Улица До свидания

– Не помню…

– А ты вспомни.

– Разве я что-нибудь сказал?

– Очень отчетливо. Я теперь знаю, как отличить гения. По какой фразе.

– Какой фразе? Какой? Ну какой?

Она мне сказала. Смех смехом, но ближе к ночи история повторилась. На этот раз это звучало так: «Подавай свет через водопровод».

Было одно ощущение огромного, навалившегося счастливого дня – оттого, что уехала ее мать… оттого, что тебе говорят: «Хочешь спать – спи», и не хочешь…

– А вдруг потом только хуже? – выразила она и мои опасения.

– Не расстраивайся. Ты прожила жизнь не зря: ты видела, как я ем «грешную» кашу.

– Да… Я прямо чувствую, как тебе хорошо… Нечестно.

Преступление мы решили усугубить пьянством, уговорив по две (?) рюмки ликера, упрятанного ею с одного из «девичников» матери. Дожидавшегося меня в ее шкафчике. Дождавшегося. Вместе со мной сразу же взявшего курс на это мое: «Подавай свет…»

– Ого! Ого! Мы не рассчитывали… – залепетала она…

– Вы себя плохо знаете, – перешел я в атаку.

Плохо она знала меня.

– И почему люди не ходят голыми? – спросил я, потягиваясь поутру у окошка, снова в ее квартире.

– По снегу? – уточнила она и чихнула. Натянула одеяло на плечи.

– За ночь без меня ты потеряла здоровье… – я полез к ней, в тепло. – Выраженное ослабление иммунитета…

– Решил покончить со всем за одни выходные?.. – спросила она, подвигаясь.

Я пожал плечами.

Я не сказал? – у нее были эти самые глаза, мимо каких просто так не пройдешь – лучистые. Ясноглазость, с которой надо что-то делать. Необходимо.

«Дай мне спокойно доработать… Что такое “работать”?.. Тебе на доску надо смотреть… Я купила тебе рубашку…» Может быть, я все-таки все это знаю?.. Нет, слишком уж помню, для того чтобы знать.

Евсевича голос трудно спутать с чьим-то другим. Глубоко внизу лестница заканчивалась площадкой с окошком, открывавшимся как вместе с дверью, так и отдельно. Стоя наверху, я мог легко отступить в дверь, в коридор, в пространство, и, видимо, эта легкость и не давала собою воспользоваться. Несомненно, Евсевич внизу затягивался в открытое окошко, пока я наверху ожидал вместо первоначального «бу-бу-бу» чего-нибудь членораздельного. Просто так.

– Да он еще сухостой, – долетело оттуда, сменив «бу-бу-бу», знакомое меццо-сопрано. Я остро пожалел, что оказался здесь.

– Ну ладно. Поверим на первый раз, бу-бу-бу…

Обладательница сопрано вышла из-за угла одна. Приближаясь, опустила глаза, но затем, подняв их, хмыкнув мне, скользнув взглядом и уставясь в пустоту коридора, прошагала мимо, обдав платьем. Я пошел за ней. На день рождения классная обычно собирала у себя с десяток любимчиков. Не то что другим вход был заказан, а – все понимали, что катафалк не резиновый.

– Ты пойдешь? – обернувшись из коридорной пустоты, спросила одноклассница Анастасия Король.

– А что, можно не пойти?

– Она на тебя запала.

– Она? – я решил быть жестоким…

– Я что, виновата?.. – одноклассница вдруг посмотрела на меня теми самыми глазами. Теми самыми… – Подожди… Я все знаю. Это я ей сказала. Только не уходи… Я видела, как ты ходишь. Туда.

– Королева. Ты мне друг?.. Ты хочешь, чтоб Евсевич меня убил?

– Откуда ты знаешь?.. – выдохнула она.

– Он ведь в самом деле. От меня только мокрое место останется. Я повторяю вопрос: ты мне друг?

– Ты… никому не скажешь?.. Да, конечно.

