Полная версия
Тени Сути. Альтернативный взгляд на жизнь и деятельность Исаака Ньютона
– Слышь! Эй, дружище, – торопливо и как-то небрежно пробасил прямо на ухо Ньютону сосед в потёртом военном мундире, – я тебе говорю! Слышь! Эй, философ! – принялся он теребить его руку.
– Он не философ. Сэр Ньютон – профессор математики! – тактично, вежливо, даже как-то горделиво вставил новый худощавый пассажир, сидевший вместо недавно сошедшего чиновника.
– Ну, я и говорю! Эй, профессор! – продолжал он его теребить, при этом военный всё это время суетливо не переставал поглядывать в окно.
Карета стояла на какой-то мелкой станции, где, как правило, кучера поправляли лошадей, давали им немного овса или вовсе сменяли на других, а пассажиры тем временем имели непродолжительную возможность выйти из салона и немножко размяться и оправиться перед большой дорогой. Военный, на вид он был лет сорока, имел редкие усы врастопырку и мелкие глазёнки, что всю дорогу то и дело беспрестанно бегали повсюду. Диапазон его поддатых шуток интенсивно колебался где-то между остроумной пошлостью, как это ему казалось, и гневливыми выкриками в адрес кучера, который якобы специально едет и собирает все ухабы по пути. В обычной жизни, когда всё идёт своим чередом, глаза этого военного пассажира особо никогда не блестели, до тех пор пока на горизонте случайным образом не явится какая-нибудь выгода или же пока не затрубит призыв к бою, пусть зачастую и пьяно-бытового характера, что, как правило, частенько вовлекал в свои объятия всех неуёмных и отставных. Но был ещё один важный пункт у штаб-сержанта, ввиду которого не менее активно происходило возгорание его бравады, и конечно же, таковой причиной являлся женский пол.
– Слышь, студент, – постукивал он слегка его тыльным кулаком по тощей ноге, – слышь, а профессор твой чего, немой, что ли? Или, это, того?
– Нет. Не знаю. Извините, сэр, – отрывисто, почти с истерикой насупился студент.
– Да погоди ты, погоди, слышь, – военный, озираясь по сторонам, всё следил за тем, чтобы четвёртый их попутчик, а точнее, скромная и застенчивая попутчица внезапно не вернулась, – слышь, мне, короче, надо с твоим профессором местами поменяться. Чего ты смотришь на меня, как палач на отсутствие приговора? Ну, чтоб сесть в аккурат напротив красавицы этой, ну, соображаешь, понимаешь? – шёпотом басил он.
– Он не мой преподаватель. У меня несколько иной факультет. Я просто знаю, что он является профессором Тринити-колледжа. И всё.
– Слышь, ты, факультет долговязый! Не умничай! Давай ты мне подмогнёшь, а я тебе взамен мудрости мальца подброшу. Давай? Короче, она придёт скоро, вон кучер уже зад свой мостит на ящик. Толкни там философа своего, пусть пересядет, а я её тут за пару часов обработаю, а там, глядишь, к вечеру до города доберёмся, а там и ночлег в таверне. Она докудыва едет? До конечной? Знаешь? Нет?
– Нет, не знаю. Он, это, он не философ… – в очередной раз, глядя в сторону вояки, студент, наконец, понял, что объяснять здесь что-либо попросту бесполезно. – Это вряд ли выйдет. Мистер, давайте вы на моё место присаживайтесь. А она придёт и сядет на ваше, и вы как раз окажетесь там, где надо, напротив неё, – он сменил научную речь на забытый школьный сленг и включил смекалку, наивно полагая, что тем самым заслужит какое-то поощрение.
