Маленькие люди великой империи

– Да какой я хазарин, я ж славиец! – со смехом отвечал ему Зоран.

– Славийцы остались там, а ты – хазарин! Веселович! Люблю тебя, Веселович!

Строго говоря, никто точно не мог сказать, кто такие «настоящие хазары». Да и что такое вообще национальность? Самый эфемерный элемент самоопределения человека. В каждой стране это слово имеет своё обозначение, каждый человек понимает его по-своему. Где-то это этническая принадлежность, где-то – общий язык, где-то всего лишь гражданство. Национальность даёт ощущение сопричастности, общности: ты – часть целого, одной группы.

Национальность – удобный инструмент манипуляции. Объединяй людей вокруг национальности / разделяй их по национальному признаку / меняй понятие национальности – ты сплотишь общество или заставишь одних броситься с вилами на других. От братского народа до совершенно чуждой нации – один шаг, пара лет, несколько слов политиков.

Нация определяется этносом, религией, языком или внутри одной нации может быть много этносов, религий, языков? Границы определяете не вы, они закладываются вам в голову. На защиту этих выдуманных границ от вас могут потребовать пожертвовать жизнью. Вы умрёте за то, чем по факту не являетесь, но во что свято верите. Вам в голову вселят идею о превосходстве. Власть пользуется этим инструментом испокон веков. «Разделяй и властвуй»: раздроби общество на разные части – и ты сможешь им управлять. Достаточно поселить в умы масс идею, что их группа важнее, лучше, больше, – и большинство готово разорвать меньшинство. Большинство будет плясать под чужую дудку в твёрдой уверенности, что это они заказали музыку.

Зоран не был хазарином. Хазары от природы черноглазые, черноволосые, кучерявые, жилистые, но территории Хазарии претерпевали столько изменений, столько в них приходило и уходило этносов, столько было смешений, завоеваний и потерь, что теперь уж и не разобрать было, кто настоящий хазарин. Важно было лишь то, кто чувствовал себя хазарином, вёл себя как хазарин: плевал на правила, гнул свою линию, был угрюмым, но при близком общении – очень открытым и душевным человеком. Таким был представитель нации, по мнению самих хазар, но иностранцы скорее дали бы другие определения: закрытый, грубоватый, наглый, агрессивный, прямолинейный, пренебрегающий общественными правилами, при этом фанатично религиозный. И они были не менее правы.

Хазария представляла собой дикий коктейль, в котором одновременно могли уживаться внешне строгие религиозные догмы и негласное разрешение ими пренебрегать. Причём какими можно, а какими нельзя – известно было только самим хазарам. В этой стране всё подчинялось строгой иерархии, классовости, но при этом были неслыханные возможности и свободы. Для человека всё было определено и предначертано, но никто не знал, чего ждать от грядущего дня. Писаные законы сильно отличались от тех, по которым реально жило общество. Этакая смесь, в которой духовные предписания были помножены на современные нравы и природные богатства. Прав тот, кто понял своё место, принял правила игры. У каждого есть шанс стать кем-то, но не все смогут им воспользоваться. Чёрт ногу сломит, пытаясь понять этих хазар!

Тимур Динарович с одинаковым наслаждением как глушил горючую, словно проклятый, не пьянея, так и смаковал дорогой коньяк, любуясь на город с пятидесятого этажа небоскрёба. Он расхваливал аляпистых жён правящих из далёких регионов (которые зазывали его «обмыть новые турбины ТЭЦ») в леопарде и золоте; восхищался утончённостью спутниц итильских руководителей в шикарных, но нарочито скромных контрабандных брендах и бриллиантовом обвесе, – всё с одинаковой искренностью. Купался в дорогих саунах, отделанных мрамором, и в частных кочевых банях на аргале8 в охотничьих юртах на севере Хазарии.

В любом регионе Хазарии, с любыми начальниками и подчинёнными, с попами в алых рясах или мускулистыми представителями полицмейстерства, обладающими нужными связями; в безвкусных ресторанах со вкусной едой, в банях, бильярдах, стрип-клубах, богатых и бедных домах на семейных обедах, – он везде чувствовал себя как рыба в воде, везде приходил чужаком и всегда прощался «своим в доску». Для всех Тимур был парнишкой (даже в сорок лет), который чуть-чуть раздражает чрезмерной болтливостью, но никто не в силах был побороть напор его обаяния. В этом была его сила. Он рано понял это и принял тот факт, что только в касте рабочих перед ним откроются многие двери.

