Амулет. Книга 5

Но размышлять об американском патриотизме не было времени. Мы помнили, что над одним из членов семьи нависла реальная опасность, и нам предстояло защитить его.

Дуглас отозвал красавицу Марайю в сторону. Нам хотелось поговорить с ней наедине и не тревожить вновь и так взбаламученное семейство. Девушка немного удивилась нашему предложению, но безропотно последовала за нами. Мы усадили Марайю в полицейскую машину, решив не везти ее в участок, а побеседовать прямо здесь, на месте.

Она, действительно, была очень миленькой, симпатичной барышней и, на мой взгляд, вполне могла бы претендовать на какую-нибудь небольшую роль в кино. Все было при ней: и ладная фигурка, и красивое личико с миндалевидными овальными глазами. К тому же у нее был особый шарм – какая-то кошачья мягкость и грациозность.

Дуглас начал напрямик.

– Марайя, что за человек встречал тебя после учебы и приглашал сниматься в кино?

Тут же из приятной благожелательной девушки, мягкой мурлыкающей кошечки, Марайя превратилась в настоящую пантеру.

Она задрала вверх подбородок и вызывающе стрельнула на нас прищуренными глазами:

– Это моя личная жизнь, – сказала она тоном, каким обычно подросток разговаривает со своими родителями на тему, задевающую его суверенитет, – и я совершенно не желаю ни с кем ее обсуждать.

– Что ж, согласны, – парировал ее выпад Иннокентий, но тут же добавил: – Если бы не одна деталь: этот человек опасный преступник. Очень опасный… У нас есть сведение, что он убил человека, и мы подозреваем, что он может быть причастен к похищению и гибели тех девчонок, о которых сейчас трендят все каналы телевидения и все газеты. Ты понимаешь, какая опасность угрожает тебе?

Но Марайю не убедили наши слова, наверное, она подумала, что мы просто нагнетаем обстановку и давим на нее, как говорится, «берем на испуг», поэтому она неестественно громко рассмеялась, а потом, дурашливо закрыв лицо руками, изобразила панический страх, воскликнув:

– Ой, боюсь, боюсь! Спасите!

«Да, артистка…» – уныло подумал я.

Раскрасневшаяся от возмущения, оскорбленная до кончиков ногтей, Марайя уже запальчиво выговаривала нам:

– Знаете, я могу вам поверить в чем угодно, но не в этом. Мой знакомый очень милый, порядочный человек. Он хочет помочь мне сделать карьеру в кино, и все. Это что – возбраняется?

Она стала учащенно дышать от негодования:

– Я совершенно уверена, что вы что-то путаете, он никого не убивал, и я не собираюсь сдавать его вам, потому что у вас, наверняка, висит какое-нибудь «дело» и просто срочно нужен «козел отпущения»!

«Дура! – молча разозлился я. – Прав был Роби: «фу-ты ну-ты ножки гнуты» – запудрили ей мозги, и теперь не подходите к ней».

– Девочка, успокойся, – невозмутимо посоветовал ей Дуглас. – И пойми – ты сильно рискуешь. Твой брат сам видел убийцу – твоего, так называемого, «режиссера». Хотя, – добавил он в раздумье, – вполне возможно, что Роби обознался… но мы все проверим.

– Да! – радостно ухватилась девушка за эту зацепку. – Роби ошибся, и я не хочу больше об этом говорить.

Пока Кевин безуспешно пытался установить контакт с этой «кошечкой-пантерой», подыскивая новые аргументы, Иннокентий что-то быстро искал у себя в барсетке.

– Это все, что вы хотели у меня узнать? – надменно спросила Марайя. – Я свободна?

– Пожалуй, – неохотно согласился Дуглас. – Но предупреждаю, миссис: без сопровождения взрослых вы не должны покидать этот дом. Договорились?

«Миссис» презрительно фыркнула:

– Еще чего! – и уже потянулась было к ручке автомобильной дверцы, но в этот момент Иннокентий протянул ей фотографию, которую дала нам экономка покойного мистера Нельсена. На ней был двойник Григория, собственной персоной, идущий «под ручку» с Лаймой. Иннокентий приблизил фотографию к лицу Марайи:

– Мы тоже надеемся, что Роби ошибся, и это – не он?

Марайя испуганно отпрянула назад. Вся спесь мгновенно слетела с нее. Она дрожащей рукой взяла фотографию и некоторое время молчала.

– Да… Но как же… Откуда вы его знаете? – беспомощно лопотала она.