Студент вышел на улицу, и стоя на обеденном ветру, он в очередной раз лениво потянулся, воображая свой скорый приезд, вкусный домашний ужин и уютное тепло родительского дома. На маленьком уездном пятачке с пятью-шестью домами работала кузница, уличная едальня, также имелась вытянутая роща с небольшим загоном подле для выгула молодых жеребят. Зимние просторы волнистого мелкосопочника были наполнены умеренным вольным английским ветром, пейзаж был сер и влажен, хоть солнечные лучи изредка и выглядывали из-за плотного обилия туч. Происки ветра, игриво кружась, то и дело доносили до проезжих ноздрей различные вкусные запахи теста, мяса, идущие из стоящих немного в стороне кухонных построек. Студент голодно облизнулся, ещё раз потянулся и несколько раскованно подошёл к кучеру, который сидел и, уткнувшись, наскоро там что-то ел.
– Любезный, а к вечеру-то до города доберёмся?
– Затемно должны поспеть, – добродушный и неотёсанный Пол сурово, а впрочем, как и всегда, ответил пацану. Пол подобных студентов неприязненно журил, мол, ни ума, ни умений, а прыти хоть отбавляй, – должны доехать. А иначе тем, кто ещё дальше едет, им придётся туго с ночлегом. А я обещал. Я поручился, – уже едва ли слышно бормотал он, активно шевеля щетиной в тряпичном кульке с едой. А ветер с каждым новым порывом услужливо продолжал будоражить студента и всё больше погружать его в мечты. Он стоял у кареты и вдумчиво, с улыбкой предвкушал близкую реализацию всех своих ранее намеченных планов, первоначально связанных, естественно же, с гульбой, девицами и обязательной болтовнёй со старыми друзьями.
– Садитесь уже, отправляемся, – проворчал Пол, усаживаясь поудобнее.
Он было только хотел возмутиться, мол, экипаж ещё не в полном сборе, лишь нервно поднял руку, как тут же жест его бесполезно завис на ветру. К карете из-за угла направлялась девушка, а может быть, даже и женщина, на вид ей было лет двадцать. Она, как и мистер Ньютон, за всю дорогу ровным счётом не обронила ни слова. С виду она не имела какой-либо принадлежности к высокообразованным прослойкам, но также и низости в ней не наблюдалось. Она иногда кротко поглядывала в окно, изредка обращала свой взор в салон, но по сути, черт её лица, каких-либо тонкостей под полями старенькой шляпки и под краями тёмно-зелёного палантина было не разглядеть. Одним словом, совсем не зря так вышло, что её место изначально оказалось напротив точно такого же молчуна, но на сей раз у дверцы с наглым видом стоял студент и вовсе не собирался влезать в карету первым. Он лишь иногда одним глазком, украдкой заглядывал в салон, дабы лишний раз поймать расположение соседа. Подойдя к порогу, эта хрупкая скромная мисс едва ли хотела вежливо напомнить об очерёдности мест, о правилах перекладных билетов, которым молодой человек и обладал, что его проезд начат не с Кембриджа, но взглянув и заприметив этот весьма неумный мужской задел, она тут же поняла, что лезть первым этот наивный юнец не станет.
– Мадам, пока вас не было, мы решили немножко поменяться местами. Надеюсь, вы не станете возражать, – с необычайно сладким тактом выплясывал всё тот же студент, – видите ли, погода может резко испортиться, может подняться сильный ветер и полить холодный дождь. Знаете, капельки такие противные и холодные? А дверца нашего дилижанса, – прикрикнул он вроде как в адрес извозчика, – дверь наша плохо закрывается и может поддувать. Обязательно будет поддувать! Лить даже будет, скажу я вам! – стелился он, подавая ей руку. – С чего мы и решили, мы, джентльмены, – с какой-то надменной гордостью он это произнёс, по крайней мере, ему так хотелось, – в общем, чтобы вам, мисс, было теплее и безопаснее, мы вас пересадили.
