Шаги Командора или 141-й Дон Жуан

Выехали, и Мохаммед включил записи азербайджанских песен. Пела Ройя. Так себе, пресная песня.

– Давай условимся, – говорю, – вплоть до моего возвращения будем слушать только фарсидские песни. – Родина родиной, но это необходимо мне, чтобы я полностью проникся ощущением, что нахожусь в Иране.

Автор и исполнитель запретной песни по имени Адия начал петь игривую, озорную песню: «Пусть красавицы попляшут…» Потом перешел на минорные ноты, и в завершение песни донесся звук разбившихся вдребезги стекол автомашины, наехавшей на препятствие (стена ли, дерево ли).

Чужие места, проливной дождь, запретные песни и… ардебильская боль. Душу мою свербила история, предаваемая забвению.

Вторая кассета – запись певицы по имени Марьям. Она пела так горестно, так жалобно, что мне показалось: не из сочувствия ли ко мне. Может, обладательница этого голоса прекрасная женщина. Но петь ей возбраняется. Такова участь женщины в Иране. По этой причине и упекли за решетку прекрасную Марьям, поющую сладостно-печальные песни, – в тегеранскую тюрьму.

Также ищут и Адия, поющего запрещенные песни. Однако, здесь все слушают «крамольные» песни в исполнении «крамольных» служителей искусства. В их числе и мой шофер.

Для него нет существенной разницы между запрещенной песней и запрещенным алкоголем. При случае он не отказывает себе и в том, и в другом удовольствии. Для него не имеет значения и то, в чадре ли ходит его жена или без, ибо он считает, что женщина всегда есть женщина.

Здесь очень легко подтвердить истину о том, что запретный плод сладок…

Я обернулся. Позади никого, только безмолвие, нарушаемое стукотней дождевых капель по кровле машины. И музыка.

– Выключи, – я показал на магнитофон.

Мохаммед внял просьбе.

Мне показалось, что тишина сама по себе – прекрасная музыка. «Музыка рождается безмолвием и исчезает в нем».

– Это – старая дорога, но покороче. Сейчас никто по ней не следует, кроме перебирающихся на эйлаги, – нарушил Мохаммед молчание.

До поры перекочевки на эйлаги еще было далеко. В былые времена и я, забравшись на бугор возле нашего сельского дома, глазел на перебирающихся на эйлаги, обоз за обозом. Кочевка начиналась с возвращением журавлей. Большинство кочующих составляли жители села Марджанлы. Женщины, дети верхом на лошадях, верблюдах, осликах, волкодавы, бегущие обочь отар, стремящиеся показать чабанам свое усердие. Теперь нет тех кочевок и становий, – их оккупировали враги, родина нашего детства, дух предков наших взяты в заложники. Мать моя подолгу заглядывала в сторону Сисянских краев – туда, где эйлаги. Потому, что там были могилы наших дядьев. Им не дано было покоиться у родных гнезд.

.. На тебризской дороге, между Ардебилем и Тебризом есть «халветхана» – скит. Путники использовали это строение для постоя-пристанища. А суфии использовали как место тайных сходов.

Караван-сарай, оставшийся со времен династии Каджаров, построен из черного камня. В черном камне заключен некий смысл. Даже если и не ведаешь, но это так. Когда мы доехали туда, я попросил Мохаммеда подать на обочину и остановить машину. Мы сошли с «пежо». Холодный ветер, тянувший с гор, прохватил меня. Взял из машины свою куртку, одел. А Мохаммеду нипочем, видно, привык к таким переменам. Он закурил «Кент» и выдохнул дымок в сторону гор.

– Неплохо было заглянуть сюда, – говорю.

Он неожиданно поддержал:

– Да, в самый раз. Может, ты найдешь тут то, что тебе нужно.

Я смешался:

– А что я ищу?

– Если уж ты прибыл сюда, значит, что-то ищешь. Ты похож на искателя приключений, – многозначительно произнес он. – Все чего-то ищут, – и затянулся сигаретным дымом, стряхнул пепел. – Да и я сам, – он усмехнулся.

Некоторое время я поколебался. В постройке из черного камня могло быть все, что угодно. Я и шофера толком не знал, но успокаивала мысль, что его видели мои ардебильские друзья, и на всякий «пожарный» случай записали номер его «пежо».