Я оказался не такой уж дурак. И хотя я еще не представлял всех возможных осложнений, всего, чем эта комбинация могла бы закончиться, мне вдруг стало легко и спокойно.

– Королева, ты настоящая. Когда-нибудь я о тебе напишу. Потому что если я буду писать, то только о настоящем.

– Скажи мне что-нибудь…

К имениннице я пришел чуть пораньше других. Сунул цветочки, прижал ее к стенке и уважительно овладел ее ртом, сперва обалдевшим, потом нейтрально-корректирующим. С размазанными губами, она кивала надо мной, стягивающим ботинки, а в дверь звонили и барабанили.

– Не открыть сразу… – начал я…

Молча махнув на дверь, она пошла в ванную, а я был снесен в дверях хлынувшей в квартиру волной.

– О, глянь, этот уже здесь!

– Слышь, ты не прям из школы?

– Значит, анекдот: прикрепили к Вовочке отличницу помогать, она в воскресенье приходит к нему уроки делать, он и спрашивает: а чего это ты в переднике и с портфелем? – Так завтра же в школу…

– Здравствуйте, Вера Ивановна!

– С Днем рождения!

Ближе к ночи, осовелые от собственного остроумия и пирожных, сидели, притихшие, под задушевное бренчанье и вибрато «души класса» Жени Макарова:

– Уссурийская тайга-а-а,

Летом зной, зимой снега-а-а…

Классная смотрела в окно через головы.

– А помните, – по выходу из тайги нарушил я тишину, заставив всех вздрогнуть (чего они все вздрагивают?), – как мы весной ездили в Шумилово?

Обращенная все так же к окну, классная скосила глаз в мою сторону. Сейчас-то со стрижкой, а тогда стояла жара, и все пацаны пораздевались. Перекусывая, все сгрудились на подстилке, и мне досталась на память не сладость шашлычка с лучком, а щекотка зависавших над моим животом волос, когда она, опираясь на локти и не видя (?) меня за спиной, откидывала голову, снизывая вживую с прутика мясо.

– Ну помним, и что?

– А я нет. Расскажите.

– Пошел напрочь.

– Тихо-тихо-тихо!.. Это еще что!.. А правда, ребята, какая там царила тишь… глушь… Как будто все звуки, кроме наших голосов, извлекли из этого мира, и нам тоже впору задуматься, стоит ли открывать рот, чтобы всего лишь что-нибудь сказать… Помните, все наелись и замолчали?..

– Евсевич чавкал…

– И сопел.

– Причмокивал.

– Прихрюкивал.

– Поикивал.

– Повизгивал.

– Так, мои хорошие, большое вам спасибо, но завтра, как-никак…

– Вера Ивановна… Ну пусть Маккартни еще споет… Ну Вера Ивановна… Ну, еще чуть-чуть…

– Нет, нет, нет! Я вас всех была рада видеть, все молодцы, а теперь – по домам, по домам, по домам.

Засыпая, в пред-сновиденье я снова оказываюсь в квартире, в какой провел сегодняшний вечер, вместе с Марго мы сидим и слушаем, и смотрим, и хозяйка чувствует себя так комфортно, как еще никогда ни с кем…

– Придумывают же люди неудачные названия, – говорит она, перебивая меня, – А «красота»?.. Всего лишь чье-то удобство. Она не в объекте – в субъекте.

– Ну, скажи мне, – обнимая Марго, продолжаю я домогаться. – Скажи. Девочка моя.

– Девочка моя, – говорит она, глядя на хозяйку. – Пусть она будет твоей мамой.

– У вас сегодня обмолвка, – подхватывает хозяйка. – Это когда дама случайно говорит кавалеру «да». Обмолвясь.

– Давай спать, – обращаюсь я к Марго.

– Бери, – обращается она ко мне.

