Без вести пропавшие солдаты Манштейна. Часть первая

Отдав Генриху его солдатскую книжку и пулемётную коробку, я, вернувшись к машине, открыл багажник в надежде что-нибудь там найти, чтобы постелить на траве. Но кроме какого-то старого журнала под руки ничего не попадалось и, раздёргав его на страницы, выложил их скатертью на ещё не притоптанной рыбаками и ещё не затоптанной траве сапогами оккупантов, которые затерялись во времени и пропали без вести для своих командиров и матерей, наверняка давно уже встретившихся с богом, так и не дождавшись своих сыновей.

Тот факт, что эти арийцы вооружены и стоят на тропе войны по всем законам вбитого им в голову «Майн Кампфа», подсказал мне угостить их страшным русским оружием тройной перегонки, о котором они пока не слышали. Да и кто поймёт или осудит русскую душу, насколько открытую и гостеприимную – настолько коварную и злопамятную. И стоя перед открытым багажником моей машины с трёхлитровой банкой в руках, я никак не мог решиться: угощать их такой крепостью спиртосодержащего продукта или нет?

С одной стороны, вся моя душа требовала справедливого мщения и сопротивления ненавистным оккупантам, топчущих землю моей Родины, и даже если они сгорят в синем пламени тёщиного чудо-оружия, то туда им и дорога. А с другой стороны, травить молодые организмы, которые только нюхали семьдесят лет свои галеты, было как-то не по-человечески. Вон, у тех двоих крестоносцев, бабушки не забывали баловать своих внуков свежими оладушками, а вот до этих, задохликов, вывезенное масло из оккупированной Голландии, Франции и Украины явно не доходило, и оголодавшие за семьдесят лет у них в желудках солитёры настойчиво требовали усиленного питания.

Как бы ни было жалко, а кормить пацанов всё-таки надо, а то ещё сам Манштейн со своим штабом заявится на огонёк нашего костра.

Взяв банку на руки, как родного ребёнка, я понёс её, родимую, к уже нетерпеливо ждущим меня захватчикам, вольготно устроившихся у костра.

– Генрих, для этого мероприятия у вас найдутся кружки или стаканчики? – и показываю на банку.

– А что это такое? – отвлекаясь от оживлённого разговора со своими друзьями, которые что-то живо обсуждали у горящего костра, отогревавшего их после полувекового нахождения в сырости, Генрих подошёл и, взяв её в руки, посмотрел сквозь неё на свет костра с явным недоумением. Пришлось снять полиэтиленовую крышку и показать ему – мол, на, нюхай, паразит!

– О-о-о, камрады, шнапс!!! – и трата-та-та, что-то частя, затарахтел обладатель вожделенной банки, и все сразу вскочили, стали нюхать её с профессионализмом опытного винодела, макая в неё свои пальцы и дегустируя содержимое с видом больших знатоков, прицокивая языками и кивая своими головами в железных касках.

– О-о, гут, зер гут! Рус тоже гут!

Конечно, душа моя возрадовалась, как у любого славянина, принимающего дорогих гостей, но лежащие на траве автоматы и пулемёт МГ-34 особой радости не вызывали и быстро остудили ростки гостеприимства. Поскрипев зубами и поудобней усадив на своей груди жадную жабу, я, чтобы поставить жирную точку в сервировке стола, молча отправился за копчёными курами. Честно вам скажу, ноги меня несли, но как-то не охотно, да и проснувшаяся жаба душила меня неимоверно, предчувствуя, что ей достанутся одни косточки.

С появлением вкусно пахнущих копчёностей вокруг костра начались пляски радостных бабуинов или более приближённых к цивилизованному человечеству – пляски папуасов полинезийского архипелага, которые привезли на близлежащий островок пойманного врага из соседней деревни для своего корпоративного ужина, чтобы быть подальше от глаз своих соплеменников и не делиться деликатесами с набежавшими родственниками. Сразу нашлись и стаканчики, и одна курочка честно была поделена между представителями культурной Европы. Пропустив по половинке стакана самогонки, не уступающей по крепости медицинскому спирту, отдышавшись и закусив, кто что успел схватить и что лежало к нему поближе, солдаты фюрера обстоятельно принялись за пахнувшую специями курятину. «Гут и зер гут» так и витало над нашим биваком, подкреплённое крепчайшим самогоном и светом пламени костра, куда я подбрасывал что под руку попадётся, про себя чертыхаясь и давясь обильной слюной. Прозвучавшее «нох айн маль» было встречено с большим энтузиазмом и вскорости, над гладью озера, полилось широко и привольно незнакомое для местных лягушек разноголосье пьяных солдат, но первым прозвучало …:

– Дойчланд, Дойчланд, Убер аллес, унд им Ундлик нун ерст рехт…

А по мере наполнения стаканчиков, оккупанты вспомнили, что они солдаты и они умеют маршировать…

– Вен ди зольдаты, дурш ди штадт марширен, офнен ди медхен… но вскоре перешли на лирику…

– Ах, майн либе Августин, Августин, Августин…

Наверное, коренным представителям ластоногих этого озера не впервой было слышать залихватское пение задержавшихся у костра тружеников сельского хозяйства отмечавших конец уборки урожая или финал удачной рыбалки приезжих городских рыбаков, прослышавших о новом озере и наловивших, на всех, полный спичечный коробок карасей, которых, по всем поверьям рыбацкого племени, нужно было обязательно хорошо «обмыть», иначе клёв будет плохой, а рыба ещё мельче. Но вот песни над озером звучали тогда разные и в основном на знакомом для них языке ещё со времён, когда они были совсем маленькими головастиками, где пелось о лихом атамане Стеньке Разине и о брехливой половине человечества, обещавшей всю неделю что-то показать мужику, да так и не выполнила обещанного – пiдманула-таки, вертихвостка, пiдвэла! В лучшем случае продвинутый рыбак пел арию Одарки из оперы «Запорожец за Дунаем», но звучавшее сейчас пение для лягушек было не знакомо, а слова не понятны, так что ластами они не хлопали и громко не квакали.

Прозвучавшие призывы наполнять свои стаканчики были восприняты всеми с большим энтузиазмом, и одна моя курица быстро исчезла со стола. Щедрость русского гостеприимства как-то не пошла на пользу двум задохликам, и они, предоставив завершить пение национальной песни двум более достойным её представителям, сидели, подпирая друг друга своими спинами. Ну точь-в-точь как сиамские близнецы, по упущению врачей призывной комиссии признанные годными к воинской службе на Восточном фронте, в объявленной Гитлером кампании тотальной мобилизации старых резервистов и шестнадцатилетней молодёжи для нужд Вермахта в марте сорок третьего года.

Генрих долго пытался поймать меня и зафиксировать в фокусе своего зрения, и после долгих попыток это ему удалось сделать, когда его голова уже лежала на его же плече, и, с трудом удерживая меня в своём фокусе, он спросил:

– Вас фюр айн ланд! Алле зинд ройбер! Слушай, русский, а ты случайно не партизан? А то нас всех строго предупредили о том, что каждый русский является потенциальным партизаном и бандитом. И по законам военного времени их всех нужно «эршиссен», ферштейн?

– Тьфу, тьфу, тьфу! Типун тебе на язык! Да нет, успокойся, я не партизан! У меня даже в паспорте написано и стоит печать с надписью «НЕ партизан», хочешь, покажу?

Кивнув головой в знак согласия и не поняв непонятное русское «да – нет», и всё же слово «да» было ему гораздо ближе, а «партизан» ещё более понятнее и вездесущее, придвинув ближе к себе кости оставшиеся от курицы и сдвинув кобуру с массивным «парабеллумом» себе на тощий живот, но не потеряв воинской бдительности и преданности присяге фюреру, парень изрёк:

– Хоть ты и хороший партизан, но мне очень непонятный, и значит я всё равно должен доставить тебя в фельджандармерию. И тебя может спасти только обещанная тобой «Катюша», за которую наш обожаемый фюрер нации наградит нас «Железными крестами» и предоставит десятидневный отпуск на родину. Правда, Отто?

Прозвучавшее имя товарища было воспринято его обладателем как очередной сигнал наполнить свои стаканчики, и содержимое банки, уже заметно уменьшившееся, стало меньше ещё на двести грамм и солдаты, выпив, затянули какую-то заунывную песню:

– Ich hatt’einen Kameraden,

Einen bessern findst du nicht… Дальше я слова не запомнил, да и не хотел запоминать, потому что для меня это было очень сложно, а мелодия вообще какая-то похоронная – наши мужики, вечерами на лавочке, задушевней поют. Тем не менее, пришлось прослушать весь репертуар.

