Полная версия
Шаги Командора или 141-й Дон Жуан
Эльчин Гусейнбейли (Гарачуха)
Шаги Командора или 141-й Дон Жуан
Что написано пером, того не вырубишь топором!
Перевод с азербайджанского:
Сиявуша Мамедзаде
©
©
Что написано пером, того не вырубишь топором!
www. qalemneshr. com
ЭЛЬЧИН ГУСЕЙНБЕЙЛИ
ШАГИ КОМАНДОРА или 141-й ДОН ЖУАН
Роман-экскурс
Маршрут Орудж бея Баята (1599–1601): Исваган-Казвин-Кашан-Гум-Решт-Энзели-Мангышлак-Астрахань-Казань-Москва-Архангельск-Лейпциг-Прага-Рум-Мадрид-Лиссабон-Вальядолид.
Маршрут Эльчина Гусейнбейли (2006-й год, апрель-июнь): Баку-Ленкорань-Астара-Ардебиль-Тебриз-Зенджан-Исфаган-Кашан-Гум-Казвин-Решт-Энзели-Астара-Ленкорань-Баку-Париж-Мадрид-Вальядолид-Валенсия-Мадрид-Париж-Баку.
ЭЛЬЧИН ГУСЕЙНБЕЙЛИ
(литературный псевдоним: Гарачуха)
писатель-драматург, публицист
Родился в 1961 году в Азербайджане.
Окончил факультет журналистики Московского Государственного Университета Им. М.В. Ломоносова, с отличием.
Автор 8 романов, 11 пьес, более 100 рассказов и десятка публ. статей.
Книги: “Танцующий мальчик”, “Человек-рыба”, “Полынные чайки”, “Господин 21-й век”, “Игра для двоих”, «Оазис метро», «Шах Аббас», «Черно-белые» рассказы.
Романы: “Вдоль тутовых деревьев”, “Человек-рыба”, “Полынные чайки”, “Оазис метро”, «Шаги командора или 141-й Дон Жуан», «Шах Аббас», «Бег на перекрестке», «Азых».
Большинство произведений переведены на другие языки.
Переводил произведения великого русского писателя Андрея Платонова. Книга рассказов Платонова «Фро» вышел на азербайджанском языке 2010 году в серии “books”.
Обладатель многих престижных литературных премий.
Женат, имеет двух детей.
Шаги командора или 141-й Дон Жуан
Дон Жуан признается донье Анне, что из-за любви к ней он решился на убийство ее мужа – Командора. Донья Анна колеблется, она в потрясении, в ее душе верность супружескому обету борется с чувством «недозволенной» любви. Дон Жуан идет отворять дверь. На пороге окаменевшее видение Командора…
Общий финал «Дон Жуанов».
Пролог
По сути, все было просто. Проще простого. Даже то, что я перевоплотился в «донжуана». Все меняется – от простого к сложному. Родник превращается в ручей, ручей становится рекой, река впадает в море, а море в своем самом масштабном преображении предстает океаном…
Мое донжуанство проявлялось в прямой пропорциональности к наличию сексуальных объектов, я и сейчас думаю, что причиной моего донжуанства стало отношение окружающей среды ко мне. Быть может, во мне донжуан проклюнулся еще в детстве, когда в одной укромной лощине я сделал наглое предложение своей однокласснице. Теперь она многодетная мать. Но в то время она почему-то искала свое счастье в выжженных солнцем желтых пустошах в пожухлой траве, под обрывами, пропахшими сыростью. Потом последовала весенняя любовь («Полынные чайки»[1]), и я стремился «проникнуть» в генетическую память моего достославного деда и постичь его любовь к моей бабушке.
Наверно, я метил в донжуаны и тогда, когда я загляделся на округлости под вырезами цветастого платьица и таинственную промежность одной девчонки, кормившей голубей («Небеса белым-белы…»), и когда я одарил в школе Айбениз первым поцелуем. Именно тогда впервые наша очкастая учительница нависла надо мной и наманикюренными пальцами (о грязи под ногтями не говорю) надрала мне уши, затем, постучав ручкой по моему «комполу», прошипела: «донжуан».