– Знаем, – коротко бросил Иннокентий. – А от вас, миссис, сейчас требуется официально подтвердить представителю закона, что именно этот человек приглашал вас в Голливуд. Ведь это так?

Он взглянул на Кевина, прося поддержать его.

Застывшая девушка напряженно-звенящим голосом подтвердила:

– Да, этот.

Мне показалось, что я ясно услышал, как хрустальным звоном в ее душе рухнули все ее звездные мечты. Она была совершенно разбита и безучастно глядела прямо перед собой. Перемена, произошедшая с ней, была разительной.

Дуглас перехватил инициативу:

– Марайя, а не приходил ли этот человек к вам в колледж, например, под видом психолога?

– Да, – безучастно ответила девушка.

– А могу я узнать, о чем он беседовал с учениками?

Девушка покраснела, опустила глаза.

– Он спрашивал у девушек, не вступали ли они в половую связь с мужчинами. Я прав? – помог ей Дуглас.

Марайя безмолвно кивнула головой.

Дуглас взглянул на нас с Иннокентием и подытожил:

– По-моему, все ясно.

Полицейский обратился к Марайе:

– Ты с ним договорилась о встрече? Когда?

Девушка заплетающимся языком поведала, что они должны встретиться послезавтра, в парке. Место встречи насторожило нас, и мы поняли, что не зря так торопились – очень похоже, что готовилось еще одно преступление.

Мы взяли с Марайи «честное слово», что до этого срока она не сделает ни шага из дома без сопровождения отца или матери, а если «режиссер» вдруг как-то неожиданно проявится, то она немедленно свяжется с нами.

А Дуглас строго добавил:

– Кроме того, мы установим постоянное наблюдение за твоим домом. И я еще раз настоятельно напоминаю – из дома одной не выходить!

– А… – протянула было Марайя, желая, вероятно, оговорить какое-то исключение, но Дуглас оборвал ее:

– Слушай детка, ты хочешь остаться живой?

Марайя подавленно кивнула.

– Вот и умница, – подобрел Дуглас, а сейчас запомни вон того парня, – он указал на молодого полицейского, который стоял около машины. – Он будет охранять тебя и твой дом. Ты уж постарайся, не подводи его. Идет?

– Да, сэр, – тихо ответила девушка.

– Если мы быстро перехватим ту сволочь, может, еще удастся спасти похищенных… – вскользь проговорил Дуглас, давая понять выходившей из машины Марайе серьезность ситуации.

Личность на фотографии, сделанной Сэйрой, представлялась нам все более и более зловещей. Надо было как можно быстрее найти и обезвредить ее.

Мы вернулись в участок, и Иннокентий, не теряя ни минуты, стал сразу же звонить в Питер. Как я понял, он разговаривал с моим старым знакомым, всесильным дядей Лешей, который в это время в России усиленно собирал сведения о родном брате Григория.

Ему удалось узнать, что сам Григорий родился в одном из лучших роддомов Ленинграда. У его матери была какая-то серьезная патология беременности, именно поэтому она оказалась в хорошей клинике, а не в затрапезной районной больнице. Ребенок появился на свет хиленький, и то благодаря «кесареву сечению». Мать тоже была крайне слаба и долго витала между жизнью и смертью. Никаких сведений о близнецах, родных братьях или двойниках Григория обнаружено в роддоме не было.

Иннокентий поинтересовался, можно ли найти врача, который принимал у нее роды? Дядя Леша доложил, что уже поинтересовались, но и тут прокол. Этот человек – Воревода Муза Пафнутьевна – скончалась десять дней назад. Других свидетелей рождения Григория, спустя столько лет, пока найти не удалось. Но ищут.

– Что ж, будем ждать, – невесело смирился Иннокентий, закончив пересказ своего разговора с дядей Лешей.

«Воревода… Воревода… – навязчиво крутилось у меня в голове, – что-то знакомое… Муза Пафнутьевна…»

И тут меня осенило. Я стукнул себя по лбу и даже подскочил на стуле от избытка чувств.

– Черт! Я же знаю ее! Это же тетя Муся! – вскрикнул я. – Иннокентий, срочно звоним ее дочке. А вдруг она что-нибудь нам подкинет?