– Входи, – сказал он. Не бойся. Вошедшие туда больные исцеляются, а ищущие обрящут…

– А чего мне бояться? – я постарался показать себя невозмутимым и волей-неволей направился к скиту. Но Мохаммед не сдвинулся с места. Заметив, что я замешкался, сказал:

– Иди один. Все туда входят в одиночку. Так надо.

Я вошел в помещение.

В скиту тьма-тьмущая, только струйка света, сочившаяся сквозь проем в потолке.

Я всмотрелся, подождал, пока глаза адаптируются. Пустота. Нет и летучих мышей, обожающих тьму, может, впрочем, они затаились. Ни звука. Казалось, время здесь уснуло, и малейшее неосторожное движение могло разбудить его…

Сперва поступала черная закопченная стена. Потом я увидел тень… или видение тени. Он сидел у самой стены. Постепенно стал различать черты его лица. Это был седой, как лунь, старец. Должно быть, из суфиев. Невероятно, чтоб в наш прагматичный век, иронизирующий над всем и вся, существовали какие-то отшельники, затворники.

Воцарилась долгая пауза.

Наконец, до меня донесся тихий голос:

– Много ли звезд на небе?

– Но ведь сейчас день, – удивился я.

– Захочешь – увидишь их. Главное не смотреть, а видеть.

Я промолчал. Этот человек говорил странно.

– Караваны в пути ориентируются по звездам. Присоединись к каравану.

– Где взяться сейчас каравану?

– Тогда чего же ты ищешь?

– Чего ищу?

– Значит, упустил караван?

Я начинаю понимать его иносказания.

– Не смогу ли догнать… их?.. Намного ли они далеко ушли?

– Кто знает… грядущее ли в минувшем, минувшее ли в будущем?

– Это игра слов, – я чуть расхрабрился. Вроде догадывался, куда он клонит.

– История не любит игры.

Я хотел было приблизиться к старцу, шагнул вперед, но меня остановил его повышенный голос:

– Не подходи. Стой там. Если ты нарушишь дистанцию, то все смешаешь.

Короткая пауза. Я пытался уразуметь услышанное.

– Если б ты проявил нетерпение, то не смог бы увидеть меня. Все надо рассматривать с соразмерного расстояния.

Если бросишь в воду камень с одного и того же расстояния и с равнозначной силой, камень упадет в ту же точку. А изменишь усилие и местонахождение – не получится то же самое…

– А время?

Время – понятие условное. Главное – мысль. Ты сперва определись со своим именем. Координатами в пространстве. А уж потом – выбери свое время.

– Я уже определился… Я человек под шифром 111999… А что касается времени и пространства…

– Такое сочетание цифр – знак дьявола. Ищи караванщика-сарбана.

– Вы хотите сказать…

– То, что делаешь ты, ведомо и мне.

– Всеведущ лишь Господь. Он смотрит на нас.

– Смотреть – еще не значит видеть.

Я понял так, что он подразумевает себя, сидящего в скиту, который отделяет его, смертного, от Господа каменной преградой.

– Я понял… – вздохнул я. – Анладым[8].

– «Ан»[9] – единица времени. Но время течет…

– Нельзя дважды войти в одну и ту же реку… Для этого должны повториться условия. Обстоятельства.

Только сейчас на его лице появилась улыбка. Во всяком случае, так мне показалось. Тон его голоса смягчился.

– Догони караван. Тебе в этом помогут в Тебризе.

Он сообщил мне имена и адреса будущих помощников.

– Но сперва посетите мечеть Сеида Хамзы. Да возрадуется душа Сеида…

После этих слов он истаял, как мираж. Там, где сидел старец, был крупный черный камень, и луч света падал именно на него.

Дело в том, что о человеке, который мог мне посодействовать в Тебризе, я слышал еще в Баку от своей коллеги… наверно, в этом суфийском храме было нечто таинственное, сокровенное…

Когда я вышел из скита, окружающая местность предстала мне в приглушенном свете, небо нахмурилось тучами, заслонившими солнце.

– Опять дождь собирается…

Мохаммед как ни в чем ни бывало, завел машину, и мы двинулись в путь на Тебриз, древнюю и вечную столицу, живущую в душе азербайджанцев.

* * *

Человек, о котором говорил старый суфий, оказался пожилым ученым, профессором. Жил он в одном из старинных тебризских кварталов, который начали сносить. Но мы не сразу направились туда. Сперва встретились с Захра-ханум. Она и рассказала мне о старом профессоре, когда гостила в Баку. Вернее, поминала.

