Шаги Командора или 141-й Дон Жуан

Он снял комнату в квартале «Даббагчилар»[15], на другой день сходил на базар, накупил для Химены подобающую персиянкам одежду – шелковые шаровары, сандалии, белый, расшитый золотом платок, кофту, юбку, приодев ее, привел на рынок рабынь.

Случилось так, что в тот день на этот базар пожаловал Султанали-бей. Он происходил из рода карабахских беков-помещиков.

Как все кызылбашские дворяне, он вел полупоходную жизнь, то и дело участвуя в походах Шаха, находясь при венценосце во время битв и передряг. У него были поместья в Тебризе и Казвине. Тебризская усадьба пока что находилась в руках османцев. У бея было три жены, и ни одна из них, увы, не народила ему наследника. Самая молодая из них, Перихан-ханум, тезка дочери шаха Тахмасиба Первого, несколько месяцев тому назад скончалась при родах. Сестры Султанали-бея горевали из-за того, что судьба обделила брата сыном. Потому они и обратились к прорицателю, который предсказал, что бей женится на христианке, от которой родится сын, и молва об этом сыне пойдет по всему свету.

Султанали-бей из династии Каджаров был знатным представителем рода Баят, возглавлял шахскую гвардию; мать его, курдиянка Зарниса, происходила из племени «чекени» и состояла в родстве с Донмезем Солтаном.

Уже одиннадцать лет длилось перемирие между Персией и Османской Турцией, и Султанали-бей, воспользовавшийся этим, смог отдохнуть от батальных забот и горестей.

На рынок рабынь он наведался перед визитом к шаху Тахмасибу. Не потому, что внял предсказанию гадателя и суеверным сестрам, а хотел просто развеяться и обрести душевный покой. Походив-побродив по базару, возле ювелирной лавки он заметил своего старого знакомца-еврея. Того самого, который и привел Химену сюда, здесь же и принарядил ее. Бей пару лет назад купил у него двух рабынь и отправил их шахской милости.

– «Яхшимал вар»[16], – шепнул еврей по-азербайджански бею на ухо.

Султанали изъявил желание поглядеть на «товар». Торговец обрадованно снял фату с лица Химены. И под ней оказалась луноликая Дульцинея. Золотистые волосы ниспадали на плечи. Будь воля еврея, он бы не стал продавать такое чудо, а взял бы себе в любовницы. Но страх перед женой заставил его отказаться от соблазна. Ибо его благоверная находилась под покровительством духа святой Фамар, жены царя Давида, и за прелюбодеяние согрешивший еврей мог поплатиться карой и собственной головой.

Султанали-бей, увидев Химену, сразу облюбовал ее и купил за 3000 реалов. Приведя ее в дом, наказал своей старшей жене Умбульнисе несколько дней хорошенько позаботиться о ней, отвести в баню, причастить к вере и научить мусульманской молитве «кальмейи-шехадет», своего рода религиозному паролю правоверных. Но слезы Химены пока не позволяли выполнить эти процедуры. Тем не менее, Умбульнисе не оставалось ничего другого, она была бесплодна, и страшилась смотреть на Химену, как на соперницу. И другие жены бея, как на грех, рожали одним девочек.

Султанали-бей намеревался, вернувшись домой после аудиенции у шаха, вызвать ахунда Миртаги и закрепить временный брак – «сийгя» с испанской девицей.

Он знал, что с христианками можно жить и в безбрачии, но все же предпочел, чтобы все было обставлено по мусульманским правилам.

Но, как говорится, человек предполагает, а Бог располагает.

После визита бея во дворец пришла весть из Герата, что узбеки, соединившись с таджиками, напали на этот город, и Султанали был срочно направлен туда с военной миссией и вернулся лишь через полгода…

К тому времени прекрасная Химена обратилась в мусульманство, стала понимать по-азербайджански и узнала от гаремных жен, что является супругой одного из царственных особ из рода Баят, и никто не собирается отправить ее на родину.

Химена уже смирилась со своей участью, к тому же никто ее не ждал в родной Валенсии, а здесь еще теплилась надежда, что на каких-то путях-перепутьях, может быть, ей удастся свидеться с матерью. Вот судьба: отец ее пал в бою с теми же морскими пиратами.

Теперь она избавилась от помыканий бывших хозяев. Воспоминание о добром участии соседской семьи из персидских азербайджанцев согревало ее осиротевшую душу.