И я никак не могу решить, что лучше… На что первое посмотрю, от того и не могу оторваться…

Можно, конечно, предсказывать будущее по руке. Но можно и по физиономии. Уверяю вас, там написано куда больше. Мой бедный отец стоял надо мной, одной рукой содрав с меня одеяло, а другой держась за стол:

– Ты что, в школу не идешь? – прохрипел он. – Мать из сил выбивается…

«Материя первична… – думал я, умываясь. – Какая лажа!.. Умираешь, и мир умирает в тебе. Одновременно».

В глубине школьного коридора разглядев классную, я оживил в своих лобных пазухах запах духов, снюханный накануне в ее прихожей. «Мы ошибаемся, – подумал я отчего-то, – когда считаем, что, находясь на более высоком уровне умственного развития, чем окружающие, сильно на них влияем – ни один уровень не волнует людей так, как их собственный». Мне вдруг захотелось уединиться с Марго, прямо сейчас, прямо здесь, посреди звенящего всеми стенами коридора!..

Художник тащит на холст то, что у него в глазах, стараясь не разляпать. Композитор кроет нотный лист крючками, выдавливая из себя всё до шороха. Честны танцор, актер, архитектор: как еще не лягнул на сцене первый, не подавился паузой второй, не отделал фасад третий, чтоб обвинить их в недобросовестности?.. Писатель же не открывает всего, что хотел, что знает. Ложь «изреченной мысли»… Суть повествования – недомолвка. Подбирают слова ближе к родовым, лепят из них фразы, просеивая свои веды, перенося на бумагу лишь то, из чего, как из семени, должен подняться в уме читателя тенистый дуб романа или стройная повесть. Оригинал же не скопирован, изначальный дуб неповторим. Слова – не гены.

– То есть ты хочешь сказать, что художественное мышление оперирует видениями, легче передающимися цветом, движением, звуком, чем словами.

– Или целиком.

– Ты имеешь в виду кино?

– Писатели в ужасе от экранизаций.

– Что же тогда?

– Мышление – это ведь озвучиваемое изображение с примесью консистенции, вкуса, запаха. Та же реальность. Кино изначально – изображение, потом – звук, цвет. Добавится и остальное, станут записывать все это. Всем станут обмениваться, найдут доступ такого во внутренний мир, примутся выращивать прошлое, меняться прошлым, учить его взаимодействовать с настоящим, внешним, даже станут играть в будущее. С перемоткой и внесением изменений в судьбу. Судьба – это всего лишь череда внезапных прояснений зрения.

– Ну, допустим. К чему все это?

Я опустил глаза на раскрытую тетрадку, лежавшую перед Эммой Георгиевной. Последовавшая моему примеру, что она могла там снова прочесть – в этом финале, наскоро набросанном накануне вечером? «Ничто не сподвигло бы его на анальный секс…» И далее в том же духе…

– Что-то мне все это не нравится. До сих пор мы читали – все было легко, светло… Да, мало действия, но…

– Вас смущает жесткость концовки? Когда-нибудь за гораздо более жесткий текст дадут Нобелевскую премию.

– Ты к ней неравнодушен?

– Еще парочку заездов в ваш санаторий, и у меня появятся шансы.

– Ты ведь знаешь, я не считаю тебя больным. В определенном смысле ты пересек черту нормы, и неизвестно, не опасно ли это для тебя.

– Для окружающих. Оберегать кого-то от него самого – это и есть пересечь черту нормы…

Я почувствовал холодок с ее стороны – признак перехода от доверительной беседы к общению с пациентом. Мне вдруг стало невероятно скучно, чрезмерно скучно для 32-летнего человека. Глядя в окно, я словно увидел теперь отсюда, изнутри, беднягу, висевшего вчера на этом дереве, прямо перед этим окном…

Примерно так… наверное, примерно так:

– Знаешь, какое он назвал водоплавающее млекопитающее?

– Какое?

– Селезень.

– А селезень… ну да… – классная поймала на себе взгляд англичанки. – Извини, Катюша, мне надо с Зоей Андреевной…

Они вышли из учительской. Я видел их, остановившихся у окна в коридоре. В школе все важные дела решаются у окна в коридоре.