Так и получилось. Пока Зоран наполнялся техническими знаниями, Тимур обрастал связями. Зоран был способен взять на себя обязательства, Тим – риск. Зоран людей объединял, Тимур мог ими манипулировать. Когда Зоран решил основать свою компанию, он, конечно же, позвал с собой друга; тот претендовать на равную позицию даже не стал, так как привык идти за Зораном. Единственным страхом в его жизни был страх ответственности, привитый ему с детства бабушкой и мамой, взрастивших его (пока отец работал) в теплице женской заботы и уверенности, что всё для него уже уготовано, – в столь губительных для мужского естества условиях.

Зоран Михайлович был строгим, но понимающим, Тимур Динарович – вспыльчивым, но весёлым. Зоран Михайлович приглашал к себе в кабинет для тяжёлого разговора, Тимур Динарович – орал при всех. Зоран Михайлович назначал щедрый социальный пакет, Тимур Динарович устраивал шумные корпоративы. За первые пять лет существования компании Зоран Михайлович шагнул из сорок восьмого в пятьдесят второй, а Тимур Динарович усох в кокаиновом угаре. Сотрудники любили Зорана Михайловича (сколько коньяка было налито подчинённым в именные стаканы и выпито почти по-братски за столом Зорика!), а сотрудницы – Тимура Динаровича (сколько любви повидал чёрный кожаный диван в кабинете Тима!).

Компанию «ХГМ-корп.» после успешного старта ждал не менее стремительный взлёт на гребне денежной волны, хлынувшей в Хазарию в начале нового тысячелетия. Захлебнувшись в неожиданных, доселе невиданных ими деньгах, Зоран с Тимуром пустились во все тяжкие потребления благ этой новой углегазометаллической цивилизации, в которой успех не столько зависит от потраченных усилий, сколько от умения лавировать в этом цунами бабла.

Тимур считал своим долгом переспать со всеми красивыми женщинами в его поле зрения, и двигал им скорее инстинкт охотника, чем какие-либо чувства. В отличие от него, Зоран первые годы брака был искренне верен своей жене и открещивался не только от каких-либо действий, но даже от помыслов о супружеской измене.

Однако время шло. Менялся Зоран, менялась Катарина, менялась их жизнь, отношения. После десяти лет брака Зоран начал гулять. Не слишком много, без азарта, скорее от скуки и для разнообразия, находя этому однотипные оправдания: «Все счастливы, никто ничего не знает, это никому не мешает, жена чувствует себя любимой, а значит, я всё делаю правильно». Спустя время постоянные походы на сторону переросли в дурную привычку, которая раздражала её обладателя.

– Понимаешь, Тим, – делился он с близким другом, – девки тянут деньги. Они тянут, я трачу. Они тянут, я трачу. Проститутки, эскортницы, содержанки. Сколько их было? Раньше мне было не жаль, а теперь жалко.

– Стареешь, брат.

– Понимаешь, дело даже не в жадности… а в бессмысленности. Ну куплю я ей айфон, она со мной будет тра*аться. Кто-то другой оплатит ей страховку на машину – она и с ним будет тра*аться. Третий отвезёт на моря – она и с тем переспит. В чём смысл? Я просто один из многих, не первый, не последний. Они даже не чувствуют благодарности, просто негласное правило: ты мне – я тебе. Нет, они делают вид, «благодарят» прямо в машине, восхищённо закатывают глаза, имитируют оргазмы, но я-то знаю. Знаю, что выйдут, включат звук на мобиле и начнут отвечать на пятьдесят входящих сообщений от таких же папиков, как я. Мы все делаем вид, что так и должно быть, понимаешь. Все играем в эту игру. Просто раньше было интересно, а теперь – нет.

– Ха, да-да, я понимаю, о чём ты говоришь. Ведёшь в ресторан, а она телефон кладёт экраном вниз. И вы оба делаете вид, что всё ок.

– Ну да… или отвечает на сообщение спустя пять часов: «Прости, милый, телефон разрядился». Только я-то знаю, что она из-под земли зарядку достанет. Весь ТЦ на уши поднимет, если на трубе меньше пяти процентов.