Напоследок я разыграл «флирт». Избрав объектом грудастую девушку с точеными пальчиками в метро. Ах, женские груди! Мужчинам бы их не пару, а все четыре, – в компенсацию за упущенные ранее возможности («Игра в…»). Еще позднее началось мое сочинительство, то есть, я начал повсеместно – в метро, в автобусе, на крышах небоскребов пудрить мозги красивым дамам о своих амурных приключениях («Дон Жуан – плагиатор»). Возможно, это мое донжуанство было предначертано 46-м размером (не по душе мне это слово «размер») моей обуви, и мои ноги, спевшись с судьбой, искали единственную, неповторимую. Такую, чтоб от тоски ко мне слезы рекой проливала (слезы, приводящие мужчин в раж!), чтоб ходила, излучая свет и благоухание! («Спевшиеся с судьбой»).
Так вот, ноги мои искали-искали и набрели, нашли «девушку-красное солнышко» («Солнцеликая девушка») и захотелось встречать с ней восход солнца, но, увы, этой мечте не суждено было сбыться. Не хотело солнышко восходить навстречу той девушке, видно, смущалось, потому, как девушка была невозможно красива.
Нет, мой дорогой, мой любезный, высоколобый или узколобый, ласковый или немилосердный, но стремящийся все узнать читатель! Донжуанство – это не простой бытовой вопрос, это – философия, это – школа, и мои представления о нем, как и ваши, оказывается, были далеки от реальности. Я не знал толком суть донжуанства, считал это лишь происками коварного сердцееда, даже и в годы своего московского студенчества, когда забавы ради бахвалился генетическим родством с далеким историческим персонажем – Орудж беем Баятом; у россиян он именовался Дон Жуаном Персидским, у испанцев – Дон Хуан «de Persia», у англичан Дон Жуан «of Persia»…
В библиотечных залах, в коридорах общежития и университета, отдающих банным сырым духом я сочинял небылицы и легенды про эту особу Несомненно, все клевали на эту развесистую клюкву, потому что люди падки на ловкие выдумки, на экзотическую диковинку, поддаются маги небывальщины. Есть и свидетели моих россказней, слава Аллаху, живы-здоровы, и могут подтвердить мои слова. Ну, если уж не сейчас, то в будущем кто-то поверит в достоверность моих сочинений. Ибо никому не хочется расстаться с завлекательной фантазией и, в конце концов, человек проникается верой в ее правдивость.
Причем, данное произведение мог бы написать только ваш покорный слуга. Ибо сущность моя и моего героя чрезвычайно схожи друг с другом. Но есть персоны, чей облик и злокозненное нутро напоминают четвероногих, и потому, пусть хоть они посвятят не двадцать лет, а полжизни донжуанству, они априорно обречены на неудачу.
Впоследствии мне стало ясно, что мои фантазии отнюдь не беспочвенны и, быть может, я действительно являюсь дальним потомком Орудж-бея Баята. Потому я взялся изучать биографию вероятного предка. Все мои выкладки свидетельствовали о моей причастности к его родословному древу. Я, как и он, высокого роста, глаза карие, волосы черные, волнистые. Я, как и иностранные аристократы, люблю одеваться с изыском. Например, мне хочется облачиться в черный фрак, надевать черные перчатки, носить черный цилиндр и ходить с тросточкой. Правда, во времена Орудж-бея таких причиндалов не было. Потому он носил куртку-дуплет с кружевным воротником и короткие брюки-браккет, берет или шляпу, а вместо тросточки у него была шпага.
Оба мы родились под знаком Козерога, в год Быка. Может, есть совпадения и в наших судьбах? Это ведомо лишь Господу Богу. Но то, что знает Господь, не дано знать простым смертным, а мы перед с Ним – лишь самовлюбленные писаки.
Прежде чем взяться за роман, я прочел до сотни сочинений, потому пусть не заблуждаются те, которые встретят в моем романе сходные или знакомые выражения и обороты. Я не стал, как водится в сказках, переправляться через реки верхом на мухе, черпать окрошку вилами, перепрыгивать через хребты, забросив аркан, – я предпринял взаправду длиннющее, грандиозное путешествие от Исфагана до испанского Вальядолида, тем самым воздав дань памяти достославного пращура моего Ордуж-бея. Кто же был он, персиянин (азербайджанец) Орудж-бей, которого испанцы окрестили дон Хуаном? Не спешите разузнать, как не спешил и я в поисках ответа, терпеливо следуя по путям-дорогам его судьбы, прослеживая вехи его жизни. Тому назад четыреста лет сей господин в качестве солидного сотрудника (первого секретаря) посольства Сефевидского государства пребывал в Испании, позднее следы его затерялись; остались песни и сонеты, сложенные в его честь.