– Да, ты хороший партизан, и шнапс у тебя хороший! И я даже попрошу, чтобы тебя не расстреливали. Я тебе даже скажу великую тайну: ведь ты от нас никуда не денешься, но будешь знать, что сегодня утром войскам Красной армии будет капут и мы, захватив Курск, устремимся на Москву, и войне конец! Мы вернёмся домой героями к нашим родителям, которые за нас очень сильно переживают. Майн Готт! Бедная моя бабушка!

Жителю белгородчины, который знает о кровопролитных боях на Курской дуге, и особенно под Прохоровкой, не трудно было догадаться, о каком периоде войны хотел сказать пьяный солдат.

– Ты говоришь о том приказе Гитлера, зачитанном вам вчера, 4 июля, накануне наступления?

– Ты не можешь знать об этом приказе! Его слышали только наши войска, и он сразу был уничтожен на глазах солдат! Я теперь просто обязан тебя отвезти в гестапо!

– Об этом мы поговорим потом, а сейчас, если очень хочешь, я тебе могу дословно повторить его, слушай: «Солдаты! Сегодня вы начинаете великое наступление, исход которого может иметь решающее значение для всей войны. Грандиозное наступление, которое этим утром ударит по советским армиям, должно потрясти их до самого основания» Ну что? Надеюсь, я нигде не сделал ошибки?

– Вот теперь я точно отвезу тебя в гестапо и заработаю ещё один «Крест» и звание унтер-офицера.

– Камерады, айн момент, – подняв свой палец вверх, Отто с большим трудом встал и, сделав пару шагов, зацепился носком сапога за ремешок солдатской каски и, поскользнувшись на лежащих рядом автоматах, с грохотом упал. Тут же попадали и сиамские задохлики, умудрившиеся угодить головами в прогоревшую золу костра. В поднявшемся переполохе долгожителей аномальных явлений природы, позволившем мне не спеша оторвать целиком ножку курочки с барского стола, как ни странно, первым пришёл в себя упавший Отто, сильно ударившийся лицом о затвор пулемёта. С рассечённым подбородком он ругался как-то неумело, и совсем блекло, без подобающего огонька и, на взгляд русского человека, как бы лирически и без всякого задора, одной рукой зажимая кровоточащую рану, а другой, пытаясь открыть свой цилиндрический пенал с нехитрым индивидуальным имуществом, необходимым солдату в походных условиях, которое лежало вместе с противогазом. Это происшествие не коснулось двух спящих друзей, уткнувшихся в тёплую золу своими носами, тихо посапывавших и раздувавших её, поднимая маленькие пыльные облачка, которые оседали на недоеденные продукты. Сколько они вдохнули пепла в свои тщедушные лёгкие, я не знаю, но пока чувствовали себя вполне комфортно и не кашляли, да и Генрих не проявлял беспокойства и сидел на своей каске в позе «Мыслителя» Родена, подперев голову кулаком. О чём мог думать человек в такую тёплую ночь, можно было только предполагать, но только не о том, где они оказались и что с ними произошло, всё ещё пребывая в далёком сорок третьем году.

Серьёзно пострадавший Отто, обработав рану каким—то тюбиком размером с губную помаду, остановил кровь и, приложив кусок ваты на рану, прибинтовал её, обмотав бинт вокруг подбородка и головы, чтобы не сползала повязка. Выглядело всё это со стороны, прямо сказать, по-фронтовому солидно, и парень уже мысленно пришивал ленточку за ранение на Восточном фронте. И вся эта полувоенная обстановка не помешала мне подкрепиться, случайно припрятанными, хорошим куском окорочка с лепёшкой и сочным, мясистым помидором. На душе стало немного веселее. Но и это немногое было прервано обоюдным сильным кашлем двух пьяных, в умат, солдат, успевших вытереть пот на своих лицах перемазанными пеплом руками и если от этого они не стали похожими на закамуфлированных коммандос нашего времени, то от такой красоты, любая свинья, увидев такой натюрморт, умерла бы от зависти, это точно.

А вот если я увидел бы их такими красивыми у того злополучного шлагбаума, точно бы стал креститься обеими руками поочерёдно. Но этих покорителей восточных земель, получивших в своё время бесплатные путёвки в туристической компании «Дранх нахт Остен» и явно непозволительно долго задержавшихся с возвращением в свой «фатерлянд», а сейчас принявших убийственную дозу тёщиного самогона, не содержащего никаких энергетических добавок, а только натуральные продукты, можно всё-таки было простить и понять. Захмелевший Генрих что-то пытался сказать своему раненому другу на смеси русского и немецкого языка, но тот полиглотом не был, а позывы родного желудка ему были гораздо ближе. Махнув на Генриха рукой, он побрёл, шатаясь в сторону тёмного кустарника.