Он с нетерпением ожидал реакции, пусть даже и не хвалебной, на этот случай у него уже были заготовлены обороты, но её полное равнодушие оказалось куда выше всех его представлений. Не обронив ни слова, ни единого взгляда, девушка просто и молча взошла в салон. Студент удивлённо фыркнул и тут же сам задорным кузнечиком прыгнул вслед за ней. Дверца хлопнула, дилижанс тронулся и дальше отправился в путь. И вновь потекли реки, мили, поля, селения, солнце, стесняясь, всё непроглядно куталось куда-то в моросящие дождём облака. Лишь изредка и кратко солнце напоследок дня кидало какой-нибудь единственный луч, без особой охоты освещая им туманные перелески, холмы да угодья. Внутренний наблюдатель мистера Ньютона, а попросту говоря, его сознание уже мало понимало, где есть явь, а где есть его сонный вымысел. Веки, напрочь потеряв ритм и ход времени, с каждым разом становились всё тяжелей, и совместно с плотной завесой они таким образом открывали его внутреннему пространству новые картинки. И реальность, самая что ни на есть обыденная, была ему теперь безразлична, как, впрочем, и жизнь, и попутный вымысел – всё теперь стекало в одну сонную кучу. Обрывки слов, какие-то цифры, наклонные модели неба, чей-то противный смех, пульсирующий поток направленного света в большую призму, запах кремовых роз и липкая громкость чьей-то незримой беседы. Все подобные детали, пограничные бредни Ньютону давно уже казались настолько неважными, что с какого-то периода он перестал их даже пытаться хоть как-нибудь идентифицировать. Это был просто хаотичный галдёж с иллюстрациями внутри его утомлённой головы. «Ну зачем мне это всё? Кому это? Господи, для чего?» – картинки его прежней жилой комнаты вновь всплывали пред глазами. В окружении бумаг и прочей канцелярской скверны на столе лежит гелиоцентрическая система планет, но об этом знают лишь двое – Исаак Ньютон и Исаак Барроу, ведь заместо планет по поверхности стола импульсивно скользит вся подручная утварь. Они, давно уж потерявшись во времени, далеко не первый день горячо ведут непримиримый научный диспут, поочерёдно ковыряя доводы то пером по бумаге, то угольным камнем по серой стене. Спор идёт, и каждый всегда частично не согласен с теорией оппонента, но самой сутью пока ещё не пахнет. Зато пахнет хлебом и едой. Скрипнул пол, отворилась дверь, и с бликами эмоций к ним вошёл тогда ещё студент Джон: «Смотрите! Мистер Ньютон, мистер Барроу, поглядите, что я принёс! Вы только посмотрите! Специально для вас, моя инициатива. Булочник, мистер Грюммер, недавно создавал эти шедевры, вы только поглядите: булка, бублики, кекс, рогалик с помадкой – всё ещё горячее, а аромат-то кокой дивный!» Наполненный счастьем Джон протянул своим учителям корзину с пекарскими шедеврами, но заместо лавров и благодарностей он был попросту отторгнут в сторону, а горячий, безумно ароматный и хрустящий хлеб тут же в руках учёных начал превращаться в ещё одну систему расставленных планет. Гелио- и геоцентрические системы на столе, два учёных вокруг, и каждый, стоя на грани открытия, они вспышками безумной страсти поочерёдно что-то друг другу доказывают, оставляя за собой ворох бумаг и шлейфы эмоций. «Воспоминания… К чему они вновь кружат вьюнком, мгновениями позволяя всё это снова ощущать, словно бы наяву?» – на этот вопрос у Исаака Ньютона попросту не было ответа.
– Мадам! Позвольте представиться! – где-то вдали возник голос военного мундира, и тут же внахлёст он начал слоиться какими-то новыми картинками в голове Ньютона, путая тем самым окончательно все его чертоги. А голос, наскоро усиливая своё земное притяжение, всё продолжал что-то вещать поверх всех планет на рабочем столе. – Мадам, перед вами офицер штаб-сержант Кливз, – заёрзал он, сидя на месте. Сосед горделиво дёрнул головой и умудрился даже как-то пристукнуть каблуками сапог, – со мной, мадам, вы можете чувствовать себя в безопасности! И главное, уверяю вас, со мной вы ни за что не погрязнете в тоске!