Я стал изучать нити, связующие моего героя с герцогом Лерма, его женой герцогиней Луизой, с королевой Маргаритой Австрийской. Действительно ли Орудж-бей был убит на дуэли, или же стал жертвой посмертной мести окаменевшего Командора?.. Или стал жертвой судилища инквизиции, инспирированного кардиналом? Может, продал он душу дьяволу, или пытался перехитрить последнего, и пал жертвой дьявольских козней? Почему, с какой стати родовитый, именитый дворянин Орудж-бей, начальник гвардии шаха, говоря современным языком, командующий дивизией вдруг ни с того ни с сего отвратился от шахского двора, от своего кума Шаха Аббаса Первого, и остался в европейской истории геройством, проявленным при штурме крепости Остенде, а не атакой на тебризскую цитадель?
К нему ли относится слово «un рersiano»[2] в деле Дона Гаспара Эспелаты? О чем размышлял Орудж-бей в своей резиденции в Вальядолиде – центре Кастилии, восседая на тебризских коврах? О своей супруге-аравитянке Фатиме, оставленной на родине? Или о вдове Командора прекрасной Анне? Или о царедворцах, провозгласивших идею – единая нация, единая вера и единая власть, изгонявших из страны «морисков» – мусульман, обратившихся в христианство? Или о Карле Пятом, любителе часов или о Филиппе Втором, отравившем престолонаследника дона Карлоса и обрекшего его на медленную смерть? Может быть, об Адиль-Гирее, закрутившем любовные шашни с шахиней и поплатившимся за это жизнью? Ведь судьба Орудж-бея имела много сходного с судьбами этих персон.
Мысли обо всем этом занимали меня на протяжении всего странствия в дороге, в метро, автобусе, в самолете, и даже во сне; мне снились и зловещее видение каменного Командора, и голубые глазки доньи Анны.
И, наконец, дошло до той стадии, когда я написал повествование о небывалом Доне Жуане, и уже сейчас завидую будущим читателям. Их ждет дьявольская история, полная отваги и интриг, любовных приключений…
Чтобы написать роман, надлежало увидеть воочию места, где бывал, обретался, ходил, оступался, падал и вставал, печалился и плакал, любил и страдал мой герой. Поэтому я сперва отправился в Иран, именуемый европейцами Персией – преемницу давнишней Сефевидской державы, страны «кызылбашей». И, едва перейдя границу в Астаре, я увидел, что очутился в совершенно другой стране. Кто-то из мудрецов изрек: мир – это пространство, где есть все. Здесь, наряду со «старым миром», который искал восьмидесятилетний Юнг, существует и мир новый, полный запретов и табу, и потомки Орудж-бея, на каждом шагу норовящих нарушить эти запреты.
По непонятным причинам я изменил их имена. Имя – условный знак, служащий для различения людей (материальных субстанций) друг от друга. А суть неизменна. Нам ведь нужна суть, не так ли, друзья?
Тогда последуем дальше.
I
Человек под шифром 111999
Твой шифр – 111999, – сказал мне друг, привезший меня из Ленкорани на таможню Астары.
– Что это значит? – удивился я.
– А то, что отныне ты взят под наблюдение.
– Это номер моего паспорта, но одна цифра ошибочна.
– Они это делают нарочно, чтобы сбить с панталыку.
Друг мой был отставной полковник контрразведки. Хорошо знал порядки по ту сторону Аракса, и знал цель моего вояжа. Потому загодя, в ресторане «Алмалык» он надавал мне уйму советов.
– Будь осторожен, – прежде чем завести старый «Газ-24», показал на число на счетчика: 111999.
Я рассмеялся.
– Ты вот смеешься, а я верю в такие совпадения.
– Да и я.
Он не поверил.
– Я – серьезно.
– Я тоже, – повторил я и снова рассмеялся. Он присоединился ко мне.
Примерно за сотню метров до таможни сказал:
– Теперь можешь топать, они знают мою машину. Увидев тебя со мной в компании, решат, что ты – по особому заданию.
Может, он был и прав. Не хотел разделить со мной мою темную участь.
Едва сошли с машины, как грянул дождь. Благо, что до отъезда я смог получить служебный паспорт, и таким образом избавился от стояния под дождем в очереди за получением визы.