Из звучавшей звуковой смеси говорившего я понял, что нужно отвести этих двух херувимов к озеру, чтобы они умылись и своим видом не позорили мундир солдата Рейха. Молодец, что хоть ещё подумал о том, что этим друзьям вдруг захочется заняться плаванием, и кто-то из них будет отговаривать другого от этого необдуманного шага, и как результат – они перетопят друг друга, а я окажусь реальным виновником, и тогда Бухенвальда мне точно не избежать.

И пока я обдумывал последовательность своего непредвиденного преступления и неизбежного наказания, один из этих вэрвольфов, чтобы утолить жажду своего организма, зашёл в озеро и стал хлебать ладошкой воду прямо из него.

– Да что же ты делаешь? – я даже забыл, что он не понимает по-русски, – Эту воду пить нельзя! Она грязная! Сюда стекают стоки из деревенской свинофермы!

– Was haben Sie qesaqt?

– Да я говорю: хлебай двумя руками! Двумя! Ферштейн? Сложи ладошки ковшиком, вот так, и побольше хлебай! Побольше! Паразит!

Нет, нужно вставать, а то и правда потонут, к чёртовой матери! Зачерпнув солдатской каской холодную озёрную воду и не обращая внимание на детские протесты и капризное «найн», которое чередовалось с самокритичным «швайне» и каким-то «шайзе», я всё-таки придал этим двум зольдатам более-менее божеский вид, а чтобы хоть немного их протрезвить – ещё добавил на каждую голову по одной каске воды. Подошедший Отто что-то долго и сердито бубнил двум мокрым друзьям, которые и сами были не рады своему состоянию, и от этого вяло отвечали ему вразнобой, с трудом подбирая подходящие слова для оправдания своих слабых организмов. На короткую реплику Генриха, которому тоже было бы нелегко посмотреть в глаза своему фюреру, Отто расстелил недалеко от машины плащ-палатку и перетаскал на неё разучившихся ходить друзей, при этом, не забывая каждому отмерять, как по усопшему перед дальней дорогой, короткие наставления.

От проделанной работы настроение у него не стало лучше, да и рана его беспокоила довольно сильно, и чтобы поправить как-то своё состояние, он по дружески налил себе и Генриху, а мне только и осталось, что, откинувшись на спину, любоваться усыпанным звёздами небосводом.

Где-то далеко, нет-нет да и раздавались приглушенные звуки грома, а у нас стояла чудная летняя ночь, с пением сверчков или цикад в ближайших к нам кустах. Ночное небо над головой было похоже на чёрный таз, издырявленный крупными дырками, сквозь которые светились далёкие светила с россыпью уймы мелких дырочек от мириад звёзд, посылавшие своё тепло к Земле, успевшее за такой далью остыть. Там, где берёт начало наше озеро, прокричала выпь, пронзительно и неприятно, напоминая мне о висевших черепах на заборе, а ей ответил, наверно успокаивая её или ругая, ухающий филин. А ночь выдалась и впрямь, на редкость, звёздная. Вся гладь озера была усыпана звёздными блёсками, и только около островка, с одной стороны обросшего камышом, изредка била хвостом по воде какая-то крупная рыба, смазывая эти блёсточки. А может быть это шлёпнула хвостом по воде русалка, привлечённая песнями на берегу. В городе такой красоты не увидишь, а здесь, вдали от освещённых улиц, Млечный Путь просматривался от горизонта до горизонта с его мириадами звёзд, созвездий и галактик, которые жили своей жизнью миллиарды лет, вспыхивая, зарождаясь и умирая, рассылая свои обломки в глубины космоса, которые в свою очередь куда-то тоже летят, пока не столкнутся с какой-нибудь планетой. Кто-то видит там Полярную звезду и Большую Медведицу, а кто-то Орион и Южный Крест. Ведь и смотреть можно по-разному. Австралийские аборигены, например, когда смотрели на Млечный Путь, то видели не россыпь ярких звёзд, а черноту между звёздами, углядев в ней эму – то, что для них было ближе и понятнее. Разве их за это можно винить? А наши предки тоже поклонялись звёздам, так что? Мы стали от этого хуже? Ведь наша планета и все звёзды есть не что иное как звёздная пыль, как и все мы – творение звёзд. И судьба человечества неразрывно связана с нашей планетой.