– Есть один человек, может, он что-то знает. Но давненько уже сиднем сидит дома, никуда не выходит.

Захра-ханум ждала нас у могилы Шахрияра[10]. С ее зонтика капала дождевая вода. Похоже, она досадовала на наше опоздание.

– Говорят, здесь есть мечеть Сеида Хамзы. Хорошо бы туда наведаться.

– Кто вам сказал?

– Это не столь важно.

Захра-ханум, как радушная хозяйка, не стала возражать, и мы первым делом в Тебризе посетили мечеть, следуя совету старого суфия.

У входа в мечеть разулись. Пол был устлан коврами. Для женщин держали специальные чаршабы-платки. Захра-ханум взяла один, в голубой горошек, накинула на голову. Мы последовали за ней.

Склеп Сеида располагался посередине. Гробница забрана стеклом. А под стеклянным колпаком – много денег. Их приносили обетующиеся посетители.

Дальше этого склепа идти мужчинам возбранялось.

Поток посетителей непрерывный. Потому задерживаться подолгу нельзя. Мы покинули мечеть, созерцая древние камни с письменами, вмурованные в стены. Перед уходом Захра-ханум не поскупилась на воздаяние. Я же воздержался от назира-воздаяния, считая, что это как бы взятка Всевышнему.

Дом профессора, с которым предстояло встретиться, находился поблизости. Шагая узкими старыми улочками Тебриза, я думал об Орудж-бее, некогда здесь сражавшегося против османцев, я думал о рядовых тебризцах, павших в битве за город.

Старые кварталы сносились.

Видимо, иранский режим тем самым стремился сравнять с землей историю. На месте старых построек возводили многоэтажные высотки. История приносилась в жертву современности. Выражаясь стилем националистов, под видом модернизации стиралась история. Духи роптали и стенали.

Петляя по извилистым улочкам, я напевал старинную азербайджанскую песню, в которой сказалась горестная ностальгия и разлука:

«Дороги Тебриза – виток за витком,Гарагиля[11], виток за витком,Коль не любишь меня, Гарагиля,Ходи стороной, ходи стороной.Ни тебе искать подругу,Ни мне друга искать не придется.– Роза задрожала, сердце оборвалось,Утри слезы, Гарагиля, довольно, не плачь…»

В этот момент моего исполнения мы дошли до ворот, где на дощечке было начертано имя старого профессора. Нажали на кнопку звонка, но никто не открыл. Камушком постучали по железным воротам. Никто не отозвался. Мы уже, отчаявшись, хотели повернуть обратно, как дверь дома отворилась и во двор вышла девчурка.

Захра-ханум окликнула ее:

– Доченька, здесь никого нет, что ли?

– Там старый человек живет, плохо слышит. Потому никому не открывает.

Нам ничего не оставалось, как запастись терпением и ждать. Решили погодя вновь попытать счастья, постучать в дверь, повернули было к машине, и тут:

– Кто вам нужен? – донесся хриплый голос из-за двери.

Показалось нам, что обладатель этого голоса уже давно стоял за дверью и хотел оценить ситуацию.

Я назвал имя, фамилию.

– Зачем он вам понадобился?

– Мы можем это сказать только ему на ухо. Так велел старый суфий.

– Какой-такой суфий?

– Он, знаете ли, не всем показывается на глаза.

Человек за дверью выдержал паузу и печально произнес:

– Приходите после заката солнца.

Мы, не допытываясь, повиновались.

Заглянули в одно кафе, чтобы вкусить плов. Плов был приправлен сырым яйцом и луком. Признаться, только здесь я увидел сочетание риса с сырым яйцом. К яйцу не прикоснулся. Стал ложкой уплетать рис без приправы. В наших краях плов заправляют вареными каштанами, абрикосом, черносливом и еще яичницей.

Чтобы убить время, навестили старинный дворец у «Гуру-чай», возведенный шахом Тахмасибом Первым. Но там, как на грех, производили ремонт. Со слов гида выяснилось, что могила шаха была сровнена с землей во время нашествия османцев.

В дворцовом комплексе уцелела лишь мечеть Сахибуль-Эмира. Он и почиет здесь. Во время раскопок обнаружили много захоронений, позднее они бесследно исчезли. Между тем, надгробия – точные вехи исторической хронологии.