Ей внушали, что если она обратится в ислам, будет совершать мусульманскую молитву-намаз, это умилостивит Аллаха, и с помощью Всевышнего Химена вскоре вернется на родину.

Обряд временного бракосочетания-«сийгя» прошел без торжественности.

Гаремные жены одели, нарядили свою «конкурентку»; новобрачной пришлись по душе дары жениха – жемчужное ожерелье и шапка с золотистой вышивкой.

Поздним вечером явился ахунд Миртаги. Бей сел по правую руку от него, а невеста – по левую.

Прежде чем заключить брачные узы, священнослужитель осведомился, знает ли невеста «кяльмяйи-шехадет». Химена произнесла вызубренные слова, а из глаз слезы так и льются. Это, конечно, расстроило бея.

Но как бы то ни было, все лучше быть женой именитого родовитого бея, чем уличной девкой. Запинаясь, она все же осилила ритуальную фразу:

«Əşhədü ənna la ilahə ilallah,Əşhədü ənna Mühəmmədin Rasulullah,Əşhədü ənna əmirəl-mömüninƏliyən xəliyullah»[17]

Ахунд молвил:

– Став мусульманкой, ты должна принять и имя мусульманское. Нарекаю тебя именем Зейнаб.

Затем приступил к церемонии заключения брака «сийгя».

Химена стала повторять заранее выученные арабские слова:

– Zəvvəctukə nəfsi-fil müddətül-məlumati aləlmehrik-məlum.[18]

Султанали-бей произнес:

– Qəbuldu.[19]

Когда настала ночь, Султанали-бей вступил в покои Химены-Зейнаб. Приблизительно через год родился на свет высокородный наследник бея, которому суждено было снискать славу в далекой Испании. Султанали-бей нарек его именем своего отца Орудж. Рождение наследника возвысило Зейнаб в глазах ее мужа и, напротив, вызвало неуемную злобу у жен-соперниц.

В те дни положение в Герате – вотчине империи – усугублялось, и Султанали-бей был отправлен туда к гератскому наместнику Алигулу-бею. Впоследствии он обосновался и остался жить в Герате, так как сменивший шаха Тахмасиба на троне Мохаммед Худабенде пожелал вверить своего сына Аббас-Мирзу под надежное попечительство, и Султанали-бей был призван осуществлять эту роль. Этот шаг был вызван еще тем, что наставники его высочества – Муршудгулу-хан и Алигулу-хан не ладили между собой. И мятежи в Герате являлись следствием распрей царедворцев.

После отбытия мужа в Герат положение Зейнаб еще больше ухудшилось. Другие жены бея, не стесняясь, оскорбляли и уязвляли ее на каждом шагу. Зейнаб не оставалось ничего другого, как сносить и терпеть эти издевательства. Единственной отдушиной было общение с подрастающим мальчиком, которого она учила говорить по-испански и петь испанские песни.

А от Султанали-бея никаких вестей. Христианская дочь рассказывала маленькому Оруджу о далекой Валенсии, о крепости Вальядолида, напевала песню о Сиде… «Əl-Sid», как называли его арабы, то есть Родриго Диас de Bravo. В 11-ом столетии он возглавлял освободительную борьбу испанцев против арабского владычества, – реконкисту, освободил Андалузию, Бадахос, Гренаду, а захваченные у арабов трофеи и богатства частью роздал простым согражданам, а остальное передал в казну короля Альфонса. Растущая слава Сида вселяла тревогу в сердца инфантов и грандов. Они пустились во все тяжкие, чтобы оклеветать героя, и добились его изгнания из Кастилии. Король Альфонс не позволил жене опального Сида прекрасной Химене и дочерям Эльвире и Соль последовать за ним.

Но отважный рыцарь Родриго продолжил борьбу против чужеземцев, освободив Валенсию, отправил королю изрядное количество даров, и монарх простил его; прибыв в Валенсию, он принял из его рук ключи от города. Но за светлыми днями пришли вновь дни роковые. Сид выдал своих дочерей замуж; увы, его зятья оказались вероломцами, затаившими ненависть к легендарному тестю; они предали и Сида, и своих жен, которых оставили в дремучем лесу, обрекая на гибель от нападения хищных зверей. К счастью, дочери выжили, уцелели, а вероломные мужья были казнены. Позднее им предложили руку и сердце граф Арагонский и граф Наварский, и предложение было принято, и история получила счастливую развязку.