В этой толчее я смахивал на «белую ворону». У меня при себе не было ничего, кроме ноутбука и саквояжа.
Один из этой толпы, желавший «протолкнуть» груз через КПП, умасливший таможенников, обратился ко мне:
– Гардаш[3], пронеси эту вещь по ту сторону, получи оплату.
Я отказался. «Только этого не хватало! Кто знает, что в этой упаковке?» А мой случайный попутчик не отставал. Потому пришлось сказать пожестче:
– Нельзя любому человеку предлагать такое. Откуда тебе знать, кто я такой?
Похоже, мои слова возымели действие. Он, с тем же наглым выражением на лице, стал искать другого посредника.
* * *Едва я прошел в иранскую Астару, как меня обступили таксисты. Вот так всегда: чужаку всегда называют цену потолочную, а уж после понемногу убавляют. Бородатый парень в темных очках, разгребая всех, приблизился ко мне, назвал сносную цену. Я дал согласие. Остальные шоферюги явно остались им недовольны. Потому что водитель «пежо» обставил их. Вероятно, ему повезло и на лирическом фронте, так как всю дорогу он напевал песни о любви. А когда уставал, включал магнитофон. Один бок у «пежо» претерпел «травму», вмятина была выровнена, но не закрашена. Это свидетельствовало либо о скудных финансах, либо о безалаберности автовладельца. Ну, бедность можно было простить, но его безалаберность в моем случае меня не устраивала. Как только машина тронулась с места, я попросил ехать помедленнее. И он, чтоб успокоить, заверил меня.
– Чего боишься, друг, иншаллах, довезу тебя в Ардебиль целым-невредимым.
На том наш первый диалог был исчерпан. Я долгое время хранил молчание, крепко держась за поручень, пока машина неслась по гладкому, как стекло, шоссе. Немного освоившись, я для знакомства задал ему несколько вопросов. Звали его Мохаммедом, он оказался азербайджанцем, но школу окончил на фарси. Я подумал, что он может стать моим не только водителем, но и переводчиком. Я не прогадал. Он охотно согласился на мое предложение и запросил цену пониже требуемой. Признаться, я чуть насторожился из-за этой его сговорчивости, даже заподозрил его в причастности к «Эттелат», вспомнил и рекомендации моего друга.
Но все эти соображения улетучились на бензозаправочном пункте. Оказалось, что причиной скромных требований таксиста был бензин: здесь он стоил в несколько раз дешевле, чем у нас. В общей сложности нам предстояло проехать около 3500 километров. А дождь все лил и лил, и здесь вполне уместно сказать, что меня с Ираном познакомил дождь.
Поодаль виделась гора Савалан с заснеженной вершиной. Автострада – блеск. В городе ветренно, улицы – как неряхи. У въезда в Ардебиль наш «пежо» чуть было не шарахнул в бок белый «пейкан», причем с моей стороны. Проворная реакция Мохаммеда спасла меня от этой угрозы.
Водитель «пейкана», разминувшись с нами, высунул руку через оконце и пальцами изобразил какой-то знак.
– Ваш знакомец? – спросил я.
– Не мой, а ваш. Он подавал знак вам.
– Мне?
Он кивнул.
– Можешь ли сказать номер той машины?
– Я запомнил только последние цифры… То ли 66, то ли 99.
Мы забыли об этом неприятном инциденте, как только завернули за угол.
Меня в Ардебиле интересовала усыпальница Шейха Сафи. Ибо там же должна была находиться могила принца Хамзы Мирзы. Орудж Баят служил под его началом.
Мы подъехали к мавзолею, а там – ремонт. Мавзолей пришел в неузнаваемое состояние. Напоминал средневекового рыцаря, потерпевшего поражение на поле брани. Он был весь ободран, расколот, со стен сочилась «кровь». Мне было горько видеть усыпальницу суфийских шейхов в таком состоянии! Гробницы с останками Шейха Сафи и его родственников находились под сводом купола с начертанием «Аллах». Здесь опочили, помимо Шейха Сафи и Шейх Джебраил, Шейх Ибрагим, Шейх Гейдар (отец Шаха Исмаила Первого). На меня наибольшее впечатление произвела худжра (склеп) Шаха Исмаила. На его гробнице было начертано: «Здесь почиет благословенный Шейх Исмаил, из рода суфиев, праведный посвященный муршид»[4]. Тот самый Шах Исмаил, который создал великий Азербайджан, государство Сефевидов и покинул мир в возрасте 31 года[5]от внезапной напасти, и Господь не предоставил ему времени для того, чтобы он установил полное главенство тюркского (азербайджанского) языка во дворце.