– Ну что? – спросила Зоя Андреевна.

– Сложно все, – ответила классная.

– Ты с ним говорила?.. И что он?

– Ну что он…

Они помолчали.

– Он, в общем… в общем, он.

– Ты понимаешь, если сейчас ничего не сделать, не предпринять…

– У тебя есть конкретные предложения? Что я должна сделать и что мы должны предпринять?

– Все они циники, но есть же предел…

– Главное, чтобы не лицемеры.

– Знаешь, я отказываюсь тебя понимать.

– Ну давай откажемся все… понимать друг друга. Я вот не отказываюсь тебя понимать. То, что ты называешь «цинизмом», – здоровая защитная реакция подростка.

– На что?

– На школу, на все эти наши методы, на то, что в учебниках истории и литературы, на эти сборы, радиолинейки эти, на нас с тобой.

– Мы-то с тобой чем не угодили?

– Не понимаешь? Ты никогда и ни на кого из этих отроков не смотрела иначе чем на учеников?.. Они чище и лучше нас с тобой.

– А ты смотрела?

– Зоя, что ты мне голову морочишь? Что ты заладила: «Циник, циник…»? Выпустим этих циников и будем сидеть, в стенку глядя. Ну… плюнь на все и… и приходи ко мне сегодня, только без ничего, идет?

– Я, конечно, приду… Ну ладно, как знаешь.

Примерно так… Наверное.

А вот не примерно: Евсевич, взяв меня за пуговицу, опустив голову, сказал:

– Ты это…

Я не столько от испуга (хотя, когда тебя еще ни разу не били, боишься неизвестности), сколько из уважения решил ему не мешать.

– Ну… – сказал Евсевич.

«Видишь ли, Юра, помнишь, ты говорил, у вас был садовник…» – всплыло у меня в голове.

– Понимаешь?..

– Евсевич, если ты хочешь, чтоб я сказал, что понимаю, то мне это не трудно.

Похоже, это его устроило. Чей же это взгляд со стороны я чувствовал на себе, пока меня держали за пуговицу? Чей-то встревоженный взгляд… Мальцевой. Точно. И второй такой же – после уроков в раздевалке, где она сидела с Маккартни, что-то записывающим с ее слов.

– Вы чего тут?

– «Стоят четыре чувака…»?.. – обратился к ней, не отвечая, Маккартни.

– «С гитарами в руках», – голос ее был каким-то неуверенным, но возиться с этой загадкой мне было не в жилу. – «Все их любят, все их знают, знают, как Битлов»…

– И дальше?..

– «Кэнт бай би ло-ов»… Ну, как у них…

– Представляешь, – обратился ко мне Маккартни, – «В Ливерпульском модном зале в длинных пиджаках…» А?.. А-а-а!..

Не в жилу-то, не в жилу, но… Я не спешил уходить, ловя эти, снизу вверх, взгляды Мальцевой и примеряя на себя тот характерный в ее присутствии покой, который даже сейчас, несмотря на эту ее встревоженность, исходил от нее, от ее голоса, оживающих рук, обращенного ко мне лица… Или это я теперь не спешу уходить?

Когда я назавтра пришел в класс, на доске я прочел то же, что и все, написанное округлым, почему-то сразу угадывалось, что не мужским, почерком:

Сегодня вторник, завтра среда,

Сегодня нет, послезавтра да,

В субботу – пятница даст ответ,

В четверг и пятницу да,

В воскресенье нет.

– Король, стирай, – войдя и ознакомясь с приведенным графиком, сказала Зоя Андреевна.

Королева стирала. Написано было от самого верха – стирая, ей в куцем платьишке приходилось тянуться. В классе стало тихо… Чуткая на ухо, Зоя Андреевна, обернувшись к доске, изменила решение:

– Садись, Король. Евсевич, иди поработай тряпкой.

