нас, цивилизованном, лишь переговорном уровне.

– Да, да, Гофман, вы правы. Надо подумать, как и какой урок, с какой стороны к нему подвести. Вы правы, да, точно.

– Да, надо будет этот урок как-то обыграть, а то, знаете ли, мы дождёмся и, быть может, даже увидим, как однажды обнажённый Галлей побежит по Лондону, словно бы тот Архимед, и будет выкрикивать что-то вроде: «Эврика! Эврика!»

– Нет, конечно, – по-дружески слегка улыбнулся мистер Брэкстон, – этого мы ждать не станем, что-нибудь по ходу проекта придумаем. Мистер Галлей и так чрезмерно импульсивен, а в ближайшие годы тут ещё и комета эта на небе появится. Из ваших же, коллегиальных слов, он уже всех в обсерватории достал с этой кометой. Также из других источников нам известно, что именно у сэра Ньютона есть навык точного расчёта небесной механики, поэтому прыткость Галлея пока никак нельзя сильно тормозить. Ведь эти и многие другие озарения Ньютона, они вполне могут так и остаться в каракулях его черновиков, а после, соответственно, всё это канет в Лету, отсрочив таким образом интересы и страны, и мира в целом. А запустив миротворца, а именно Галлея, в ход, мы и выгоду поимеем и наладим некие связи меж их, так сказать, научными компаниями.

К ним присоединились ещё несколько равных участников их сокращённого круга тайных государственных дел.

– А вы не боитесь, мистер Брэкстон, что та ценная научная информация из черновиков запросто может попасть не в те руки, а хуже того, если она попадёт вообще во вражеские агентурные сети? Нет, ну вы, конечно, руководитель и больше моего знаете, куда, что и как, но они же ведь тоже не дремлют, я имею в виду врагов.

– Харрисон! Вот теперь я вас узнаю! У вас же есть дети?

– Мистер Брэкстон, у меня уже внуки даже есть, и вы это прекрасно знаете!

– Знаю, знаю, – с улыбкой прищурился Брэкстон, – ну, вот вы, глядя пристально на какое-нибудь из творений своих собственных уже внуков, вы там что-то можете понять, что вы способны обнаружить?

– Ну, дак, там, это…

– Правильно, какая-то мазня с общим направлением. Вот точно так же дело обстоит и с барабаном вместе с дудочкой – у взрослого голова, глядишь, уже скоро может лопнуть от такой какофонии. Ведь так?

– Ну, допустим. А при чём тут дети?

– Да при том, мистер Харрисон, что мазня на листке одарённого, образно говоря, ума и мазня на листке дитяти – они по своей форме, поверьте, не имеют отличий. И расшифровать, услышать да разгадать подобные свитки может лишь автор этого папируса. «Большой ум», он же ведь в некотором смысле идентичен детскому уму, а точнее будет выразиться, не столько сам ум, а именно лёгкость воображения. Вот он играет, бегает, прыгает или водит пером по бумаге, и именно в этот момент он не здесь, он там, в иллюзии, да и сам он на самом деле не он, а герой его воображений. И чтобы понять всю ту учёную белиберду, автору даже спустя годы необходимо просто взять и вспомнить, погрузиться в то самое состояние ума, когда он это творил, для автора это несложно. Это, знаете, из тех случаев, когда вы уже в возрасте или вообще, вон, как Харрисон, уже стали дедом, вы зачем-то лезете на старый чердак и находите там случайно какую-то корягу, берёте в руки и с улыбкой зависаете на месте. Вам говорят: «Что это за мусор?», а вы в ответ: «Да как же? Это же ведь журавль в полёте! Я точно помню! Неужто вы тут не видите журавля?» Так и выходит, что эти образы доступны лишь вашему воображению.

– Мир иллюзий, он безграничен, это точно. Об этом, кстати, Платон писал, благо, часть Александрийской библиотеки евреи вовремя купили, отчего много сакральных знаний сохранилось и бесконтрольно не попало в мир.

– Я слышу, слышу и прекрасно помню все ваши конфессионные намёки, мистер Крейн, на тему вашей религиозной стези, я это помню, – продолжил Брэкстон в рабочей манере, сидя на своём месте, в массивном кресле, – более того, данный вопрос, сроки его реализации требуют, я так считаю, ещё дополнительной обработки. Этот вопрос, вы сами это знаете, он пока терпит, так что, мистер Крейн, мистер Харрисон, не торопите события, вскоре мы посвятим этому вопросу отдельное собрание, а пока, знаете, много других неотложных дел.