А в другой худжре вот уже почти 700 лет покоился прах жены, детей и близких Шейха Сафи. Благословенные лики, любящие сердца, обратившиеся душой своей к дому Танры.
А вот хранилище – Талари-Чинихана, где хранятся 1256 единиц фарфоровой посуды, подаренных китайским императором Минком Шаху Аббасу Хранилище построено отцом Шаха Исмаила – Шахом Тахмасибом Первым. Китайские дары хранились в стенных нишах, или прикреплены к потолку. Теперь их нет, остались только выемки. На оборотной стороне посуды, говорят, была печать китайского императора.
А вот символическая 62-килограммовая печать суфиев. К чему такая махина? Аллаху ведомо. Может быть, суфии собирались вокруг многопудового символа, чтобы обсудить важные вопросы. Названия шести ипостасей Аллаха (“Ya Мэппап”, “Ya Siibhan”, “Ya Silhran”, “Ya Rohman ”, “Ya Dayyan ”, “Ya Нэппап ”) призывали суфиев быть совестливыми и праведными. Восемь ответвлений указуют многотрудные стези просвещения-посвящения, двенадцать перьев символизируют лики двенадцати имамов.
Грандиозный мавзолей, возведенный стараниями Шейха Бахаи, хранит в себе бессмертный дух суфиев. Дух не сожжешь, не истребишь, не убьешь, и эту истину надо бы зарубить на носу тем, кто пытается замести следы истории.
Я пожелал сфотографироваться, передал аппарат Мохаммеду, но служитель воспротивился:
– Нельзя тревожить покойников, омрачать сон усопших.
Шах Аббас принимал посетителей в Чинихане. После переселения в Исфаган Персидский (Кызылбашский) Лев не забыл своих предков, совершал паломничество на их могилы. Он, Шах Аббас, который обезглавил, сгноил в темнице сестер и братьев, этим радением о последнем приюте предков демонстрировал свое почтение к их памяти… Мертвые не могут претендовать на трон и венец. Но мощи его самого стали угрозой позднейшим венценосцам. Как боялись Шаха Аббаса Первого при жизни, так и боялись его мертвого. Потому его похоронили в таком месте, чтоб и духу усопшего не было, чтоб не омрачал он сны живых. Так как Лев кызылбашей нажил себе множество врагов, его последний приют держали в тайне. Монарх, повергший в страх весь Восток, венценосный Лев, чей грозный рык сотрясал округу, покинул бренный мир на родине своей матери – в Мазандаране, но и при смерти не выпускал из десницы шамшира. Получив в наследие от отца расчлененную страну, он сумел воссоединить ее, но ценой крови, отсеченных голов, выколотых глаз. И однажды, при посещении усыпальницы предков, увидев у входа крошечный ошметок грязи, Шах Аббас попенял служителю:
– Послушай, холоп, похоже, глаза твои ослепли!
Этого монаршего упрека оказалось достаточно, чтобы несчастному служителю мавзолея выкололи глаза.
В городе Кашане есть мечеть «Имамзаде». Останки Шаха Аббаса некоторое время покоились там. Возвращаясь из Исфагана в Казвин, по дороге я имел возможность лицезреть эту мечеть, вид которой не являл никакого величия.
Мавзолей Шейха Сафи некогда был похож на чертог в райских кущах. Увы, от «райских кущ» – ни следа. Караван-сарай, где останавливались кызылбаши, библиотека, где хранились рукописи муршидов-вероучителей, книги… являют гнетущее зрелище. Мы вышли на подворье, здесь похоронены знатные мужи, павшие в злополучной Чалдыранской битве войск Шаха Исмаила с армией султана Селима.
А где же могила наставника Шаха Исмаила Хатаи – Гусейн-бея?
Гид пожал плечами:
– Не знаю.
– Имя наставника – лэлэ Гусейн-бея, который души не чаял в своем питомце – будущем шахе, лелеял-пестовал его – «о, пир мой, муршид мой, паду за тебя!..» – стерто с надгробного камня по злой воле тех, кто стремился забыть уроки истории; но хранится в летописях и памяти людей.