У трех человек в классе все кипело в душе – у меня (что я помню настолько, что почти знаю), у англичанки (о чем мы вскоре узнали) и у того, кто это писал. Умного и смелого. Точно рассчитавшего, что первое, что, скорее всего, сделает любая училка, вошедшая в класс, – прикажет стереть. Уничтожить улики: текст и почерк. Скорее всего, но не стопроцентно. Поэтому – смелого. Ну, кто у нас в классе самая смелая? Тем более что выбирать всего из полкласса, из нашей группы по английскому… Я постарался вернее припомнить стишок. Точно ли это против меня? Других вариантов нет?.. Да вообще никакого ко мне отношения!.. И тут же – пробрало насквозь, стало ясно: кому-то я сильно перешел дорогу. Другой вряд ли может понять… Это… Адресованное мне… Налепленное мне на лоб.

– Май мазэ из инжениа, – глядя в глаза Зое Андреевне, пробормотал я на автомате. – Май фазэ из инжениа ту.

– Дальше, дальше…

По-прежнему глядя в глаза англичанке, я вдруг что-то поймал у себя в голове.

– Всё?

– Всё… – сейчас нельзя было упустить забрезжившее.

– Вера Ивановна в вас души не чает. Я ее понимаю, – Зоя Андреевна смотрела на меня, и ее взгляд менялся, так, будто она поймала у себя в голове что-то, чего нельзя упустить. – Подождите…

Она быстро вышла из класса. Мы делали вид, что ничего не случилось. Даже если случилось – что? Кто-нибудь что-нибудь понял? Фигня какая-то… При этом интересно сталкивались взгляды…

Англичанка с классной вошли.

– Сидите, сидите, – махнула классная. – У меня урок, я на минутку. Я хочу знать, кто это написал.

– Я, – встал Евсевич.

Классная с англичанкой уставились друг на друга, затем одновременно перевели взгляд на доску. «My family» – было коряво выведено на доске.

– Садись, Евсевич. Утром, когда ваша группа пришла в класс, на доске был написан стишок. Кто-то из вашей группы, придя утром в этот класс, написал на доске стишок. Я хочу знать, кто это сделал. Женя, ты?.. – голос классной упал.

Маккартни же поднял руку только затем, чтоб спросить:

– А точно, что утром доска была чистой?

– Повторяю: тот, кто это сделал, сидит сейчас здесь.

– А что сделал-то? Там, вроде, все слова были нормальные, ничего такого.

– Ты совершенно прав, Конопелька. Просто мне интересна каждая творческая личность. Нет, действительно, не более того. Я жду… Ну, хорошо. Я посмотрю вам по очереди в глаза, а тот, кто… в общем, автор этого замечательного произведения пусть мне просто подмигнет одним глазком, вот так…

– Вера…

– Ничего-ничего, Зоя Андреевна. Это у нас такая игра.

«Нервы у нее железные», – подумал я, когда очередь дошла до меня.

– Вот и всё. Спасибо, Зоя Андреевна. Извините. Всё у нас не как у всех, – классная, явно повеселев, вышла…

– Что, доигрались? – услышал я ее негромкий голос, выходя на последней перемене из туалета. – Иди сюда.

Мы зашли в закуток между корпусом и столовой. В принципе, это было третье место в школе, где можно было уединиться (евсевичская курилка не в счет), но если бы уже здесь застукали – …

– Открой окно, – кивнула она на верхний шпингалет.

Я оценил ее осмотрительность: появись кто здесь – я под руководством классного руководителя закрываю обнаруженное незапертое окно.

– Я просила тебя… Я же просила…

– Какой-то дурак написал, а…

– Замолчи… Замолчи и слушай. Сначала… сначала сообщают мне. Ты ведь не думаешь, что я обладаю способностью к телепатии? Теперь кто-то хочет лишить равновесия всю школу. Причем, не тот, кто сказал мне. Причем, делает это в такой форме, за которой так и маячит продолжение… У тебя есть какие-нибудь идеи?

– Вы правда думали, что вам подмигнут?