Голоса и картинки в полудрёме профессора всё текли да сменялись, и как-то так само собой незаметно оказывалось, что с того момента, как дилижанс тронулся с последней стоянки, минуло уже несколько часов, и зимний сумрак, тяжелея, понемногу сгущал тени. Темнели дали, и ветви во тьме становились ближе. Было такое ощущение, будто ветви те – это тянущиеся линии голых корявых рук чьей-то древней тайны, что с каждым поворотом обретает ещё большую силу, и не ровён час, она спутает тропки и целиком накроет карету своим волшебным дремучим покрывалом. Ньютон, конечно, от таких наслоений немного проснулся и вынырнул из своей сонной пропасти, он немного ожил и зашевелился, но окружающим его попутчикам в темнеющей карете было как-то не до него.
– Позвольте, мадам, отрекомендовать вам милейшего, – тыкнул он твёрдой рукой в сторону студента, и улыбнувшись, Кливз запнулся. – Эй, эй, слышь, студент, – едва ли шёпотом он дёрнул его, – как там тебя?
– Мистер Гринч, – гордо вставил студент.
– Точно, мистер Гринч! – всплеснул вояка руками. – Война, знаете ли, мадам, память совсем ни к чё… В общем, подводит иногда.
– Какая ещё война? – конечно, про себя возмутился студент, начиная уже немного подкипать от такой трактирной чуши. Виду он, разумеется, не подал, лишь робко спросил: – Мадам, а вас, простите, как?..
На что попутчица даже не отреагировала. Девушка, как и прежде, вежливо и скромно продолжала тихонько вжиматься в сидение, кутаясь в пальто с небольшими меховыми вставками на рукавах и воротнике. Она пристально смотрела в окно и лишь иногда, едва ли на секунду, отрывала свои выразительные глаза от зимних теней и как-то безразлично обращала свой взор на такого же молчаливого соседа напротив.
– Глейс. Меня зовут Глейс Марквелл, – каким-то уж очень тихим и совершенно безучастным голосом она произнесла своё имя. Хотя к этой весьма известной фамилии стоило бы добавить чуточку больше официальности.
– Очень приятно, мадам! Согласитесь, ведь мы же здесь просто едем вместе! А сколько нам тут ехать? Да мы тут за это время, тут вообще мы, тут это, – увлёкся Кливз мечтами. Его голос был громок и отрывист, – да мы тут за это время, пока вместе едем, мы же тут почти уже как семья в некотором смысле! Ведь дорога, знаете, она как исповедь, – Кливз как-то уж совсем панибратски положил свою тяжёлую руку на тощее плечо студента, – дорога, знаете, она же какой-то тайной нитью вытаскивает из-за пазухи человека абсолютно всё! Все его камушки, тяготы, ведь знакомому лицу человек-то вряд ли сможет рассказать нечто подобное, а в дороге, тут нет ни знакомых, ни родных, ни встречных, ни поперечных. Я, мадам, офицер бывалый, знаете ли, доводилось многое видеть, и в дороге очень часто каждый из нас выступал в роли какого-то товарищеского священника, что ли. Дорога – это идеальная возможность выговориться, вытащить, наконец, из себя всё то, что так докучает, так свербит, что временами очень сильно тянет на дно.
– Мистер Кливз, а расскажите что-нибудь, пожалуйста! – глаза студента по-ребячески так горели, так сияли, что, выглядывая из-за занавески, офицер попросту отказать ему ну никак не мог.