Зейнаб-Химена рассказывала это волнующее предание своему сыну сызмала вновь и вновь. Семилетнему чаду Оруджу отец подарил коня в честь совершенного обряда – обрезания. Это событие удостоилось и множества даров, присланных от двора его величества шаха…

* * *

Профессор не стал распространяться насчет деталей обряда обрезания. Не доверяя полету фантазии, я вспомнил свою собственную биографию, связанную с этим мусульманским обычаем, сопровожденным торжеством – так называемым «кичик той» – то есть, дословно «малой свадьбой».

Меня сравнительно поздно посвятили в мусульманские мужчины, мне было лет одиннадцать, потому ребята из нашей махаллы[20] даже дразнили меня до этой поры, называя «армянином», подразумевая мою «мусульманскую несостоятельность»…. К слову, кажется, кумовство-«кирвелик» между представителями разных конфессий – армянами и азербайджанцами имело место разве что в Азербайджане. Вероятно, эти отношения были введены в обиход мудрыми отцами, чтобы внести добрую теплоту и положить конец межнациональному недоверию и ядовитым вирусам вражды.

Короче, меня достали эти дразнилки обрезанных сверстников, и однажды летним утром я, преградив отцу дорогу, поставил вопрос ребром: «Когда ты обратишь меня в мусульманство?»

Отец не ожидал такого наскока и на миг замешкался, затем расхохотался от души. В тот же день, в полдень, отец вернулся домой и привел двух круторогих баранов. Оказалось, он отправился вместо работы на скотный базар и купил этих жертвенных баранов. Через неделю мне сделали обрезание. В тот день грянул ливень, и сельчане благословляли и поздравляли меня: «В такую жару дождь – это благодать. Это с неба льется свет в честь нашего маленького мусульманского братишки». Так сказал наш сельский аксакал Мохаммед-киши. И все верующие сельчане, подставив лицо дождю, совершали молитвенный жест-«Салават», благословляя небо…

Но я все же не верю в извечную спасительную благосклонность небес в отношении моих односельчан, ибо много лет спустя наше село было оккупировано вооруженными силами «многострадальных» соседей-армян.

А сейчас я нахожусь в древней столице исторического Азербайджана и, внимая рассказу старого профессора о далекой Испании, вспоминаю церемонию обрезания.

Сперва пришел наш кум-«кирве», затем цирюльник (встарь люди этой профессии занимались так и означенной операцией по удалению крайней плоти у мусульманских детей). Цирюльник был старик с проступавшими жилами на сухих руках. Меня усадили на коленях «кирве». Стянули вниз штаны. Я вскричал. Не со страху, а от смущения.

Отец, дядья и еще кое-кто из соседей обступили меня. Цирюльник, правя бритву у меня перед глазами, решил отвлечь мое внимание:

– Глянь наверх, есть ли там птичка или нет.

Я ответил, что знаю и так, что никакой птички там нет. Птицы бывают на дереве.

Окружающие рассмеялись.

– Какие отметки у тебя по математике? – спросил «оператор».

– Пятерки.

– Тогда считай до тридцати. Если сосчитаешь, – значит, не врешь.

Я волей-неволей стал считать. Когда дошел до двадцати семи, меня пронзила такая острая боль между ног, что я обругал старого цирюльника, и моя ругань долгое время не сходила с уст в нашей семье.

Мои тети вознаградили брадобрея за успешную операцию отрезами разноцветных тканей и рубашками. Чтобы как-то утишить мою боль или отвлечь от нее, отец и дядя меня тоже не оставили без вознаграждения, состоявшего из трех зелененьких ассигнаций. Но эти деньги так и не достались мне, – пока я отлеживался в постели, мать моя купила на них два казана.

Я вспомнил веранду и железную койку, на которой лежал после болезненной вивисекции, и соотносил переживания моего средневекового героя со своими. Проводил параллели между детством Орудж-бея и моим детством и приходил к догадке, что и его мать – как и моя, сидела в смежной комнате во время совершения «суннет» и, проливая слезы, переживала за сына и молила Всевышнего облегчить страдания чада…

* * *

Профессор почувствовал, что мысли мои витают далеко и, продолжая разговор, легонько коснулся рукой моего плеча.