Мне почудилось, что кто-то неотступно торчит у меня за спиной, следит за мной, пытается лишить меня памяти, вырвать ее и похоронить под разрушенными стенами. И этот некто, с мелкими глазенками и жиденькой бородой, притаился под стеной; постояв со сложенными на груди руками, он отнес воду мастеру, который скоблил краску с потолка.
Власяница-хирга Шейха Сафи под стеклянным колпаком была столь просторна, что вызывала представление о богатырской, пеликаньей силе.
А вот реликвия 10-го столетия, Коран в переплете из джейраньей кожи. Кажется, и чернила на страницах не высохли…
В середине большого салона – стул. Некогда на нем восседал верховный суфий, преподававший религиозные уроки мюридам, а женщины взирали и внимали с балконов, опоясывающих салон, наблюдали, насколько усваиваются уроки и воздействуют молитвы. Стены и колонны украшают цветистые орнаменты – «ислими». Здесь проводили в радениях сорок дней, предшествующих весне.
Я не нашел могилы Хамзы Мирзы. Но среди захоронений близких людей Шейха Сафи были две безымянные гробницы. Мне почему-то показалось, что одна из них и есть последний приют Хамзы Мирзы.
Орудж-бей находился среди тех, кто со слезами сопровождал тело Хамзы Мирзы в Ардебиль. И он вместе с кызылбашами, совершая круги вокруг гробницы, произносил заупокойную молитву во славу усопшего.
Увы, азербайджанский военачальник, повергавший в трепет врагов, пал жертвой вероломного убийцы. О, бренный мир!
Двадцатилетнему Хамзе армянин Худаверди из Хоя, цирюльник, перерезал горло бритвой близ города Гянджа.
Сей киллер, говоря современным языком, был инструментом в руках эмиров, недовольных Хамзой Мирзой, в борьбе за власть проливавших кровь собратьев своих…
Юный Хамза Мирза, взявший в плен Адиль Гирея – младшего брата надменного Довлет-Гирея, крымско-татарского хана и тем самым ставшего причиной гибели собственной матери Хейранса-бейим…
Когда совершалось убийство матери, Хамза Мирза, могучий полководец, увы, питавший слабость к зеленому змию, занимался возлияниями в кругу друзей. И в его собственной трагической гибели была роковая закономерность, ибо человек, выказавший свою силу и доблесть, неизбежно наживает себе врагов и завистников.
Хамза Мирза, двинувшийся во главе войска в Карабах, а затем в Тебриз, который освободил от османского владычества, однажды осенью по настоянию своей матери вынужден был вернуться в Казвин…
Смерть Хамзы привела к тому, что Мохаммед Худабенде был свергнут с трона, и престол занял его младший брат Хамзы Аббас Мирза[6].
На подворье усыпальницы я увидел родник. Мне хотелось пить, и под прохладными лучами апрельского солнца я вдосталь напился студеной воды. Ни дать, ни взять, живая вода, райская. До сих пор помню ее вкус. Вода – это память, первозданная память. И память моя всколыхнулась, освежилась.
Благодарение Создателю! Аминь!
II
История со скитом
Меня больше всего в Ардебиле поразил хлебный базар. Это был необычный базар. Здесь торговали старым, залежавшимся, неиспользованным хлебом. Он шел на скармливание домашней животине. Люди собирали такой хлеб у себя и килограммами сдавали в лавки-дукяны, а там сгребали хлебы в груду лопатами, собирали в мешки, взвешивали и продавали селянам, содержащим скот. С хлебом обращались как, прости Господи, с навозом, попирали ногами. У меня не укладывалось такое обращение с хлебом в исламской стране, где хлеб освящен и почитается наравне с Кораном. И эта сцена меня очень потрясла. Быть может, в этой кощунственной неблагодарности надо нам искать причину наших неудач, злосчастий, неумения сплотиться и объединиться?
Прощай, Ардебиль. «Да буду клят, коль вспомню тебя, Ардебиль!»[7]
С Ардебилем – древней столицей Азербайджана, мы расстались поутру, на заре.
Переночевал я у своего коллеги. Мой ардебильский друг сказал:
– Если понадобится, ищи меня по этому номеру, – и протянул мне записанный на бумажке номер мобильного телефона. И этот жест был совершен чуть ли не украдкой, будто он опасался, что номер перехватят чужие руки.