– Рассказать? – вздохнул он, слегка растягивая момент, огляделся деловито и демонстративно, с отсылкой на манеры, продолжил. – Ну что ж, можно рассказать. Если только дама не против? Ну да, если и мистер также не возражает? – кивнул он равнодушно на половину Ньютона, где тот время от времени мирно посапывал. Исаак Ньютон то дремал, внезапно погружаясь в сон, то всё глядел куда-то вдаль, куда-то сквозь зимние серо-чёрные пейзажи, будто бы он, глядя в это темнеющее, будоражащее небо, будто бы он смотрел и вовсе куда-то сквозь время и пространство.
– Да никто не против, мистер Кливз, – восторженно ребячился студент. Он тоже немного манерно пушил свой хвост в надежде произвести впечатление на эту молодую женщину. – Глейс, вы же не будете против интересной истории?
Безучастная миссис Глейс молча и совершенно равнодушно перевела взгляд на мужчин, дав понять, что её эта компания попутчиков и не тяготит, но и не вызывает интереса. Глаза её были вдумчивы и сухи, но отчего-то в них всё же не было искры, хотя при этом при всём они были очень красивы. Руки её были нежны, аккуратны, несмотря на явный отпечаток труда, некий плетёный узор ремесла, который лишь дополнял её образ. Да и лицом она не особо походила на девицу тонких манер, просто красивая женщина без излишеств, что не крутит носом и не понаслышке знает, что такое жизнь. А сержант Кливз напротив, он по своей сути никогда не имел какой-то особой глубины, в нём всегда преобладали какие-то более явные и очевидные взгляды. При каждом удобном случае он, как ему казалось, украдкой, пристально разглядывал миссис Глейс, оценочно глядел на её формы, изгибы и мечтательно уже просчитывал ходы. Будоражащих фантазий в его голове было не счесть, там даже появлялись картинки, связанные с наследниками, с семейством и праздничным хаггисом в центре стола. Кливз одержимо и давно жаждал всё это воплотить в реальность, но будучи унтер-офицером, он в своём характере имел гордость не равняться с каким-то там примитивным солдатом и не кидаться сразу в бой, лишь заприметив понравившийся ему объект. Он следовал пошаговой тактике, собой же и созданной на базе военной мудрости, где всё чётко, ясно и по пунктам. А именно: проявить учтивость, увлечь тонкой беседой, показать манеры, затем рассказать залихватскую историю с его героическим участием, и после, уже к вечеру, таверна, ужин и постель. Но как правило, в его стратегии жизни мечты всегда оставались мечтами, а утро следующего дня им никогда толком не рассматривалось, ведь главное, цель взята, он победитель, а пути отхода не столь важны.
– Дело было на войне, – начал он негромко, гордо подняв голову, – наш полк после очередного сражения значительно претерпел сокращение, но бой проигран не был. Мы осели в лесу и ожидали подкрепления. Наше положение было незавидным, отчего мы, не создавая лишнего шума, тихонько крепились, отдыхали и зализывали раны, чтобы вскоре вновь ударить по врагу и отстоять честь короны. Лагерь голландцев находился неподалёку, поэтому был выставлен караул и мы несколькими взводами регулярно совершали обходы. И вот моя группа, в которой, помимо меня, командира, было ещё три опытных бойца, мы заступили в наряд по охране участка левого фланга, а время было ближе к рассвету. Имён своих бойцов и прочие условные обозначения я вам назвать не могу, просто не имею права, – Кливз с каждой фразой всё больше и больше наливался важностью. Он регулярно поворачивал голову в профиль и выпячивал мундирную грудь, напряжённо держа полусогнутую руку подле брюха, давая таким образом всем понять, что его положение в армии ой как высоко. Правда, Кливз иногда забывался, и в череде всех его форменных достоинств он настолько погружался в предлагаемый обществу утрированный рассказ с его геройским образом, что порой он напрочь упускал тот факт, что его жировой атлетикум настолько сильно разнится с его воображаемым статусом. Но Глейс просто сидела и молча слушала, а что уж там она слушала – это было не столь важно. Шум ли ветра, звуки дороги, героя Кливза или же свои мысли, которые наверняка поглощали её целиком? Главное, она была не против, а студент, чей интерес был впереди всех, он чем ближе приближался к родным местам, тем сильнее и заметнее впадал в упоительные детские грёзы, он слушал и внимал каждому повороту истории, всему тому опыту этого военного человека, обязательно представляя это всё в деталях.