– Султанали-бей хотел дать сыну образование, потому определил Ахунда Миртаги в наставники. Ахунд дважды в неделю посещал дом бея и зачитывал ему суры из Корана, переплетенного джейраньей кожей, комментировал их, иногда уделял время и растолковыванию суфийской философии. Орудж-бей был сообразительный, пытливым отроком, выражал ко всему свое отношение. Однажды во время очередных занятий между ахундом и его питомцем произошел такой разговор. Ахунд, раскрыв Коран, начал с наставления:

– Человек должен возлюбить не себя, а Аллаха… Вытравить из сердца злобу и ненависть… Подавлять в себе алчность… В каждом человеке таится добро и зло, и зло надлежит задушить в себе…

Орудж-бей сидел напротив, сложив под себя ноги накрест, и уставив распахнутые светло-серые глаза в учителя. Каштановые волосы и цвет глаз он унаследовал от матери, а высокой ладной статью пошел в отца.

В ответ на тезис ахунда о добре и зле он не преминул спросить:

– А как у моей матери? У нее в душе тоже гнездится зло?

– Разумеется, – отозвался ахунд.

– Нет, – возразил отрок. – У моей матери в душе только добро… Только светлое. И она все время ходит в белом.

Служитель культа стоял на своем:

– У каждого смертного в душе таится шейтан.

– Моя мать подобна ангелу… А ангелы все добрые.

– Если хочешь знать, шайтан тоже из ангелов… Просто прогневил Господа, возроптал, и потому был изгнан с небес…

Питомец промолчал, думая про себя: «Моя мать… святая… как великомученица… Она всегда одна и печальна…»

– В нашем священном писании говорится: предоставьте вашу судьбу воле Господней, и тогда сподобитесь благостыни…

Орудж-бей не мог понять такой порядок вещей. Господь карает за грех и благоволит к праведным. Но в чем провинилась его мать? Почему Господь так сурово обошелся с ней, разлучил с родной матерью?..

* * *

Профессор, прервав рассказ, устроился поудобнее, несколько раз вытянул и пошевелил окаменевшую ногу.

И мне посоветовал облокотиться на другую руку, чтобы не отекла.

– Султанали-бей собирался сделать своего сына полновластным наследником. Но для этого надлежало заключить с Зейнаб полноценный брак – «кябин». И заранее заручиться согласием шаха.

Он решил явиться к монарху. После Тахмасиба Первого на трон взошел шах Исмаил Второй. Но правление его было недолгим, и он внезапно скончался при таинственных обстоятельствах. Говорят, к этой скорой кончине причастна сестра шаха Перихан-ханум. Престол занял подслеповатый и слабовольный Мохаммед Худабенде.

Итак, в 1579 году Султанали-бей собрался с двенадцатилетним сыном явиться в казвинский дворец «Чехель-сутун» и представить его шаху Мохаммеду, который уже год как принял бразды правления и недавно вернулся с похода против османцев и крымских татар, напавших на южнокавказские вотчины – Ширван и Карабах. Султанали-бей в отряде принца Мирзы Хамзы участвовал в баталиях, выказав особую доблесть. В ходе боев они пленили младшего брата крымского хана – Адиль-Гирея. Но на этом разборки с оттоманцами не закончились, и Мохаммед Худабенде готовился к новой кампании. Султанали-бей намеревался взять с собой и юного сына, дабы он получил боевое крещение. Причем его сын в ратной выучке ничем не уступал тринадцатилетнему принцу Мирзе Хамзе.

Шах дал согласие принять верного воина с сыном.

Накануне Султанали-бей вызвал сына к себе. Тот явился в обычной повседневной одежде.

– Отныне ты будешь носить на голове тюрбан кызылбаша и соответствующую одежду.

Отец велел слуге принести новое облачение, Орудж переоделся, и они направились во дворец.

Орудж шел по правую руку отца, чуть позади. И вот «Чехель-сутун». У ворот дворца стояли стражники. При виде бея они с поклоном расступились.

Визитеры у порога разулись и надели легкие шлепанцы.

Шах восседал на троне, обшитом красным бархатом с шелковыми кружевными оторочками.

При нем находился только придворный писарь. Монарх был небольшого роста, слаб глазами и щурился.

Султанали-бей, положа руку на сердце, трижды отвесил поклон, подступив к шаху, поцеловал августейшую длань, затем подол шахской мантии. Орудж-бей последовал примеру отца.

Султанали-бей изъявил благодарность:

– Да продлит Аллах жизнь нашего святого вседержителя и да хранит его трон, и да сподобит милостью за то, что изволил оказать нам честь и принять нас…

Шах задержал взгляд на юном Орудж-бее.