Но Иннокентий вяло отреагировал на мой энтузиазм. Он безнадежно махнул рукой:

– Толку-то: человек умер. Хотя попробуй, чем черт не шутит…

Я набрал номер, и на другом конце провода услышал знакомый Женин голос. Был он заплаканный, хрипловатый; по-видимому, она еще не отошла от свалившегося на нее горя. Мы с Женей тепло поговорили. Причиной смерти тети Муси было ее больное сердце…

Я находился в некотором замешательстве: в разговоре с Женей сейчас мне было неловко переходить на «деловую» тему, но сделать это было необходимо. Неожиданно Женя сама помогла мне:

– Спасибо, что позвонил. Может у тебя какое-то дело?

Я заволновался.

– Честно говоря, да. Слушай, тетя Муся ничего после себя не оставила? – задал я довольно нелепый вопрос.

Женя помолчала немного и уточнила:

– Ты имеешь в виду деньги? – и продолжила: – Как ни странно, денег у нее оказалось больше, чем можно было предположить…

– Нет, Женя, – торопливо, словно извиняясь за свою бестактность, перебил ее я, – меня интересует, не остались ли у нее какие-нибудь записки, воспоминания… или что-то в этом роде.

– Есть одно письмо – без адреса. Она оставила его человеку со странной фамилией – Ачамахес. Но где же я найду этого Ачамахеса?

«Вот оно! Везение, удача, судьба – не знаю, как это назвать… один шанс из тысячи…» Я мгновенно вспотел, но, сдерживая радость, сказал как можно спокойнее:

– Я его хорошо знаю!

Теперь пришла очередь удивиться и обрадоваться Жене – она охнула:

– Господи! Ведь это последняя воля мамы. Ты поможешь мне переслать это письмо?

– Конечно, – как завороженный отвечал я. – Только я сейчас нахожусь в Америке. Может, ты передашь его через моих знакомых, а уж они доставят его мне?

Женщина замялась:

– Честно говоря, я бы не хотела передавать его так… через третьи руки.

– Женя, этот Ачамахес находится сейчас тоже в Америке, рядом со мной. И мы еще долго здесь пробудем. Я думаю, что способ передачи письма, который я тебе предложил – самый быстрый и надежный, – постарался убедить ее я.

И проинструктировал:

– Слушай внимательно. К тебе придет мой друг, скажет, что «от Фаворского». Ты отдашь ему письмо. Если вдруг появятся какие-то сомнения – звони мне. Хорошо?

Я дал ей номер своего телефона и заверил:

– И не беспокойся – скоро письмо будет у Ачамахеса.

– Ладно. Я жду твоего человека, – согласилась Женя.

Глава вторая. Григорий.

После ухода моего надзирателя я еще долго сидел в оцепенении. Из этого состояния меня вывело чье-то легкое прикосновение – от неожиданности я вздрогнул. Высунувшись из-под кровати, на меня с робкой улыбкой смотрело девичье лицо. Я улыбнулся в ответ и приложил палец к губам.

– Тихо, – прошептал я, – вылезай.

Девушка выбралась из своего убежища.

– Привет, – сказал я ей очень тихо, опасаясь, чтобы нас никто не услышал. – Как тебя зовут?

Девушка пододвинулась поближе и представилась:

– Сьюзен. Меня зовут Сьюзен Хоуп.

Она пытливо разглядывала меня.

– А вы не американец, – с неожиданной проницательностью заметила она.

– Угадала. Я из России, – опять улыбнулся я.

– О, Россия! – ее глаза оживленно округлились. – Нам говорили в школе… Это очень далеко. Там холодно, много снега и медведи на улицах, – вывалила она на меня весь ворох своих «глубоких» знаний о России.

От такой нелепости я даже поперхнулся.

«Как же так получается, что в наше время, в такой цивилизованной стране, как Америка, дети в школах получают такие дикие знания? Ладно еще, если бы она была из племени мумба-юмба с дебрей Амазонки… Впрочем, скорей всего, это привычный высокомерный взгляд американцев на весь остальной мир с высоты их небоскребов…»

– А еще там любят играть на таком маленьком банджо, которое называется… – она запнулась и проговорила по слогам: – ба-ба-лай-ка.

– Балалайка, – поправил я, еле сдерживая смех. Но заниматься просветительской деятельностью сейчас было не время.

– Сьюзен, – сказал я шепотом, – если мы выберемся отсюда, я тебя обязательно приглашу к себе на родину, и ты сама увидишь пушистых мишек на наших улицах, и мы будем кормить их с рук.

Сьюзен идея понравилась.

– Здорово! А они не кусаются? – спросила она опасливо.