Шах Исмаил Второй много здесь порубил голов. Перихан-ханум, возжаждавшая шахской власти, сперва возвела на трон своего брата, двадцать лет томившегося в крепости «Гэхгэхэ», а затем, полтора года спустя отравила его, чтобы завладеть короной. Но пути Господни неисповедимы. Хейранниса-бейим, шахиня, оказалась хитрее и ловчее Перихан-ханум и сумела запудрить мозги своего венценосного слабовольного мужа Худабенда, с тем, чтобы он двинулся из Хорасана на Казвин и завладел шахской короной. Мохаммед Худабенда велел обезглавить родную сестру, да еще водрузить голову казненной на прутья казвинских городских врат…

Мы искали какие-то признаки башни, которую называли «Хешт-бехишт», откуда османцы подвергали Тебриз обстрелу из пушек, – увы, следов ее не нашли. Крепость Эрк, которой гордятся тебризцы, и Геймесджид («Голубая мечеть») в плачевном состоянии. В мечети, возведенной женой[12] Джахан-шаха Гара-гоюнлу – шахиней Гефхар, теперь установлены статуи персидских и греческих вельмож.

По мере хождения по городу оживала история. Гарем властителей из династии Каджар, тебризский базар «Гейсариййа»[13].

Тесные, ветхие кварталы сообщали о древности. Здесь витал беспокойный и тревожный дух тебризских шехидов.

* * *

Мы возвращались, когда уже смеркалось. Мерцали дождевые лужи. На улицах – ни души. Лишь у некоторых открытых дюканов сидели на стульях, позевывая, их владельцы, и, наверное, преодолевая дрему, прикидывали сегодняшнюю выручку. Не слышно было и птиц. Цикады прощались с уходящим днем. Ощущение такое, как в затишье перед бурей.

Ворота, ведущие во двор профессорского особняка, были приоткрыты. Еще до того, как вошли, мы почувствовали благоухание цветов. Двор и жилище профессора оказались опрятнее и просторнее, чем мы ожидали.

Посредине двора – небольшой бассейн. Из крана текла вода. На стенке бассейна – серебристая кружка. Подставил руку под струйку – ледяная. Налил себе кружку и выпил, – зубы заломило, но почувствовал удивительный прилив бодрости и свежести. Будто эта вода была подведена от родника в мавзолее шейха Сафи.

На ступеньках крыльца двухэтажного дома – пара обуви, похожая на чарыки[14]. Знакомый хриплый голос хозяина:

– Поднимайтесь наверх.

Мы разулись и аккуратно поставили обувь рядышком с чарыками.

Взошли по скрипучим дощатым ступенькам. Полутемная прихожая, пропахшая медикаментами. Сюда из-за приоткрытой двери слева падал свет лампы.

Профессор восседал в углу, облокотившись на подушки-мутакки, с феской на голове. На лице – следы страдальческой гримасы, как от обуви, которая жмет.

Мы поздоровались.

– Кто из вас? – спросил он, прежде чем пригласить сесть.

Мы с Захра-ханум смешались и переглянулись.

– Кто из вас увидел его?

– Я, – сказал я.

– Ты садись, – молвил профессор. – А ты пока сходи, прогуляйся во дворе.

Захра-ханум, удрученная, нехотя покинула нас.

Когда закрылась дверь, он произнес:

– Слушаю.

Я сидел неудобно, не привык сидеть на полу и потому не знал, куда девать ноги. Хозяин подкинул мне мутакку-подушку и велел облокотиться на нее.

– Забудь о своих ногах и руках. Голова на плечах – и ладно.

Я пристроился, согласно инструкции, и подпер голову рукой. Все же дискомфорт. Поведал о цели своего визита. Сказал, мол, иду по следам Оруджа Баята, и мне кажется, в судьбе моего героя есть темные моменты, вернее, его душа все еще за семью печатями, в неведомом глубоком колодце.

Пока я говорил, лицо его ничуть не поменяло своего выражения. Он вроде и не слышал меня.

– Говоришь складно да было бы с Кораном ладно, – отозвался он поговоркой, похоже, не веря мне до конца. – А ты уверен, что последуешь по истинным следам человека, о котором говоришь?

– Уверен.

– Я тоже так думал. Но это не так-то легко. – Я кивнул в подтверждение. – В нынешнем времени, когда христиане сами принимают ислам, какой смысл копаться в жизни персоны, человека, четыреста лет тому назад отвратившегося от ислама? Муллы не допустят этого.

– Понимаю.