Похоже, рослый и стройный отрок произвел на венценосца благоприятное впечатление.

– Я рад видеть еще одного мюрида рода Баят.

– Благодарствую, ваше величество, – отозвался Султанали-бей.

– Я краешком уха слышал, что повод, приведший именитого мужа из рода Баят – деликатный и серьезный. Может быть, ты, старый друг, и поведаешь суть дела.

Султанали-бей изложил:

– Да славится шах, ты знаешь, что после того, как я обратил Зейнаб по доброй воле в нашу веру и заключил с ней «сийгя», она родила мне сына, и я усердно занялся его воспитанием, научил верховой езде, владению мечом, пестовал, как истинного мюрида. И к этому немалый труд приложил ахунд Миртаги и делопроизводитель двора Зульфугар-оглу. Теперь с твоего высочайшего позволения, хотел бы объявить своего сына законным наследником. Но до этого я возьму его с собой сразиться с османцами. Иншаллах, если он выдержит боевое крещение, проявит подобающую доблесть и выйдет живым, я попрошу не обойти нас своей милостью.

Шах:

– Я всегда говорю, если мусульмане женятся на христианках и народят от них сыновей, то это пойдет во благо, но с условием, чтобы их воспитывали как правоверных. – Мать самого шаха была грузинкой, и он намекал на это обстоятельство. – Я буду рад видеть среди моих воинов еще одного будущего полководца из рода Баят. Да облегчит Аллах ваш путь…

Шах поднялся с трона.

Посетители вновь приложили уста к его деснице и подолу одежды. Шах погладил юного Орудж-бея по голове и у венценосца мелькнула задумка: если сей новобранец вернется живым, хорошо бы выдать младшую дочь, Бейимнису замуж за него. Но об этом не обмолвился, довольствовавшись похвалой:

– Славный отрок…

И пожелал жестом доброго пути.

Отец и сын попятились на несколько шагов и покинули шахский дворец.

Вернувшись в полдень, они застали Зейнаб за намазом.

– Allahi Əkbər. Bismillаhir-Rəhmanir-Rəhim. Əlhəmdü Lillahi Rəbbi-l-Аləmin, Ər-rəhmanir-Rəhim, Maliki yəumiddin…[21]

Зейнаб соблюдала все уставы ислама. Однако, услышав шаги и поняв, что сын и муж вернулись с аудиенции, она прервала молитву и выпрямилась, тем самым совершила погрешность в ритуале, не осознавая этого.

* * *

Слушая профессора, я подумал, что в его изложении язык средневековой знати выглядит изрядно современенным. Но грех было сетовать. Ведь неимоверно трудно по прошествии веков воссоздать и реставрировать в точности язык наших далеких предков. Я и тогда, и позднее много бился над этим. Наконец, осознал, что для меня главнейшее – мышление, образ мышления, жизни, уклад, дух пращуров. Постичь, уловить дух – счастливая удача.

Здесь профессор прервал изложение своих заметок, – было уже за полночь.

Он аккуратно сложил свои записи, собрал в узелок и сказал мне:

– Поезжай в Казвин. Подлинная правда лежит дальше. Меня туда не пустили. А эти заметки, – он передал мне узелок, – дальнейшее отыщи ты сам. Чтоб узнать истину, надо иметь бдительный, зоркий, живой дух. А дохлый дух – бесплоден, – добавил наставительно: – Никогда не оставляй свой намаз незавершенным.

Я встал. Хотел было признаться, что не совершаю намаз, но воздержался из опасения задеть религиозные чувства профессора.

Вопросов у меня было множество, но я не стал их задавать.

Мохаммед и Захра-ханум, сидевшие в «пежо», уже клевали носом.

Когда мы отъезжали, я заметил позади нас внезапно вспыхнувшие фары, но не придал этому значения. Следовавшая за нами машина через некоторое время обогнала нас и исчезла; затем снова возникла впереди, отстала и «села на хвост», наконец, убралась.

Екнуло сердце: слежка! Но я промолчал о догадке. Похоже, Мохаммед и моя тебризская коллега уловили мое беспокойство; они тоже проследили взглядом любопытную машину, и тоже промолчали, видимо, думая о возможных последствиях. Я, впрочем, просчитал всякие превратности, прежде чем пустился в это странствие.