И ведь где-то, на какой-то из этих планет, наверное, живут гуманоиды, которые по своему развитию стоят гораздо выше, чем земляне, какие ещё тысячи лет назад посещали и посещают сейчас нашу планету с туристическими визитами.

– Эй, алло, русский, ты о чём думаешь? Доннерветтер! Как бы от нас сбежать? – голос Генриха отвлёк меня от познавательной астрономии и вернул к сидящей у костра пьяной действительности, жующей мою курятину.

– Чего ради я буду куда-то бежать от вас, оставив здесь новенький внедорожник? Через месяц начнутся дожди, и без моей красавицы-машины мне никак не обойтись! – дотянувшись рукой до раскиданных мелких дровишек, я подбросил их в почти догоревший костёр вместе с попавшей под руку бумагой.

– Дожди нас не волнуют! Через месяц мы будем в Москве праздновать победу! Так сказал нам наш фюрер!

– Об этом мы поговорим с тобой на трезвую голову, а сейчас ты лучше скажи, где это ты так хорошо научился говорить по-русски? За два года войны, кроме слов «матка», «млеко», «яйки» и «партизан», не каждый солдат успевал их запомнить, как укладывался под берёзовый крест, а ты не хуже меня разговариваешь, – поинтересовался я, раздувая совсем потухающий костёр.

Наш ознакомительный диалог прервал сердитым голосом подошедший к нам Отто, ничего не понимающий в нашем разговоре.

– О чём ты споришь с этим русским? Он для меня очень подозрительный! Сидит с нами спокойный, о чём-то всё время думает, нас не боится, а ты знаешь, Генрих, что нас не боятся только партизаны и диверсанты. Будь с ним осторожней! Может, он коммунист или бандит из НКВД?

Приблизительно так мне перевёл Генрих то, что тревожило его товарища. Последовала обоюдная перепалка и в наступившем затишье, Отто опять наполнил стаканчики, по хозяйски подтянул ближе к себе ополовиненную курицу и, оторвав крылышко, занюхал им выпитый самогон.

– Послушай, камерад, ты, конечно, мой командир и больше меня знаешь, но эта тихая ночь, хорошая еда и твой сумасшедший русский на тебя пагубно действуют! Ты совсем забыл, что утром нас меняет смена, и мы ещё должны доставить этого русского к гауптману вместе с «Катюшей», – проворчал Отто, обгрызая крылышко своими крепкими зубами. Генрих на его ворчание ничего не ответил, вкратце перевёл мне его слова и молча выпил, выдохнул, как после тяжёлой ноши, и совсем по-русски занюхал самогон кусочком пресной лепёшки.

– А ведь у нас ещё больше половины банки прекрасного шнапса и только начатая вторая курица, и я не собираюсь всё это богатство тащить к нам в роту, так что заканчивай болтать с этим «унтерменхен» о разной ерунде, а то мне уже не терпится примерить новенький «Железный крест» за «Катюшу» и уехать домой в отпуск, – не унимался, сердито бубня из под своей повязки Отто.

– Подожди немного, у меня самого голова кругом идёт, то ли от шнапса, то ли от этого интересного экземпляра, но я сам должен с ним разобраться. Что-то здесь не так, а что – не пойму.

– Вот-вот, ты совсем забыл, что рано утром начнётся грандиозное наступление, и если нас не найдут на посту, то мы все быстро попадём в штрафную роту, а это сам знаешь что такое, – даже сам испугавшись своих слов, Отто сразу протрезвел.

– Успокойся, камерад, на посту остались Карл и Остин, и они объяснят, что мы повезли пленного на его же машине. Кстати, кто-нибудь из вас видел когда-нибудь такую машину? Неужели русские научились делать такие фантастические машины? Послушай, партизан, чья это машина?

– Чья-чья, моя! Я её сам купил месяц назад в автосалоне! «БМВ» называется, немецкая сборка и абсолютно новенькая!

– Нет, ну невыносимо мне слышать такой бред! Отто, послушай, что он говорит – месяц назад эту машину привезли ему из Германии! Ну, и как это тебе? Да такой машины у фюрера нет, не то, что у Геринга! Сам подумай, у него в машине радиоприёмник, а в танках и самолётах у русских нет раций. Ты когда-нибудь видел, чтобы часы светились и показывали время циф-ра-ми, а не стрелками? А эти непонятные коробочки с кнопочками – что это такое? Мне просто интересно самому во всём разобраться, что за гуся мы такого поймали! Здесь, Отто, нам светит больше чем простой солдатский «Железный крест», так что ты, Отто, заткнись, а ты, партизан, давай всё сам рассказывай, иначе еле тёпленького, но всё равно в гестапо привезём, а там шутить не будут!