– Ну да…

– А мы делаем вид, что так и надо. Потому что так и надо. Таковы правила.

– Зор, да ты в депрессии.

Зоран осушил ещё одну стопку горючей.

– Бухло, бабы, бабки – вот моя реальность. Я ведь думал, что всё будет по-другому, но никогда не думал, как именно. Я думал, что я – другой, понимаешь…

– Ха-ха, когда думал?

– Когда на Катарине женился…

Тимур пожал плечами. Его внутренний голос не задавал ему столь глубоких вопросов. Да что уж там, он умел только поддакивать. Искренне хотел помочь другу, но не знал как. Сам он тоже был женат и изменял жене всегда.

Виктория – жена его – прекрасно об этом знала и соглашалась. Между ними был негласный договор: он ей деньги, статус, поездки, а она ему – свободу в любовных похождениях. Без лишней рефлексии. Оба объясняли свои отношения примерно так: «Всё пройдёт. Пройдут годы, пройдут страсти, уйдут силы и желания, а мы будем друг у друга». Зачем разводиться, когда у всех отношений один итог: привычка, быт, партнёрство, дружба, родство. Разводами ничего не изменишь, одинокая старость – вот что ужасно, а они будут друг у друга. Так оно и было, они были парой, были партнёрами, близкими людьми (знаете, когда в браке человек становится тебе по-настоящему родным, как брат или сестра), добрыми друзьями. Они доверяли друг другу. Они были свободными. Как бы это не было смешно, но именно про их пару можно было сказать, что там царит уважение, любовь, забота, взаимопомощь.

Тимур подозревал, что у супруги тоже были любовники. Когда он об этом думал, его кололо что-то вроде ревности, взгляд невольно кидался к телефону Вики, доверчиво лежавшему «лицом» вверх на полке у входа в квартиру, прикроватной тумбочке или на обеденном столе. Вибрация, загорается экран, всплывает прямоугольник нового сообщения – Тимура так и подмывает подойти и заглянуть, но он не делает этого. Они давно договорились: личная жизнь каждого – его личная жизнь; он прекрасно знал, что на соблюдении договора зиждется покой их семьи.

Виктория была женщиной яркой, статусной. Выглядела моложе своих лет благодаря строгому питанию (её рацион состоял из круп, запечённой рыбы, куриной грудки, минимум двух литров воды в день, брокколи, шпината и прочих зелёных неприятностей); спорту; дорогому косметологу и тайному пластическому хирургу, о визите к которому она не говорила даже близким подругам; дорогому салону красоты, где она была постоянным и любимым клиентом.

Всегда с красивой укладкой, стильно и современно одета, моложе своего мужа (но моложе прилично – всего на девять лет, не на двадцать, как любовницы Зорика), успешна в своей собственной карьере (архитектура и дизайн интерьеров), всегда с аккуратным и лаконичным маникюром, дорогой, но не вычурной ювелиркой, преподносимой супругом без повода в качестве неизменной благодарности за понимание и любовь.

Любовь. У них с Тимуром не было детей. Хотела ли Вика? Она до сих пор не знала ответа на этот вопрос. Гормональные требования потомства окончательно стихли несколько лет назад, и отсутствие наследников перестало быть для Вики болезненной темой.

– Пф-ф, не понимаю эту историю про наследника! Он хан какой-то, что ли, вали9 или паша10? Владелец многомиллионной корпорации или глава национального банка? Что в наследство-то останется наследнику – долги и пиджаки? – презрительно иронизировала она всякий раз, когда речь заходила о детях.

С каждым годом она всё больше училась наслаждаться собой, своей жизнью, своими любовниками. Последние случались с ней, конечно, не так часто, как любовницы у мужа, но романы были красивее и страстней, тогда как Тимурик (как называла она любимого мужа) вёл себя «словно тупое животное» (так говорила она об изменах своим самым близким подругам). Это превосходство над мужем безмерно радовало и придавало ещё больше уверенности в себе.

Её любовники… Один был намного старше, солидный чиновник из касты правящих с личным водителем, домами, прислугой, восьмью детьми от трёх бывших жён, секретными счетами по всему миру. Другой – довольно известный актёр, моложе её, с ним случился один из самых запоминающихся романов в её жизни. Третий – партнёр по бизнесу. Четвёртый… впрочем, не стоит говорить больше чем о трёх мужчинах в жизни женщины.