– А ваш, кстати, человек, он уже в казначействе графства? – перевёл тему Харрисон.

– Да, после выходных уже приступит к своим обязанностям, – пояснил мистер Брэкстон, – он давно с нами сотрудничает. Смотрите, не передавите там его поначалу, он немного хрупкий на характер.

За окном уж совсем стемнело, появилась луна, и на плечи по идее должна была опуститься усталость, но Финн краткими периодами всё же продолжал заметно ёрзать, у него из головы всё никак не выходил Джон, оставленный без наблюдения, ведь этот не совсем твёрдый духом человек без труда мог вляпаться во что угодно, Гофман всё не переставал натыкаться на свои беспокойные мысли. Но тем не менее вечер шёл своим чередом, с виду это был самый обычный небольшой вечерний приём в усадьбе элитного района Лондона. Ничего примечательного-то и не было, четверо солидных и несколько разных мужчин сидят в кабинете, выпивают и что-то по-джентльменски обсуждают, в то время как на другой, более светлой половине дома, там под изящные звуки музыки вкушают веселье роскошные дамы, и с ними прочий бомонд. В любом подобном доме традиционные мужские собрания нередко связаны какой-то тайной, а быть может, даже уставом или вовсе каким-нибудь орденом, поэтому эти уединённые беседы ни для кого не являлись каким-то вычурным фактом. Это даже в какой-то мере стало модным, и многие сообщества, соответственно уже абсолютно разного сословия, также создавали подобные закрытые собрания. Какие-то из них, разумеется, имели серьёзный характер, а какие-то были и вовсе основаны на общих интересах, таких как азарт и прочий коммерческий контекст. Вскоре тайный вечер у камина был окончен, и мужчины во главе с хозяином к ужину поднялись наверх. Гофмана с ними не было, он редко выходил в свет, да и из-за какой-то болезни живота он был крайне избирателен в еде и напитках. Его всё никак не покидало предчувствие насчёт Джона, в итоге он всё-таки принял решение и молча отправился на другой берег Темзы, туда, где находился более суетный мир города. Джон, бесцельно гуляя где-то неподалёку от гостиницы, волей-неволей временами по пути натыкался на всевозможные сцены, лица, заведения не самого лучшего района Лондона, где он остановился в целях экономии средств. И наконец, найдя более или менее подходящий паб с интригующим названием Unhurried Fish, он вошёл, но по-прежнему всё не переставал пугливо озираться по сторонам. Его смущали то звуки, то запахи, то откровенный гомон где-то над ухом, но несмотря ни на что Джон, пусть временами даже немного и брезгливо, а где-то и вовсе испуганно, всё же намеренно шёл вперёд, ведь ложиться спать голодным не было никакого желания. Да и отметить, честно говоря, такое событие ему очень и очень хотелось, пусть даже чуть-чуть, хоть самую малость, но всё же вкусить этот свой новый статус, пусть даже и в подобном окружении, ему было необходимо. Куда-то ехать было уже поздно, к тому же дела были намечены на утро, да и, откровенно говоря, жалко было тратить столько денег. Он скромным, малозаметным гостем сел за столик у окна, что-то заказал и удивлённо про себя усмехнулся, заприметив в конце залы пару китайцев, вероятно работающих в этом пабе, после чего принялся традиционно и молчаливо размышлять да воображать перспективы своей новой жизни. Сумерки к тому часу уже окончательно скользнули на сторону тьмы, повсеместно зажглись фонари, и мерцая в темноте, тёплые огоньки лишний раз подчёркивали своим звёздным ореолом всю густоту и истинную вязкость ночной темноты, что издали так страшит своей пустотой. Правда, точно такими же качествами обладал и густой тёмный эль, хотя задачи его были отнюдь не печальные, совсем напротив, эль охотно и скоро умел налаживать контакты с миром, особенно соприкасаясь со всей скулящей пустотой желудка, отчего недоверчивый взгляд Джона мгновенно становился менее резок и колюч. Он кушал, хмелел и всё продолжал грезить: «Это же ведь теперь мне и жильё, и прочее там, м-да, а главное, уважение, – всё же с каким-то презрением он иногда поглядывал и на улочку, и на рядом сидевших, галдящих людей, – м-да, это же у меня теперь будет нормальная казённая квартира. И в рестораны теперь нормальные я смело стану ходить. Почести там разные, власть же я теперь как-никак! Да!» – он снова окинул взглядом зал, но на этот раз уже с долей какого-то пренебрежения. Но также в этот миг он заметил, как на него пристально уставилась одна откровенная, с виду очень страстная девушка, и тут же вся его надменность, конечно, пала. Гофману, кстати, в тот вечер не составило особого труда отыскать приезжего интеллигента. В том муравьином районе, где каждая вторая крыса мечтала стать его агентом, на самом деле там никто и никогда не знал и даже не догадывался, кто он есть такой и на кого он работает, но тем не менее Гофман среди всей той кодлы имел не то чтобы уважение, скорее его просто старались обходить стороной, так, на всякий случай. Поиски Джона в любом случае увенчались бы успехом, но на этот раз не пришлось задействовать совершенно никакие резервы. Проходя по основным людским маршрутам, Финн попросту не мог не заметить в окне под красным зажжённым фонарём