Когда знаешь, что во дворе кусачая собака, уже не так страшен ее лай…

Мохаммед в ту ночь переночевал в машине, сказав, что привык к таким «походным» условиям; на всякий случай поставил «пежо» под свет, падавший со двора.

А я поднялся в дом, где жила моя тебризская коллега с семьей. Двухэтажный домик. Опрятный и светлый. Четверо детей, свекр, свекровь ожидали нас. Муж отсутствовал. Оказалось, он служит на судне, часто приходится отправляться в море. После настояний хозяина я поужинал. Плов, компот, салат из зелени. Сидел как на иголках, потому быстро покончил с едой, выпил предложенный чай и ушел в отведенную мне комнату. Постель была приготовлена на полу.

Примостившись на ковре, я раскрыл узелок, врученный мне профессором. Записки на арабском алфавите. Я, собственно говоря, не рассчитывал узнать нечто новое. Как дал понять профессор, дальше докапываться придется мне самому. Поворошив бумаги, вложил их в саквояж, под самый низ дорожной экипировки.

Утро начали со знакомства с тебризскими мечетями. Меня интересовала мечеть Шейха Гейдара, где, по сведениям, находилось изображение отца моего героя – Султанали-бея.

Увы, среди двухсот мечетей мы так и не доискались ее; набрели на «теля» – молельню Гейдара, но там не было ничего, напоминавшего о Султанали-бее. Стены были расписаны религиозными сюжетами, относящимися к последним двум столетиям. Захра-ханум сообщила, что в средние века в этой молельне радели суфии.

– А мечеть, которую вы ищете, вероятно, была разрушена во времена османских набегов.

Захра-ханум поинтересовалась моими сведениями о портрете, и я вкратце изложил его историю:

– В сентябре 1585 года, после взятия Тебриза Осман-пашой, на месте дворца «Хашт-Бехишт» возвели цитадель и, завоеватель, оставив там семитысячное воинство под началом Джафар-паши, отбыл в Турцию. Город из этой крепости подвергался обстрелу из пушек. Тебризские ополченцы предпринимали эпизодические вылазки против аскеров османской армии. В тебризской бане месть постигла одного османского офицера; и тогда население подверглось жестокой расправе.

Принц Хамза Мирза искал подходы и пути для проникновения в крепость. Кызылбаши из подпола мечети «Хасан-падишах» начали подземный лаз к крепости. Намеревались подорвать одну из башен, ворваться в твердыню и перебить османцев. Но, когда уже оставалось прорыть немного, начальник гвардии стражников Гулу-бей Афшар, предав своих, переметнулся на сторону турок и выдал план. Причиной измены стало то, что Гулу-бей участвовал в убийстве матери Хамзы Мирзы, и преступник опасался возмездия.

Османцы засыпали прорытый потайной ход. План кызылбашей рухнул.

В ту пору Султанали-бей состоял на службе вместе с Алигулу-ханом Шамлы при Аббасе Мирзе и участвовал в составе трехсот отборных воинов из рода Баят в сражении.

Когда затея с подкопом провалилась, Хамза Мирза решил пойти на открытый бой. Он двинул свой отряд на приступ твердыни, призвав в это дело и Султанали-бея.

Нападавшие использовали и дощатые щиты-башни на колесах. Движущаяся башня была изнутри набита мешками с землей, а колеса обмотали льняным полотном во избежание шума. Высота передвижной башни достигала высоты крепостных стен. Кызылбаши хотели незаметно приблизится к стенам и через них ворваться в стан врага. Но османцы успели обнаружить их и обрушили огонь из мушкетов и пушек; одновременно из крепости вышли до 700 аскеров и ринулись на кызылбашей. Султанали-бей, несмотря на неравенство сил и отчаянное положение, бился отважно и пал смертью храбрых. А юный Орудж-бей вышел из боя живым, правда, получив ранение. Его доставили к шаху Мохаммеду Худабенде. Монарх погладил по голове раненого воина, сказал утешительно:

– Да упокоит Аллах душу Султанали, верного брата и храброго мюрида моего! Вечная память ему! Дух его будет осенять всегда сограждан державы моей. И отныне тебе суждено стать опорой нашей…

И шах призвал рисовальщиков и велел запечатлеть образ Султанали-бея. И на созданной картине Солтанали-бей был изображен стоящим над семью поверженными османскими офицерами.

Теперь не было ни старинного портрета, ни мечети, где он хранился.