Господи, дай мне силы объяснить этим неандертальцам с автоматами в руках то, что недоступно для их разума, чтобы понять, где они очутились и где мы с ними находимся или находились, там, в овраге, в каком-то временном скачке. Как им объяснить то, о чём я сам не имею ни малейшего понятия, – не только о временном сдвиге, но и о теории относительности Энштейна, а уж то, почему все наши планеты почему-то крутятся вокруг Солнца как привязанные и куда-то не улетают – для меня вообще абсолютная загадка. Да и для такого глубокого и обширного научного объяснения своему лекторату, у меня со знанием немецкого языка, скажем так, не очень-то и хорошо! От школьной программы только и осталось что «безухен унд безносэн», а ведь какой у нас хороший учитель был – Иван Иванович Баумбах. Царство ему небесное! Ладно, вернёмся к нашим баранам.

– Так, зольдатэн, если хотите чтобы я вам честно всё рассказал и объяснил так, чтобы вы меня поняли, а утром заполучили по «Железному кресту» и по отпуску к папам-мамам, то вы должны принять только одно моё условие!

Генрих перевёл мои слова своему другу, и тот мгновенно взорвался очередным своим недовольством:

– Ну, и какое условие может предложить этот сумасшедший русский нахал солдатам Великой Германии? Он в своём уме? Нет, камерад, я всё-таки мало сегодня выпил, если сразу его не убил, – со злом глядя на меня, солдат залпом выпил свою порцию самогона, пару раз глубоко вздохнул, и даже не дотянувшись до огурца, уткнулся Генриху в ноги и сразу захрапел. Ну что же, со всяким бывает, это тебе не «бургундское», и как у нас говорят: «Баба с возу – меньше навозу!».

Да уж, что-что, а самогон у нас по деревням умеют делать для себя из лучших сортов пшеницы, на травах и мёде – свалит любого быка, если не закусывать, да и хорошо закусывать, тоже свалит.

– Послушай, партизан, а ты точно знаешь, что сюда не забредают русские разведчики? А то мы что-то сильно расслабились – с костром у озера, курятина со специями, о каких я даже не слышал, шнапс, музыка в машине. Это же сплошной курорт, а не война!

– Успокойся, сюда они точно не забредают. Они даже дороги сюда не знают, потому что на топографических картах времён войны его ещё не было, а раз на картах озера нет, то и ходить в эту сторону разведчикам не надо, – машинально ответил я ему, зная об искусственном происхождении этого водоёма на месте глубокого и широко раскинувшегося оврага, обросший когда-то высокими деревьями и ивняком.

Если бы я знал, что черти занесут меня на эти берега, то обязательно бы захватил с собой удочки – уж больно рыбалка здесь хороша. В начале девяностых годов, хозяйственный и дальновидный местный председатель, почти на одном энтузиазме местных мужиков и с минимальными финансовыми затратами, больше в складчину, чтобы жёны меньше знали, построили прочную дамбу с простым водосбросом, перегородив ею в узком месте глубокий овраг, с заросшим могучими берёзами противоположным берегом, вычистили замуленные старые родники и за четыре года наполнили озеро водой. Зарыбили его карпом и лещом, окунь сам появился, привезли немного линя и амурского карпа, чтобы водоём травой не зарастал, и даже щука стала попадаться к радости и азарту местных рыбаков.

И появилась новая забота для селян – гонять чужих рыбаков и выслушивать претензии учителей на своих детей-школьников, вдруг ставшими заядлыми рыбаками; вечерами проверять их дневники с записями о пропущенных уроках или опозданиях на первый урок своих горе-рыболовов, все мысли которых были заняты только леской, поплавком, погодой и личным прикормленным местом. Появились в изобилии новые синяки под глазом и папин широкий ремень по вечерам. Дружные селяне не раз с вилами отстаивали своё озеро, кормившее добрую половину села, и от заезжих бандитов, и от зарившихся прибрать к своим жадным рукам областных начальников, старавшихся охмурить людей и посулами, и угрозами, но озеро до сих пор оставалось сельским.