Она не афишировала, что у них с мужем «открытые отношения», предпочитая считать их «демократичными» (у большинства хазар от этого слова дёргался глаз, и она каждый раз смаковала его, громко произнося в обществе). Вообще, по её мнению, такой формат отношений был единственно верным в современном мире.

Катарина – жена лучшего друга её мужа – была понятна и скучна ей, именно поэтому она держала её довольно близко. Вике нравилось, с какой искренностью Катарина верит в верность их мужей («наивная, ха-ха»). Вика не стремилась развеивать её иллюзий, оберегая её от правды, словно дитя, которому не говорят, что Хаджибая Ферро11 не существует.

Было в Катарине что-то такое блаженное, будто из прошлых веков, какое-то старинное понимание уклада жизни, который, конечно же, совершенно был невозможен в современности («и как можно этого не понимать?!»).

Вика с радостью смаковала с подругами воспоминания о том, как Катарина впервые узнала о серьёзной измене мужа («одной из сотни, наверное» и «спустя чуть ли ни полтора года, как он связался с этой Даниёй», – так говорила она женщинам, которые от предвкушения свежих сплетен расплывались в широченных улыбках). Как страдала Ката, как разочаровалась тогда, как Виктория её утешала, как искреннее ей было жаль подругу и какое удовольствие испытала она от злорадства, сообщая Катарине предположения о прочих похождениях её благоверного. Впрочем, этот эпизод позже был вычеркнут подругой из памяти, что искренне удивляло Вику.

– Ну какая же она странная, – говорила Виктория одной из своих подруг, сплетничая о Катарине, – не понимаю я таких женщин, хоть убей. Дело даже не в том, что она закрыла глаза на этот «эпизод», дело в том, что она будто не видела всех других!

– Слушай, ну не думаю, что не видела, как можно не догадываться? Просто ты же рассказывала – в этот раз Зоран действительно собрался уходить из семьи, а все остальные – так, баловство, как у моего Эдика или твоего Тима. Может, она просто не хотела раздувать из мухи слона? И правильно – мы сами так делаем!

– Да, в тот раз он действительно собрался, да не ушёл. Ты же знаешь, она такая девишна-королевишна, но держит его за яйца крепко. Манипулирует детьми и закатывает истерики, а Зорик такой, он в работе нормальный мужик, но с женщинами… характером не особо силён. Ему всех жаль, для всех хочет быть хорошим. Я, конечно, поражаюсь, как в ней это сочетается: снежная королева и святая простота. Я думаю, о других бабах она правда не знала, а вот как узнала об этой Дание – включила стерву. Нет, я ничего против неё не имею, мы хорошо общаемся, просто иной раз поражаюсь, как слепы могут быть женщины. Это в нашем-то возрасте! Мы закрываем глаза от безразличия, а она от страха, вот в чём разница. Это унизительно! – Вика фыркнула и отпила игристого из длинного бокала на тонкой ножке, отмеченного алым отпечатком её губ.

– Поверь, это просто реакция мозга! – её подруга была из тех женщин, что вечно посещают психотерапевта, сами не меняются, но вешают на всех вокруг ярлыки. – Её мозг просто блокирует неугодную правду, создавая вокруг реальность, в которой комфортно существовать. Я думаю, где-то в глубине души она всё понимала и понимает, но не признаётся в этом. Прежде всего себе. И это тоже способ выжить в нашем мире, дорогая! У них двое детей, ты сама говоришь, она не работает, она не из Итиля. Куда ей пойти, если вдруг случится развод? Она была рада обманывать себя, но, видимо, с той девкой он перешёл все грани.

– Мы с Тимуром тоже не разводимся, но я же не занимаюсь самообманом!

– Потому что ты самодостаточная личность, дорогая, в отличие от неё! Вы с Тимом понимаете, что никого лучше друг друга вы не найдёте. Вы привыкли друг к другу, вам комфортно. Вы находитесь в равных позициях. Перебеситесь – и будет вам спокойная и тихая старость.

Подруги рассмеялись, чокнулись и пригубили шампанское, налитое официантом три минуты назад. Из второй по счёту бутылки, покоившейся в ведёрке со льдом, всё ещё струился дымок. Шампанское защипало на языке, женщины чуть поморщились и закусили свежей клубникой, политой горячим шоколадом.