– Главное, чтоб так же думала Зоя Андреевна. Она хорошо к тебе относится, но если б она узнала… В общем… как, по-твоему? Кто?

– Вы.

Распахнув глаза, она затрясла меня за плечи:

– «Тупик», да? «Тупик»?.. Ты понимаешь, что сейчас не до… – взяв себя в руки, стала соскребать с лацкана моего потертого пиджачка пылинку. – Ты умный… Помоги мне… Ты не представляешь, что начнется вокруг этой девочки…

У меня подкосились колени.

– Ты выдержишь, а она?.. Давай вместе. Подумаем. Только не здесь и не сейчас. Ты знаешь, где я живу? Господи, я уже одурела… от всего этого… Приходи ко мне. В полчетвертого. Только будь осторожен. Ты меня понял?

– Это правда не вы? – бубнил я, идя за ней.

– Шпингалет… – вернула она меня жестом к окну…

Я поймал себя на том, что, наверное, испытываю нечто похожее на чувство подпольщика, крадущегося по городу, занятому врагом. Оглядываясь незаметно по сторонам, я наконец достиг нужного мне подъезда.

– Вера Ивановна, простите меня за то… тогда, – сказал я, стоя в той же прихожей, что пару дней назад, но уже без цветов.

– Ничего, я же твоя учительница. Не чужая.

«От меня набралась», – отметил я.

– Проходи. Был осторожен?.. Садись. Ну… Говори точно, что там было написано.

Она записала с моих слов.

– Итак. Сегодня вторник…

Она подняла глаза, я покраснел.

– Ясно… – упала она духом. – Хуже некуда. Ну… раз уж так плохо… Ну, говори: это, – она показала на листок со стишком, – в точности соответствует тому, что на самом деле? Да?.. Да?.. – заглянула она в мои опущенные, ниже некуда, очи. – Да… Всё так… Вы обсуждали… У вас теперь, значит, так принято… Зачем же ты мне, что это я?..

– А вдруг это совпадение… – нет, я не мог поднять на нее глаз.

– Ты… действительно умный мальчик. Во-первых, ты прав, и это нельзя сбрасывать со счетов. Во-вторых… ну, скажи мне, что во-вторых…

– Я… вам нравлюсь?

– Да. Конечно. Я, наверное, долго буду тебя вспоминать. Но… чтобы это были хорошие воспоминания… надо не дать свершиться неправому делу. Итак, это или совпадение, или…

Мне только-только стало с ней легче, как тут же дурнота какого-то близкого будущего подступила вплотную.

– Зачем она могла бы это сделать? Я знаю, тебе сейчас тяжело, но ты, пожалуйста, будь мужчиной. Если это она, то зачем? Ни зачем, да?.. А набраться этих твоих «тупиков» она не могла?.. Ну, просто пошутить?.. Господи, поскорей бы отбросить эту версию… Зашел кто-то и начиркал какую-то чушь на доске… просто так…

– Не совпало бы… И скорее, было бы тогда не в мой адрес… Но это – в мой.

– Почему уверен?

– Это – в мой, и только два варианта. И первый отпадает.

– Перестань. Говори всё.

– Первый – это вы.

– Говори…

– Совпадение, какое бывает одно на миллион, но… именно в таких случаях. Интуиция просто зашкаливает.

– Я думала, это шутка…

– У меня вот здесь, – я показал на лоб, – ваши духи… – я повернулся к ней, ожидая…

– Ну и… почему этот… вариант… отпадает?

Это все, что она сделала: спросила.

– Потому что мы его только что с вами проехали. Прямо сейчас.

– Ты пришел меня проверять… Знаешь… у меня такое чувство… что мы с тобой или сошли с ума… или сходим… Прости, прости, – проговорила она, взглянув на меня, бормочущего:

– Ну что… вроде, всё…

– Я ничего не понимаю. Зачем?.. Под венец тебя что ли… Или – вызов всем?.. А у нее с головой…

И в этот момент началось то, чему в пятом часу совсем не время: где-то близко, чуть не в соседней комнате, раздался, усиливаясь, отчетливый мерный скрип.