не самого консервативного паба уже изрядно покосившуюся знакомую морду, которая вот-вот падёт ниц пред ловкими и умелыми рабочими чарами девиц и их крепких друзей. Но смутили Финна даже не эти банальные пьяные шалости будущего чиновника, а какую-то настороженность вызывала сама обстановка, что неким скрытным поветрием кружила подле Джона. Благо, черты Гофмана, так или иначе, были мало кому известны, несмотря даже на его такую активную деятельность в подобных районах. Но всё же Финн надвинул на лицо поля шляпы и, изобразив уже порядком расслабленного, но культурного джентльмена, вошёл внутрь, взял пинту эля и сел неподалёку, за обзорный столик в углу возле большой кадки с каким-то раскидистым пальмовым растением. Слив тут же часть пива в цветок, Гофман внутри себя умело включил повышенную концентрацию и, не внимая общему шуму, абстрагированно выделил для себя лишь два абсолютно разных, не имеющих друг к другу ни малейшего отношения столика. За ближайшим к нему несложно было понять, кто за ним сидит, а также проследить всю ту преступную цепочку, которую к себе так охотно подпускал интеллигент мистер Уайт. Вероятно, по незнанию или же просто по недоумию, Джон сам сел за этот пустующий столик под красным фонарём, анализировал, составлял картину событий Гофман. Ведь сей знак, в виде такого фонаря в этом районе, как, впрочем, и всюду, означал лишь одно, что человек желает отдохнуть. После всех тех не так уж давно минувших свободолюбивых, революционных нравов власть-то пришла в порядок, а вот социальные отзвуки распутной морали в некоторых закоулках тормознулись и даже успешно успели пустить корни. И далеко не секрет, что всюду да во все времена подобная сторона распутной сладости сопровождалась некими криминальными структурами, и соответственно, вопрос об обработке того или иного клиента решался, как правило, всегда по обстоятельствам. А внешний вид уже изрядно подвыпившего романтика, пусть и с серьёзным лицом, как нельзя краше, располагал к фантазиям тех угловатых лиц из жёстких структур. Но это был лишь первый и понятный столик, а вот второй стол, что находился в центре залы, был Финну пока что непонятен. Яркий, заметный, крикливый контингент бесновался и со стороны выглядел вроде как самый обычный пьяный набор вполне себе заурядных рыл, но опытный глаз Гофмана спустя какое-то время всё-таки сумел разглядеть в том окружении один хищный одинокий взгляд, что добросовестно был замаскирован в том ревущем галдеже. В общем-то, паб был довольно-таки опрятен и чист, столы регулярно протирались, а кованные под феодальный стиль фонари светло висели на декорированных кирпичом столбах, коптя и весьма неплохо освещая заведение. Ещё вдоль одной из стен зачем-то стояли два тусклых рыцаря, а точнее их доспехи, а над ними красовался большой корабельный штурвал. Что к чему? Где были все те линии, связывающие воедино название паба с китайцами и с этим странным интерьером, конечно же, ни трезвому, ни пьяному глазу эту связь было невозможно отыскать, хотя, располагаясь в этом районе Лондона, логика порой могла быть и вовсе излишней. Меж тем весь этот чад был ещё ажурно украшен и музыкальным квартетом, среди которого имелся любимец публики – курчавый скрипач, он то и дело ходил меж столов по забитому до отказа, пьющему, орущему пабу и извлекал до костей трогающие мелодии. Гофман продолжал тихонько сидеть, время от времени поливая пивком заморский цветок и изредка неприметно вступая с соседями в диалог. Для него весь этот зал, весь этот гомон, в принципе-то, не значил ничего, в его крепком сознании всё это имело абсолютно второстепенную значимость, видимость и громкость. В его поле зрения, помимо общего вязкого чада, чётко прорисовывался некий треугольник, в котором была одна наивная жертва и два охотника с горящими по-своему глазами, а сам он при этом находился в роли тайного наблюдателя. Сложность заключалась в том, что в какой-то момент среди той шумной компании он узнал, он вспомнил этот скользкий взгляд. Это был Том, Том Роут – брат книжника Сэма Роута из Кембриджа, который к тому времени уже владел небольшой сетью книжных лавок и весьма мутных ломбардов. Гофман, конечно, на многие его дела закрывал глаза, взамен, разумеется, получая незаконную информацию о многих людях, точнее информацию об их быте, привычках и местах, куда при случае можно было бы их ужалить тем или иным компроматом. «Что он здесь забыл? Это ладно, это паб, это его дело. Но вот какого ему надо от Джона? – размышлял Финн, продолжая сидеть в тени. – Странно! О назначении Джона ещё никому не известно, а сам по себе он-то голодранец. Что может быть в нём такого примечательного? Всего лишь бывший аспирант, работающий ряд лет под боком сэра Ньютона. Нет, это не деньги! Здесь что-то другое, что-то мутное, и мне это кардинально всё не нравится!» Гофман, размышляя, периодически продолжал покупать себе что-то из меню, дабы не вызывать ни подозрений, ни гнева торговли, при этом он искоса, не вмешиваясь, всё наблюдал, как мистер Уайт, опёршись на руку уже вымокшим лбом, сидел и мило, витиевато беседовал с какой-то напудренной и готовой ко всему дамой.