– Идём мы, значит, по тропе. Уже не ночь, но ещё и не утро, такая предрассветная завеса, словно какая-то прохладная тайная нега. По складкам леса разлита тишина, птицы молчат, ветер спит, и мы идём внутри этой удивительной сказки, нам даже не хотелось говорить, мы просто шли, стараясь как можно меньше наступать на хворост. И вдруг в густых зарослях можжевельника что-то зашевелилось, хрустнули сухие ветки, и случилось это ни раньше, ни позже того момента, когда мы проходили этот отрезок. Но мы не растерялись, точнее, я не растерялся, ведь в тех кустах явно кто-то был. Я молча, а главное, молниеносно указал жестом и чутким взглядом своим солдатам на то, чтобы они заняли каждый свою позицию и взвели курки. И мы тут же осторожно, тихо и скоро принялись инспектировать этот малый участок, – Кливз в некотором смысле, пока рассказывал, сам погрузился в воображение. Он увлёкся и вместе со студентом переживал каждый новый момент, то и дело подкидывая вверх эмоции юнца. – И вот бойцы стоят, один спереди, один сбоку, а двое тыл прикрывают. Я в центре, страшно, но мы всё же подобрались вплотную и смело вошли в неизвестность. А вдруг там враг затаился? Но никто из нас не трусил! Никто даже не пискнул от страха! – акцентировал вояка, всё шибче подогревая интригу слушателей, а точнее слушателя. В полумраке кареты в сопровождении истошного скрипа одной рессоры виднелась лишь одна пара блистающих, словно бы маячки в тумане моря, искрящихся глаз. Снаружи, правда, доносился ещё и смешливый гогот второго кучера, хлёст поводьев да изредка виляющий ритм подков, но ничего более, чего так или иначе желал Кливз, слышно не было, ни Глейс, ни даже, на худой конец, Ньютон, признаков своего участия не подавали. Но тем не менее штаб-сержант Кливз продолжал: – И вот мы замерли, подойдя вплотную к кустам. Солдат отодвинул мохнатую ветвь можжевельника, и там, там, – в придыхании замер Кливз, – там, друзья, там была до смерти перепуганная хозяйка гнезда, журавлиного семейного гнезда… Она тогда точно так же, как и мы, стояла и смело смотрела на нас, смотрела смерти прямо в глаза, боялась, но ни на шаг не отступала. Она и не собиралась покидать гнездо, она скорее даже была готова кинуться в атаку, напасть первой, чтобы защитить и отстоять своё потомство. А потомство, точнее, дюжина яиц, они лежали аккурат под её встревоженным опереньем, и она никак не собиралась его потерять. Мы тут же смекнули и капитулировали, восторгаясь таким отчаянным рвением защищать своё потомство, свою семью, пусть и безнадёжно, зато честно. Но на этом история не закончилась. Мы все, конечно, где-то в глубине души испытывали чувство то ли гордости за этот поступок, то ли благородство нас так переполняло, в общем, от полноты всех этих чувств одному из моих солдат понадобилось отойти в кусты. Ну, так бывает, что же, все мы люди, – Кливз пусть и нелепо, а порой и вовсе невпопад, он всё же любил шутить, и иногда ему это удавалось. Он вместе со студентом щедро зашёлся смехом, не забывая при этом пристально обращать свой взор на мисс, которая то ли юмора не имела, как он посчитал, а то ли она просто напряглась от столь грубой сатиры. Офицер, не прогоняя улыбки, слегка замешкался и, будто бы невзначай, достал из внутреннего кармана своего военного сюртука небольшой плоская бутыль, искусно обёрнутая в плетёный чехол из тонких кожаных лоскутков. Сама