Глава 5. Братья

У Зорана был младший брат – Милослав, которого все как только не называли, каждый по-своему: Милош, Милёк, Славко. И хотя детство их прошло в трудных условиях – оба брата имели чёткое сформировавшееся представление о том, какой должна быть семья.

Мир, в котором прошло детство Зорана, был миром насилия, бедности и несправедливости. Сам того не осознавая, мальчик был одним из тех редких счастливцев, кому довелось соприкоснуться с ним в меньшей степени. Внутри их семьи царила настоящая любовь, которую он впитывал все первые годы жизни, когда в ребёнка закладывается понимание того, как должно быть устроено мироздание. Всё, что произошло потом, играло роль в становлении его личности, но всё-таки уже не такую значительную, какую могло сыграть, произойдя в первые десять лет жизни мальчика.

Родился Зоран уже ближе к закату Демократического народного союза стран Восточной Европы, в тысяча девятьсот семьдесят четвёртом году в небольшом городке Южной Славии. Развал Союза пришёлся на момент, когда Зоран был совсем ребёнком, смотрящим на мир широко распахнутыми глазами и открытым всему новому сердцем.

Как разваливаются империи, которые изжили себя? Так же, как и старые здания, медленно, но верно разрушаемые сорняками, дождями и ветрами, корнями новых деревьев. Жизнь произрастает на месте смерти. Время течёт, забирая всё, что казалось человеку вечным. Империя медленно распадается, в умах новых поколений произрастают уже другие семена, система не может себя обеспечивать, изо дня в день она становится всё менее стабильной. Настанет день, когда рухнет совсем уже обветшалое здание. Настанет день крушения империи. Кто-то останется под завалами, кому-то удастся спастись, кому-то придётся возводить на месте руин новую жизнь.

Поколение Зорана было тем самым, кому досталась нелёгкая роль: юность на сломе эпох. Похоронить надежды родителей и выстроить с нуля надежды для своих детей. Они не хотели этого. Они не думали об этом. Никто из них до конца не осознавал, что происходит. История просто течёт своим чередом, заглатывая одних и выплёвывая других. Ты не сможешь повлиять на то, какая роль тебе уготована, но ты можешь из своей роли выжать по максимуму.

Условия, в которых Зоран рос, становился подростком, мужал и креп, не были лёгкими. В какой-то момент у семьи совсем не хватало денег. Отец работал на нескольких работах, мать с раннего утра на заводе, тянула всё хозяйство на себе. Она была сильной женщиной, преданной и любящей, терпела все тяготы с небывалым смирением, отдавая сыновьям и мужу всё тепло, на которое была способна её душа, а душа её была подобна раскалённой печи, в которой все печали сгорали дотла, превращаясь в жар, способный согреть всех вокруг.

Свою любовь к детям она умело сочетала со строгим воспитанием. Несмотря на то, что с самого Зориного младенчества ей приходилось пахать на французском фармацевтическом заводе, порой по две смены кряду, она делала всё, чтобы вырастить его достойным мужчиной. Свою любовь к мужу она хранила в самом укромном уголке сердца, не давая обиде, доходившей до ярости, разочарованию, ненависти, глубочайшему чувству несправедливости (причиной коих являлся не столько супруг, сколько сложившиеся исторические обстоятельства) убить эту крошечную, но живую любовь.

Она не думала о своей верности и своём смирении как о чём-то священном или заслуживающем похвалы. Она вообще о них не думала. В то время многие женщины так жили. Идти им было некуда, а даже если и было куда – они боялись общественного осуждения в случае развода или того, что без мужского плеча придут ещё более страшные беды, чем те, что это плечо зачастую приносит в дом. Уж лучше так, чем одной. Одной вообще страшно! «Одной» для них было страшнее, чем побои, пьянство, ненависть, безразличие.

Все они принимали свою реальность как единственно возможную и не роптали на судьбу. На рассвете отводили они своих маленьких детей в ясли, стоило тем научиться быстро перебирать ножками, прощались с ними, убивая в себе чувство вины и страх за малыша, мчались на тяжёлую работу. Их измученные, не по годам осунувшиеся, рано постаревшие силуэты тянулись вереницей в холодной рассветной дымке к отворившимся воротам завода.