– Какое счастье, вы себе не представляете! Мадам, вы… Вы… Вас зовут мисс Молли… Ммм, о, ваше имя словно нектар…

– Вы такой мужественный! Вы такой настоящий! И мне, знаете, очень часто мечтается, мне так хочется остаться наедине с таким, как вы, и со своими грёзами, я прям мечтаю, да, я люблю мечтать. А вы любите мечтать? Я так хочу оказаться, просто побыть, побыть рядом в тиши, рядом с таким джентльменом, как вы. Эх… мои мечты…

– Молли! Молли, да, да! Мечты – это очень, это очень прекрасно! – Джон уже окончательно входил в стадию пьяного романтика, но на этот раз к его образу прильнула ещё и небольшая напыщенная важность.

Зато вид Гофмана был, как всегда, строг и нейтрален. Вообще, очень часто складывалось такое впечатление, что этот его довлеющий угловатый вид, что он заимел его ещё в самом детстве, ну, или же чуть позже, вероятно, при иных, при каких-то ну уж очень особенных обстоятельствах. А вот где именно, при каких обстоятельствах судьба поспособствовала обрести ему этакие черты – это была большая неуловимая тайна, впрочем, эта тайна имела в своих активах не только его образ, а поглощала она его в принципе целиком, всю его жизнь, как снаружи, так и извне. А за окном уже совсем наступила ночь. Финн всё продолжал искусно играть роль подвыпившего постояльца, и чем дальше продвигался сюжет этого вечера, тем сильнее сквозь угол своего образа он замечал за тем шумным столом точно такого же неподвижного конкурента. Том Роут так же фальшиво, как и сам Финн, продолжал веселиться в кругу разнузданных лиц, и взгляд его также продолжал оставаться трезвым и напористым. А тем временем сама цель всё обрастала и обрастала то девицами, то соплями, оголяя тем самым свою мишень для безразличной тетивы местного сброда. И судя по всему, решений на его счёт пока никаких принято не было: или довести его до подворотни и там вывернуть карманы, или же пойти по другому классическому пути с пьяной любовью и беспамятством поутру.

– Молли, вы такая… Молли, а идёмте ко мне! Я вам про звёзды расскажу, всё расскажу, – Джон уже отвратительно пошло пытался выдавливать из себя романтика, он всё вожделенно облизывал губы и с нетерпением ожидал, пока она кокетливо, как ему казалось, собиралась с ним на выход. Джон с изрядно помутневшим взглядом всё восхищался, он с упоением глядел на то, как же она грациозно запахивается, как она изящно умеет замирать в одной позе и как тонко при этом, словно бы ангелочек, она слегка теребит указательным пальцем кончик своего носа.