бутыль вмещала в себя пинты полторы, не более, офицер выдернул пробку, та повисла на бронзовой проволочке у горла, и тут он глубоко вздохнул, после чего продолжил: – Отличный трофей! Однажды мы успешно выступали в одной военной кампании, не буду называть в какой, сами понимаете, дела секретные, так вот, именно под моим руководством был взят главный штаб врага. А трофей этот был мною победно изъят у самого генерала! Да! Пусть и вражеского, но поверженного! Просто вот так всегда, когда вспоминаю тот случай, нет, не про генерала, а тот наш предрассветный поход, у меня начинает сжиматься сердце. И я, как настоящий боевой офицер, – отчаянно стукнул он себе в грудь, – я не могу себе позволить, не могу допустить, чтобы пролилась слеза, поэтому я просто, – сглотнул он натужно, – просто беру и немного выпиваю, разбавляю, так сказать, эту горечь. Ну так вот, стоим мы тогда в паре метров от того журавлиного гнезда и ожидаем этого… ну, в общем, ждём товарища из кустов. Он едва ли отошёл, и раздался крик! Ну, мы, конечно же, вмиг отреагировали и ринулись в заросли к нашему солдату. Первым влетел сержант, он и наставил оружие на ту голландскую засаду. Мы их мгновенно окружили и взяли на мушку, ну, кроме одного нашего солдата. Он, перемежая внезапный страх с приступами смеха, наскоро стоял и заправлял штаны, напрочь забыв, зачем он, собственно, в кусты-то и полез. Назвать этих ребят разведкой или какой-то там спецгруппой, знаете, у меня язык не повернётся их так назвать, это были два молодых бойца, лежащих на земле под прицелами наших ружей. Точно такие же зелёные пацаны, как и мои, только эти в голландском обмундировании. Я сразу всё понял, едва ли заглянул в их большие, испуганные глаза. Глупая смерть. Можно даже сказать, позорная. Погибнуть не сражаясь, не на поле брани, как истинный солдат, а так, где-то в отхожих кустах, – это не смерть бойца. Была бы таковой эта последняя точка ребят, если бы я не принял своего мужского решения. Поступили бы они так же, окажись они в этой ситуации впереди нас, – я не знаю, но я приказал своим ребятам опустить оружие. Брать и тащить их в плен, пытать, выпытывать у них какую-то там тактическую информацию, какие-то тайны было бессмысленно. Стоило лишь глянуть на них, и всё становилось ясно и понятно, что это просто патрульные ребята, которые здесь, на войне, пытаются жить, радоваться, надеяться, а быть может, даже и любить. Да, наш полковник был весьма жёстким человеком, и он сразу бы приказал их расстрелять, даже глазом бы не моргнул. Мне этого не хотелось, – Кливз уже лоснился от гордости, смакуя каждую деталь, – и вот я скомандовал: всем разойтись по своим направлениям. Эти два щуплых солдатика настороженно приподнялись с земли, колени у одного заметно дрожали, а второй всё пристально смотрел мне в глаза, он не мог понять, никак не мог ощутить тот ожидаемый подвох. Они отступили от нас, шли спиной, натыкаясь на ветки и спотыкаясь о кочки, во взгляде того я отчётливо видел не то чтобы благодарность, нет, скорее уважение, настоящее, искреннее мужское уважение. Они вскоре растворились в зелени, а мы дружно оглядели друг друга, ещё раз посмеялись над любителем придорожных кустов и тоже направились в свою сторону. И да, напоследок, как бы это сказочно ни выглядело, нам вслед то ли с упрёком, а может и тоже с уважением, курлыкнула та встревоженная журавлица.