– Нет… У меня прямо дома живет один старый толстый медведь. Обычно он приносит мне тапочки для отдыха после работы, а когда смотрю телевизор – кладет голову мне на колени, – я будто рассказывал ей и себе сказку, стараясь хоть на минуту отвлечься от гнетущей реальности.

– Я тоже хотела бы завести доброго, воспитанного такого медведя, а то у нас все собаки, кошки… никакой оригинальности, – вздохнула Сьюзен.

– Я тебе подарю одного, – сказал я, – но для этого надо попытаться выбраться отсюда.

Сьюзен осторожно, на цыпочках подошла к окну.

– Нет, отсюда нам не выпрыгнуть, – она грустно покачала головой, – высоко.

Я не мог с ней не согласиться. С высоты двенадцатого или тринадцатого этажа, где мы находились, можно было спрыгнуть только на тот свет. Возможность сбежать через дверь оставалась единственной, но казалась мне еще менее реальной.

Я стал успокаивать девушку, а, скорее, самого себя:

– Сьюзен, не бойся. Я обязательно что-нибудь придумаю.

Но Сьюзен как бы и не проявляла особого беспокойства по этому поводу. Я подумал с грустью, что эта девчушка так хорошо держится, потому что не догадывается, для чего ее привезли в это учреждение. Вот уж поистине психология юности – жизнь кажется бесконечной, и все беды, несчастья случаются только в романах, кино, у кого-то, но только не у меня… А впрочем, может это и хорошо.

– Ты давно здесь? – спросил я ее.

– Не-а, меня вчера приволокли сюда какие-то гады.

– А как ты к ним попала?

– Я сама не поняла. Короче, один мой знакомый-режиссер посоветовал мне обязательно сняться в кино, потому что у меня талант и внешность, и все такое… Правда, я красивая? – обратилась она ко мне с вопросом, предполагающим только положительный ответ.

– Ну, ничего… – выдавил из себя я.

– Вот-вот. Я тоже думаю, что я совсем даже ничего, – удовлетворенно подтвердила она мой скупой комплимент, и продолжила уже сердито:

– Мы с ним встретились, чтобы договориться о кинопробах. Но в его машине меня скрутили, завязали глаза, и больше я ничего не помню. Очнулась уже здесь.

Она хитро сузила глазки:

– Но я обманула охранников – не показала виду, что пришла в сознание, и эти гады думали, что я сплю. Когда они вышли, я тихонько выбралась в коридор и юркнула в первую же открытую дверь, и очутилась у тебя. А как тебя зовут? – наконец-то задала она вопрос, с которого я начал наше знакомство.

– Грег, – представился я.

– Интересно… В России имена такие же, как в Америке, – удивилась она.

– Не совсем. Вообще-то меня зовут Григорий. Это «Грег» по-английски.

– Интересно… А как будет по-русски Сьюзен?

– Черт его знает… – задумался я. – Нюся, наверное, – неуверенно предположил я, припомнив какое-то созвучное имя маминой приятельницы.

Но девушке понравилось.

– Нюся! – она вся засветилась радостью.

«По-моему, девочка совершенно утратила чувство опасности, – подумал я. – Но, может, это и к лучшему. По крайней мере, если нам придется погибнуть, последние часы она проведет в относительном спокойствии».

В это время в коридоре послышались чьи-то неторопливые шаги. Сердце мое неприятно сжалось, я уже знал, что идут по мою душу…

– Сьюзен, под кровать! – скомандовал я, а сам прыгнул на одеяло и уселся в невинной «позе лотоса», делая вид, что медитирую.

Я был прав. Дверь распахнулась, и на пороге появился мой так называемый «учитель», на его губах змеилась уже такая знакомая мне зловещая улыбка.

Он зорко взглянул на меня и спросил почти по-приятельски:

– Как дела, Грег?

– Дела как сажа бела. Размышляю, – ответил я, напряженно следя за ним.

– Размышлять в твоем положении – это полезно.

Голос этого субъекта был каким-то липким, ласково-проникновенным и, казалось, влезал в самую душу и парализовал ее.

– Ты умный человек. Чем больше ты будешь размышлять, тем быстрее поймешь, что ты – один из нас.

Каждая клеточка моего существа запротестовала против этих слов, но я попытался скрыть свои подлинные чувства, и подыграл ему:

– Я размышляю и об этом тоже.

– Приглашаю поразмышлять вместе. Только уговор – быть честным и искренним перед собой. Тогда тебе откроются многие скрытые истины, и, может быть, ты изменишь свой взгляд на мир. Ты думаешь, что я дьявол?