– Вот бывает же в жизни такое… Молли, вы просто обворожительны! – Джон, выходя из паба, предложил ей свою руку, на что она, естественно, ласково, по-рабочему отреагировала и прильнула к нему. – Всякое бывает, случается, знаете ли, Молли. Вот он всё-таки такой, этот… – он уже просто и впустую ронял некогда жужжащие в голове умные слова. Кроме Молли, он уже ни о чём более думать не мог. – А и чёрт с ними со всеми! Хоть он и знает, всё ведает, и взад, и вперёд, и я это… ничего тоже, то ни эта… да… – он всё что-то бурчал, мычал, идя по дороге, изредка взмывая руками к небу, к звёздам.

Немного погодя вслед за этой парочкой, на ту же не слишком уж и широкую проезжую улочку торгового района Лондона вышли две незнакомые друг другу компании. Они вышли из того же паба, вышли, как и полагается, шумно, а некоторые из тех и вовсе откровенно спьяну выпали из того полуночного питейного заведения. Время ещё не слишком уж критично сулило закрытием, но тем не менее в один момент на улице, меж невзрачных каменных домов ещё свежей постройки, образовалось два шибко смеющихся, крикливых потока. Шутки, смех, дамы, фонари, путаны, редкий кеб где-то звякнет подковами, ночь, луна и запах апреля. Привкус дикой весны произвольно витал повсюду, он будоражил грудь, сжимал чувственные сердца, беспощадно кружил головы и, дополненный элем и вином, с малость кривой улыбкой создавал новые влюблённые пары. Том и Гофман – два трезвых игрока одной тайной слежки – ничуть не выделялись из своих компаний, как и все, они неторопливо шли вперёд, балагурили и даже пели, у кого-то в руках откуда-то вдруг появилась звучная мандолина. Парочка, Джон и Молли, оторвавшись, свернула на двор отеля, а компании тем временем продолжали неспешно топать вперёд, очевидно в сторону площади. Том также шёл где-то подле, но ни бандитов, ни хулиганов на горизонте нигде не виднелось, и Гофман даже начал понемногу отпускать ситуацию, ссылаясь, быть может, на усталость. Он вдохнул ночной воздух, отбросил часть напряжения, и коснувшись лирической волны тонко и чувственно певшего рядом парня, он слегка проникся, и в его голову вновь влетели старые картинки. Вроде бы нелепость, угловатый с виду мужчина, по року не обретший чувств, идёт и подтаивает от красивой песни. А летели ему из памяти солнечные дни, летний газон, запах хлеба, река, лёгкий ветер, парус вдали и вкус то ли вина, то ли губ любимой женщины. Её божественные губы и утончённый совиньон-блан – они были так схожи, что Финн просто и счастливо растворялся в нём целиком. Солнце, слепящие блики и её смех, от звона которого внутри клокочет всё, всё, что только может. Она хрупкая, в белом платье, Финн берёт её и играючи подкидывает прямо к солнцу и тут же ловит и снова целует. Эти мысли, воспоминания в ночи заставили угрюмого Гофмана даже слегка улыбнуться. Улица уже кончалась, и с вопросом – что делать дальше – он невольно оглянулся. Смех и шум окружения также продолжались, но в этом во всём уже не было Тома, его вообще нигде не было видно. Гофман замедлил шаг, параллельно проклиная свои тайные слабости, и принялся тщательно оценивать сложившуюся ситуацию, ни внешне, ни внутренне, разумеется, не подавая ни малейшего вида. Он снова пристально и чётко оглянулся, при этом вслушиваясь во всё, что только может издавать звуки: в слова идущих рядом, в дома, в кусты, в линию окон, и уже немного отстав от уходящего вперёд шлейфа веселья, Гофман полностью абстрагировался от текущего потока и уже экстренно стал искать и на слух, и на глаз и Тома, и Джона. Мандолина понемногу отдалялась, но продолжала свою бойкую песнь, и едва ли не наступила растерянность, как позади себя Гофман услышал какую-то возню, а доносилась она из мелкого, совершенно левого гостиничного переулка. Те вкрадчивые звуки имели больше мужского тона, и носили они, судя по всему, уж явно не позитивный характер. Доносилась брань, звуки ударов, какие-то редкие и одинокие возгласы дамы, причём голос тот не верещал, как должно было быть в подобных случаях, а он, напротив, негромко что-то вещал на своём птичьем языке, сопровождая тем самым эту мужскую разборку. Финн смекнул, что к чему, и тут же схватил под руку телепающуюся в хвосте уходящей компании, вульгарно разодетую даму и направился с ней якобы в отель.