– Нас окружают такие сети, которые мы не можем разглядеть.

– Может, и не обязательно видеть. Если их видеть, то и не сможешь сдвинуться с места.

– Так-то оно так. Но не грех учесть некоторые обстоятельства.

– Я подготовился…

– Старый суфий сказал тебе не все до конца.

– Например?

– Он тоже был одним из них, и потому не может простить Оруджа до конца.

– Почему же тогда интересуется им?

– Потому, что и он, как и ты, чувствует, что в этой истории существуют какие-то темные пятна. Потому он и доверился тебе и предстал перед тобой. Может, он и нашел ответ на занимающий его вопрос, но умалчивает, испытывая интересующихся судьбой Орудж-бея. Я не смог выдержать испытания. Мне преградили путь.

– Если вы посвятите меня в свои знания, я доведу это дело до конца.

– То, чего я не знаю, больше того, что знаю. Уверен лишь в одном – все возвращается на круги своя, круг замыкается…

С этими словами он поднялся, прошел в смежную комнату и вернулся с небольшим узелком в руке.

Пока он отлучался, у меня мелькнула мысль, что сей ученый муж тронулся умом.

Профессор сказал:

– Здесь – все, что я узнал. То, чего не знаю, – найди ты сам. Все равно я должен был это передать кому-нибудь.

И протянул мне узелок.

Я раскрыл узелок. Поблекшие, пожелтевшие страницы, исписанные на арабо-фарсидском алфавите. Хотя я изучал этот алфавит в университете, но многие буквы запамятовал. Потому попросил хозяина не отказать в любезности зачитать мне написанное.

Я удивился, услышав, что мать у Орудж-бея была католичкой, причем из Валенсии.

– Этого не может быть! – воскликнул я, невольно повысив тон.

Он красноречиво поднес палец к губам и велел впредь не перебивать его.

Я прикусил язык и, не задавая никаких вопросов, дослушал историю матери Орудж-бея.

Вот что поведал мне старый профессор:

Ill

Химена, валенсианка

Звали ее Зейнаб. Чисто восточное имя. Валенсия долгое время пребывала под владычеством халифата, и, наконец, в 11 столетии испанцы вырвали эту землю из рук кровожадного Бен Юсифа. Но и после этого схватки за Валенсию не прекращались, и во время одного из таких набегов Зейнаб попала в плен. В те времена Средиземное море контролировалось с одной стороны арабами и турками, с другой – Священной Лигой, созданной испанским королевством с союзниками. На море часто происходили столкновения. Время от времени христианские девушки волею обстоятельств становились женами турецких и сефевидских правителей. Прежде чем получить статус «ханум», августейших жен, христианки начинали с участи рабыни.

Имя «Зейнаб» матери Орудж-бея дали мусульмане. А подлинное ее имя – Химена. Так ее назвали в честь жены знаменитого и легендарного испанского рыцаря Родригеса-Сида.

Как-то утром мать оставила юную Химену за рыбным прилавком, во избежание приставаний пьяной матросни, облачив свою дочь в поношенную мужскую одежду и подчернив ее личико соответствующим образом.

Над утренним морем и городом стлался волглый туман. Весенняя свежесть разрумянила лицо юной испанки. Химена куталась в шаль, которую заботливо дала ей мать. Мужская куртка была ей велика, она стянула лацканы внахлестку и опоясалась матросским ремнем, наверное, взятым ее матерью от какого-нибудь морского волка. У Химены, кроме матери, не было никого.

До появления матери ей удалось продать только две рыбешки, она радостно поигрывала монетами-мараведо, поблескивающими в лучах солнца. Ничто не предвещало опасности.

Химена, утомившись от стояния на ногах, хотела было присесть на табуретку у прилавка, как вдруг из туманной пелены над морем вынырнули остроносые турецкие галеры. Базарный люд охватила паника, все бросились врассыпную. Десятилетняя Химена не соображала, что происходит. Подбегавшая мать издалека что-то кричала ей…Когда Химена пришла в себя, она была уже на судне. Некий бородатый турок, схватив ее в охапку, как куколку, доставил на галеру. Этот пират так сграбастал бедную девчурку, что у нее хрустнули ребрышки.