Он вонзил в меня свой острый взгляд.

– Я не дьявол, – успокоил он меня.

Он неторопливо мерил комнату уверенными шагами, из угла в угол.

– Но хочу попытаться защитить его. Не возражаешь? – остановился он передо мной.

Я не возражал. Надо было как-нибудь тянуть время.

– Итак, давай-ка начнем с примера. С твоей жизни, – обратился ко мне мой тюремщик.

– Ты о чем? – не понял я.

– Подумай, сколько ты в жизни сделал добра и сколько зла?

Вопросик был не из легких. Похоже, он приглашал меня к себе на исповедь. Я мысленно разозлился: «Тоже мне святой отец… проповедник чертов!»

– А ты не сердись, – предупредил он, оказавшись хорошим психологом, – я предлагаю заново пролистать твой жизненный путь, как книгу, и поразмышлять над ней для твоей же пользы. Начнем?

– Да, – процедил я, не зная, как иначе, кроме согласия, от него отделаться.

– Вот, например, о твоей матери? Любил ли ты ее, заботился ли о ней?

Я задумался, и честно признался:

– Скорее, я был плохим сыном.

Мои слова порадовали собеседника. Но я тут же попытался немного оправдаться, радостно припомнив некоторые положительные детали своего поведения.

– Но я всегда ходил в магазин за картошкой, когда она просила… И старался делать все, что она просила… – как-то неубедительно обобщил я.

– А если не просила? – подковырнул меня мой мучитель. – Что ты еще можешь вспомнить хорошего, что сделал для матери?

К своему ужасу, больше ничего хорошего за собой я припомнить не смог.

– А как здоровье твоей матери?

– Вроде бы ничего… – опять неуверенно протянул я.

– Вроде бы ничего… – эхом отозвался его голос, и звучал он издевательски. – А ты знаешь, что у нее больное сердце и что ей предстоит операция?

– Нет, – испугался я. – А ты откуда знаешь?

– Я знаю очень и очень многое, но сейчас мы говорим о тебе, а не обо мне. Итак, подводим первый итог – сыном ты был неважным, а ведь одна из заповедей твоего Бога гласит: «Почитай отца и мать…»

Он притворно вздохнул, «жалея» меня, грешного.

– А теперь поговорим о твоей бывшей жене. Как у нее дела?

– А черт ее знает, – равнодушно бросил я.

– Черт-то знает! – засмеялся мой собеседник. – А вот ты – нет. А она – мыкается сейчас одна, без работы, без средств к существованию…

Я возмущенно прервал его:

– Нет, уж это меня никак не касается!

– Касается, касается, – уверенно возразил он. – Ибо если ты считаешь себя христианином, то женившись, ты поклялся перед Богом, что отвечаешь за дальнейшую судьбу своей второй половины. А ты просто вышвырнул ее, как надоевший предмет.

– Но с ней невозможно было жить! С ее-то характером…

– Дело не в ее характере, а в твоей безответственности. В вашем христианском учении сказано, что муж является воспитателем жены своей. Ты пытался ли что-то сделать в этом духе? Нет!

Я молчал. Если вспомнить историю моего развода, то первое, чем я тогда руководствовался, было острое чувство антипатии к моей бывшей жене и жгучее желание поскорее расстаться с ней.

– Итак, итог номер два – ты стремился только к своей свободе, думал только о себе, а не о судьбе этой женщины. А как насчет вашего христианского правила «Возлюби ближнего своего, как самого себя»? А?

Он, похоже, читал мои мысли, как в открытой книге.

– Идем дальше…

– Я устал, – угрюмо буркнул я.

– Устал? – он пронзил меня испытующим взглядом. – Я думаю, дело не в усталости, а в страхе взглянуть на себя трезво. Ты боишься правды. Ты боишься того, что чем больше ты разглядываешь и анализируешь свои прожитые годы, тем больше понимаешь, насколько ты близок к тому, что так упорно пытаешься отвергать.

Он помолчал, готовясь, по-видимому, к новой атаке.

– Давай-ка поговорим еще о Милочке, кажется, так ты называешь свою подружку?

– Про Милочку я все понял сам, не надо! – взмолился я.

– И это тебе неприятно. Но мы договорились объясняться начистоту. Будь любезен, ответь, почему ты, не любя эту девушку, так охотно пользовался ею? Ты нарушил еще одну божественную заповедь – «не прелюбодействуй», что означает – не будь близок с нелюбимым человеком. Ты же мучил ее и, самое главное, знал это! – он победно поднял вверх указательный палец. – Но ты предпочитал не думать о неприятном, не так ли?