– Она могла кому-то сказать, с кем-нибудь поделиться, – стремясь заглушить звуки, возвысила голос классная.

Все стихло… чтобы через паузу возобновиться с той силой и очевидностью, при какой уже не может не включиться воображение. Донесся и совпадающий со скрипом сдерживаемый дамский голос… Классная, опустив голову, до красноты терла рукою лоб… Мы все жили в кварталах хрущёвок с их известной акустикой, с этими трубами отопления, уходящими через полые трубные вставки вверх и вниз к соседям. Как говорил наш сосед-алкаш: пернешь – слышно.

– Ну что… Всё, да?.. – она резко встала, вытесняя меня в прихожую, где можно было бы разговаривать.

Неловко топчась и ворочаясь, я наконец оделся и оказался в дверях. Мы словно забыли, зачем встречались. Она так же молча, как я вышел, закрыла за мною дверь…

Вечером, сидя за письменным столом в своем углу, я крутил в пальцах ручку. В соседней комнате мать возилась с отцом. «Завтра»… Не хватало «завтра». Говорилось лишь, что «завтра среда». При всей ее боязни этих дел, два дня «до» мне все-таки отводилось… отвелось в прошлый раз. Почему ни слова о завтра? Это не она? Интересно, как у других? Интересно, я увижу почерк и вспомню? Мы никогда ничего не писали друг другу. Из осторожности. Если не она – то кто? И почему тогда это – ко мне? Специально. По аналогии. Отличие только в «среде»… Бред… Стишок пожирал мой мозг. Это она. Вошла… написала… о том, что завтра… – что?.. если залетают, как скоро становится ясно?.. что завтра – ни то и ни се… момент выбора… решусь я или нет. Вместе с ней. Довериться провидению. Вызов всем. Включая меня.

Это было единственное, хоть как-то походившее на реальность, хоть как-то сводившее концы с концами.

Вторым было ни на что не похожее и ничего не сводившее, образованное не мыслями, а полутенями, намеками – неясное целое, содержавшее в глубине: классная. Королеву я жестко связал, по рукам и ногам, не дернется. Классная… Могла она от Королевы что-то узнать о календаре? Откуда?! А от самой Марго?.. Чудовище… наш мозг – чудовище и чудовищно то, что в нем. Совпадение, совпадение, для чего?.. И какова цена всей интуиции, выдающей такое… Тебе самому хотелось бы, воображение идет на поводу желаний, тебе нужна классная в центре всей композиции, всей этой экибаны из безрассудных, гнусных по сути действий…

«Завтра»… Что-то должно случиться. Что-то важное.

– Ну что? Как он?.. – что я спрашиваю! Мать действительно из сил выбивается. Хоть бы отец выкарабкался…

В «нашем» месте (архитектор Кваренги) Марго вложила мне поутру в горсть записку. «Ее ли почерк – определить невозможно. Так я и думал…» – я изучал только форму, не уходя в содержание: «Мама заменилась на дежурстве. Приходи». Вроде бы, та же ровность и завершенность каждой буковки, но никакой гарантии… И к чему это послание, первое за все время – что, нельзя было эти пять слов произнести вслух? Проверка зрительной памяти?..

– Мы перешли на три дня? – спросил я, когда все было кончено. – Ну и как я, прошел испытание?

– О чем ты? – в темноте она повернула ко мне лицо. – А-а, об этом… Вообще-то… можно и все пять, но…

– Десять.

– Что?

– Двадцать!

– Прекрати обращаться со мной так, будто я не твоя.

– Зачем ты это сделала? – я пролез башкой под «гребенку» ее ладони.

– Что «это»?

– Тебе мало меня?

Рука ее остановилась. Марго, моя Марго переваривала услышанное. Пока наконец не поняла правильно.

– Я, конечно, трусиха, но… Когда мы состаримся и захотим… похоже, у нас будет полный трусохвостик.