Турецкие галеры и фелюги исчезли так же внезапно, как появились. Только отдалившись от берега, пираты стали делить захваченные трофеи и пленных. Девушек и парней отделили друг от друга. Химена оказалась среди пленников мужчин. В плен угодила и ее мать. Может, из-за того, что пыталась вырвать дочь из рук турок. Химена рыдала. Достав носовой платок, то и дело утирала лицо. Между тем, этот платок мог выдать ее принадлежность к слабому полу Ведь парни, как правило, обходились без платков, да и у них не было грации, присущей дамам.

Мать подала ей знак, чтоб она умолкла.

Женщин увели в каюты, а парней оставили на палубе, чтобы пристроить к гребцам.

И больше Химена не видела матери. Ее, выглядевшую тщедушным, ледащим парнем, оставили «мальчиком на побегушках».

Турки, повеселев от удачной добычи, куражились, подначивали пленных, забавились с женщинами. Химена не привыкла к морскому странствию, ее укачивало, тошнило, рвало. Случалось, и затрещины получала. Плыли по морю несколько суток. Наконец, пристали к берегу.

Все это время происходившее виделось ей как в тумане. Непонятная речь, разноголосица, крики, бородатые, пахнущие потом моряки, стоны и плач пленных. На берегу, куда они сошли, была невыносимая жара. Как адское пекло. Пленных вывели. И там же началось торжище.

Турок продал Химену какому-то еврею за 200 реалов. Еврей намеревался напоследок продать Химену ее испанским родичам и содрать хорошие деньги. Скажем, по меньше мере, полтыщу реалов.

Страна, куда попала Химена, была Алжиром. Тогда там хозяйничали турки.

Худо пришлось христианским пленникам.

Турецкий эмир Гасан-паша больше пекся о своем кармане, нежели о казне султаната.

Еврей привел Химену к себе домой. Двухэтажный особняк с мраморными ступенями, двор, обнесенный круглым забором. Хозяин вверил живую покупку своей жене и отлучился куда-то. Вернувшись, он глазам своим не поверил, ему вместо чумазого парня в обносках предстала хрупка девчурка. А супруга хозяина пристала к нему с вопросами, заподозрив в пленнице будущую наложницу. Еврейские мужья по тем временам весьма побаивались своих благоверных жен. Потому супруг поспешил растолковать жене, что с помощью какого-то религиозного ордена собирается вернуть пленницу восвояси. В ту пору в Испании снискали известность религиозные ордены – такие, как Сантьяго, Калатро. За счет вспомоществований, вносимых в церковную казну, а также податей, собираемых с покоренных королем земель и сел, они выкупали пленников и пленниц. Этот алжирский еврей неоднократно заключал сделки с ними и получал хорошие барыши. Он знал несколько языков, мог объясняться и на испанском. Но из разговоров с Хименой выяснил, что у нее на родине нет ни одной близкой души, потому изменил свое намерение. Да и возвращать девушку не было резона, – учуяв, что прогадал, турок мог затребовать женщину обратно. Пленниц продавали, сравнительно с пленниками, подороже. Причем, турок, считавший Химену тщедушным отроком, сбыл ее за низкую цену.

Такую «божью коровку», думал еврей, не продашь за приличную цену ни в Стамбуле-Константинополе, ни в Казвине; впрочем, если хорошо содержать, откормить, можно и хорошие деньги выручить.

Потому он с женой решил: пусть Химена некоторое время поживет у них в качестве служанки.

До пятнадцатилетнего возраста Химена оставалась у них. Уделом ее были хозяйские попреки, побои и слезы… Но вот же, выросла, похорошела, заневестилась. И бдительная хозяйка почувствовала, что ее муж заглядывается на служанку, а при случае умасливает сладкими речами. По соседству с ними жила азербайджанская семья из Персии. Они всячески проявляли участие в сироте, и Химена чуть-чуть начинала понимать их язык. Тем временем хозяин, видя ревнивую реакцию жены, счел за благо отделаться от служанки, сбыть ее за приличную цену. В нем заговорила торгашеская жилка. За теперешнюю Химену могли и раскошелиться. Он вознамерился было отвезти девушку в Стамбул, но, учтя, что там рынок рабов «бьет ключом», направился с нею в Казвин. Поначалу он привез морем свой живой товар, облачив в старенькое платье, в Александрию, а оттуда уже по суше, с верблюжьим караваном проделали двухнедельный путь до Дамаска; пробыв там несколько дней, направились в Казвин.

Хозяин солгал Химене, сказав, что ее хочет выкупить некий благотворительный орден, и он сдаст ее этим доброхотам.