Никакого возражения с моей стороны не последовало, и этот иезуит продолжал терзать меня:

– Потому что у тебя на первом месте всегда только одна мысль, одна цель, одна забота…

Я изобразил немой вопрос.

– Ты сам – любимый и обожаемый, собственной персоной. Твое «я», твой махровый эгоизм, – он безжалостно хлестал меня этими словами, и это было больно, потому что было правдой.

– Так что скинь свои ложные белые одежды, больше они никого не введут в заблуждение. Ты наш человек с головы до ног, – уверенно подвел он все под общий знаменатель.

Усевшись в кресло и закинув ногу на ногу, он, не без оснований, чувствовал себя победителем. И снисходительно посматривал на меня, напоминая доброго дядюшку перед своим несмышленым племянником, которому он подарил приличную сумму денег.

Он не только не проявлял ко мне никакой враждебности, а наоборот, был даже благосклонен. По-видимому, я, поверженный, доставлял ему огромное удовлетворение. И чем больше я понимал причину его благодушия, тем омерзительнее становился самому себе.

– А боишься ли ты смерти? – вдруг полюбопытствовал он, играя со мной, как кошка с мышью. И сам же ответил: – Боишься. И совершенно напрасно, ведь смерть – это извечное возвращение человека к своему началу.

Он опять внимательно посмотрел на меня:

– Однако пред тем, как вернуться к этому началу, приходится преодолевать страшную огненную реку, текущую между двух миров. И вот там-то и творится Страшный суд. Каждая попавшая туда душа взвешивается на Весах Правды и после этого попадает либо в чистилище, либо в вечный рай.

Он помолчал, ожидая моих ответных реплик. Но я уже практически не мог сопротивляться. Я был морально уничтожен им и не ощущал ничего, кроме усталости и огромного желания поскорее избавится от этого вампира. Я лишь покорно смотрел на него и ждал, когда это все закончится.

– Представь, – садистски слащавым голосом продолжал мой палач, – на одной чаше весов – твои добрые дела, – он развернул руки ладонями вверх, изображая ими воображаемые чаши весов, – на другой … – он сделал паузу и понимающе посмотрел на меня. – Как ты думаешь, что перевесит? – он сладострастно улыбался.

Я попробовал робко возразить:

– По–моему, я не так уж много наделал зла на этом свете.

– Может быть, – снисходительно согласился со мной духовник, – но много ли ты успел сделать добра? Вот в чем вопрос. Я перечислил твои неблаговидные дела, теперь послушаем тебя – давай, предъяви-ка свои добродетели.

Кисло усмехнувшись, я задумался про себя: «Что же мне, действительно, бросить на чашу добра? Есть ли у меня за душой этот спасительный противовес?»

Тюремщик просто наслаждался моим молчанием. Затем, не дождавшись ответа, продолжил свою «проповедь»:

– На ваших христианских картинах на тему Страшного суда можно видеть, что, когда человек предстоит перед этим самым судом и взвешивается на Весах Правды, рядом обязательно присутствует какая-то добрая сила. Это либо Дева Мария, либо ангел, которые слегка смещают чаши, чтобы помочь грешной, но верующей душе войти в царствие Божие. Да… – протянул он иронически и опять просверлил меня взглядом. – А теперь признайся, насколько велика сила твоей веры в Бога, чтобы Он закрыл глаза на некоторые твои грехи.

Мой исповедник вновь был прав. Я никогда серьезно не верил в Бога, поэтому не мог надеяться на Его снисходительность. Я не хотел больше врать ни себе, ни… Кому?

– Вот и сейчас, – услышал я тюремщика, – ты пытаешься совершить доброе дело, но ничего у тебя не получается. Может, ты думаешь, что ты, грешник, сможешь окупить свои неблаговидные поступки одним махом, как евангельский разбойник, который за правильное поведение на кресте попал в рай?

– Ты о чем? – устало спросил я.

Он по-отечески пожурил меня:

– А кого ты скрываешь у себя под кроватью?

Это было последней каплей. Моей усталости – как не бывало, все мои эмоции – растерянность, страх, стыд – пестрым калейдоскопом вспыхнули и молнией пронеслись в моем сознании. Каждым своим новым доводом мой мучитель сжимал, оборот за оборотом, пружину моего терпения. Но запас моих психических сил был не беспределен и пружина, взведенная до отказа, выстрелила.