Закончив рабочий день, эти женщины забирали своих кровиночек, младенцев своих домой, где продолжался их рабочий день – ещё более сложным, хлопотным образом до тех самых пор, пока не падали они, словно мёртвые, на кровать, не видя сновидений и совсем не чувствуя сна, когда будильник трезвонит в пять утра так, словно прошла всего одна минута после погружения в сладкое забвение.

Однажды, будучи уже студентом, Зоран спросил мать: «Скажи, не считаешь ли ты, что зря терпела отца? Было же много моментов с его стороны. Может, лучше было бы уйти тогда, ещё в самом начале?» На что та ответила только: «Зорик, я смотрю на вас с Милошем и понимаю, что всё не зря. Значит, правильно я всё делала». И это были такие сильные слова. Слова, которые выворачивали наизнанку её душу. Такая она была: всё ради них с братом.

Одним из первых воспоминаний Зорана была дорога до детского сада. Под окнами квартиры, в которой они тогда жили, проходили трамвайные пути, остановка была прямо на углу дома. Когда мимо проезжал трамвай, в их квартирке громыхало так, что казалось, будто стены вот-вот расколются и дом рухнет. Со временем семейство Веселовичей привыкло к снующим туда-сюда до самой ночи трамваям, к полопавшимся от грохота стенам, которые уже никто не залатывал. Человек вообще ко всему привыкает: к гулу самолётов над крышей вблизи аэродрома; к насилию и анархии, творящимся вокруг; даже к войне. Всё постепенно может стать нормой, нужно лишь время.

На улице зимние потёмки, мороз лютый, Зорика кутают в колючий бордовый свитер с воротом, который он ненавидит всей душой, тяжёлый тулупчик до колена, обувают унты, и он, потея и пыхтя, ждёт, пока мать в спешке накинет своё старенькое, изъеденное молью пальто, наспех натянет берет, такой же бордовый, как и его свитер, и влезет кое-как в ботинки. Они выйдут наконец в свежесть морозного утра, от которого первый вдох будет вдохом облегчения, но уже третий – вдохом со стучащими зубами. Зимы в Славии тогда были лютые.

На часах без пятнадцати шесть, до остановки – десять минут.

Их остановка – первая после депо, и трамвай прибудет к ней ровно в шесть. Завод, где работала мама, – последняя. По пути к остановке мать каждый раз напевала Зорику одну и ту же колыбельную:

Луч мой солнца золотого

Тихо озаряет путь,

И хазара удалого

Ветром степи не согнуть.

Ты расти, моя звезда,

Крепнет воля, храбрость, сила.

Не горчи, моя слеза!

Мать на битву сына отпустила.

Ей это уже порядком надоело, особенно морозным утром, когда хотелось зарыться поглубже в шарф и поднятый ворот пальто. Холод сковывал всё тело, говорить совсем не хотелось, не то что петь. Дети воспринимают температуру по-другому. Их кровь ещё слишком горяча, чтобы перестать болтать без умолку из-за какого-то там мороза.

– Зорик, родной, помолчи хоть секундочку! Застудишь горло!

– Тогда спой мою любимую песенку! – лукаво просил мальчонка.

– Ох… ладно! Луч мой солнца золотого…

По пути трамвай соберёт половину города, но там, где они ждут, – он всегда пустой, часто они – первые и единственные его пассажиры. Две остановки до детского сада, когда открывается дверь – мать помогает маленькому Зорьке спуститься по ступенькам, нежно целует в щёку, опустившись до его уровня, прощается дрожащим голосом и нежными словами. Ему всего три года, но он безумно гордится своей самостоятельностью.

От остановки до входной двери – метров тридцать, взрослый добежал бы за считанные секунды, но ему, трёхлетнему мальчугану, путь этот кажется очень длинным, и он всегда боится, что дверь будет ещё закрыта, а трамвай уедет… Но дверь открыта, и трамвай никогда не уезжает до тех пор, пока он перед тем, чтобы зайти, не повернётся помахать на прощание (так ОНА его научила), слабо различая во тьме силуэт матери, теряющийся в тёплом жёлтом свете трамвайного салона с запотевшими от перепада температуры окнами, и не скроется в тепле помещения детского сада, где его встретит одинокий старик-охранник, так как воспитатели ещё не пришли.