Улица До свидания

– Крымов! – осенило ее.

Я вздохнул.

– Ну, не знаю… Кто ж ты такой?.. – она поглядела на небо, ища ответа. – Не Крысин, нет?..

Этого удовольствия я ей не доставил…

– Хорошо, пятая буква – «я»… – смилостивился я. – Она же последняя.

Переведя на меня глаза, так словно мое лицо помогало ей в решении задачи, подставляя в уме по очереди согласные на недостающее место, она, казалось, вот-вот поймает удачу за хвост, но мало-помалу воодушевление сходило с ее губ… с ее поначалу чуть заметно ходившего, а потом остановившегося кончика носа… с окончательно и надолго замерших на мне глаз…

Очнувшись, я не знал, что сказать.

– Ну, как по-украински «сталь»?.. – пролепетал я.

Молча она поднялась и, поймав брошенный мне сверху вниз, наискосок, взгляд, я, собиравшийся последовать за нею, опустился назад, на бревно.

***

– Мама, дай-ка мне твой ключ. Где он, в сумке?

Я подал сумку, в которую она медленно погрузила руку… Пошарив там, так же медленно извлекла руку оттуда, прижав ею сумку к груди. Ключа в руке не было.

Все у меня похолодело. На меня снова смотрели эти ее полубессмысленные глаза. Что такое сознание? – неожиданно подумал я – берем цифровое (ну, не аналоговое, а цифровое) и убираем цифры.

– Зажилась я на этом свете…

– На како-о-ом?.. – я готов был шутить, но не готов был к тому, что вдруг дохнуло так явно…

Она затравленно, как пойманная в ловушку, посмотрела на меня. Смысл в глазах возвращался.

– Мам, а мы забыли, что отцу вчера было б восемьдесят?

Она покивала.

– Как же это ты всегда такие вещи помнишь, записываешь, а вчера проворонили?

Покивала.

Вскоре я обнаружил причину ухудшения: на полу в туалете стояла небольшая лужица крови… Стирая нуждавшееся в стирке, я подумал о том, что, вероятно, любое осложнение работы организма тут же «отсасывает» на себя силы, нужные ее мозгам, чтобы быть мозгами, а не решетом.

Мы все же проверили то, что я собирался проверить, и опасения мои подтвердились: стоя на лестничной площадке снаружи, она всаживала ключ в замок, как дрель со сверлом в стену, и, сразу повиснув на ключе всем телом, начинала его проворачивать, после чего я с превеликим трудом этот ключ оттуда извлек. Ну что?.. Учил ее перехватывать руку, прежде чем завершить поворот ключа. Ну новый же замок! Легчайший…

– Ничего, – сказал я наконец в знак примирения, – сейчас щи разогрею, а на ужин овсянки и салат из капусты сделаю… Полегчает…

На ночь глядя потихоньку от меня спустилась к почтовому ящику, поднялась, правильно отперла и закрыла дверь.

– И как же это ты без палки спустилась и поднялась?..

– Забыла… Пойдем завтра до магазина?..

– А почему завтра? И почему со мной? Не-е, я по магазинам не хожу… – я намекал на то, что руки уже оборвал, таская за это время в дом.

– Мужики… – она шмыгнула носом… – с бабами знаешь сколько тянут?..

Ну вот, провал, кажется, позади. Все, вроде, нормально. Сколько их еще будет, таких провалов?

За ужином, для проверки:

– «На недельку до второго…» кто пел?

– Скляр.

– Тебе не нравится кино? Выключить?

– О-о! – большой палец.

И все же что-то не так. Возвращаясь с кухни, обнаруживаю ее в моей комнате, заглядывающей за шкаф.

– Мам, ты что?

– Он еще не пришел?..

– Кто?

– Паук…

Вчера, убираясь в квартире, я показал ей сеточку паутины здесь, в проеме между шкафом и стенкой. На свою голову.

Перед сном сидит на кровати.

– Зачем ты сняла носки? У тебя же ноги мерзнут ночью.

– Ты мне не будешь мазать?

– Мама, мы мажем по утрам. Ну, вот, ты будешь снимать… я – надевать… Так, глядишь, и время проведем.

***

– Ро-о-одя, нельзя столько в туалете сидеть! Это не у вас в городе, смыл и все. Можно отравиться! Ро-о-одя, Юля пришла! – все это на весь двор… Спасибо, тетя Леля…

Чтоб было незаметней с крыльца, еле-еле приоткрываю и закрываю за собой дверь заведения, этой будки, предательски торчащей в дальнем углу куриного двора. Стараясь не спугнуть роящихся в земле кур, пробираюсь к заборчику меж куриным и большим двором. Миновав большой, я смогу появиться из-за дома с другой стороны. Главное – быстро и тихо… Спрыгивая с заборчика, спотыкаюсь, падаю на руки и поднимаю голову: за кустом малины, поджидая меня именно в этом месте, стоит гостья. Молча поторжествовав какое-то время, ржет в ладошку.

После обеда (сладенькая жареная таранка и вареные, с оранжевым желтком, яйца), на время стариковского тихого часа мы оставлены без присмотра. Появляется (нетрудно угадать, у кого) идея: обследовать содержимое чердака. Поскольку большой чердак лишен главного – лестницы, наша цель – чердак летней кухни. Это как раз возле малины, места нашей утренней встречи. Лестницу отсюда никогда не убирают.

– А что мы будем искать?

– Никому не скажешь?

Наклонясь к моему уху, она шепчет… отчего в ухе тепло и приятно… шепот сливается в моем сознании с подлетевшей к малине желтой трескучей стрекозкой, снова и снова пробующей сухой сучок… Оказывается, в нашем доме есть одна вещь, которую очень, ну очень скрывают, прячут. Как я думаю, что это за вещь? – мне смотрят в глаза, снова сверху вниз, наискосок… На ум как-то сам собою приходит пулемет. Я почти вижу его темно-зеленый ствол, выглядывающий из чердачного проема. Сколько армий и банд прошло через город в свое время, стоит ли удивляться появлению на нашем чердаке такого «клада»… Держась за лестницу, Юля преодолевает пару ступенек. На солнце поверх желтизны загара на ее предплечьях и на спине чуть ниже шеи лоснится светлый пушок… Опустив голову, я держу лестницу, стоя внизу.

– Нет, ты первый…

Передумав, она возвращается, я вижу в ее глазах блеск. Это от страха, думаю я и берусь за дело. В глубине темного чердачного проема столбом стоит светлая пыль. Вдохнув горячую духоту и ступив внутрь, прямо в пыль, я ожидаю Юлю. Наконец в проеме появляется ее голова:

– Ну, что?..

– Ничего… А что мы ищем?

– Увидим – не ошибемся.

– Чего увидим?

– Все необычное, подозрительное проверяем, – говорит она, перенося ногу через верхнюю лестничную ступеньку.

В заросших паутиной чердачных недрах – старый стол, сброшенные под него ветхие коврики, половики, несколько треснувших чугунов… битые стекла… сундук в дальнем углу. Подозрительно в столе только то, как это он пролез в чердачную дверь, а в ковриках – как они еще не рассыпались. Наклоняясь и переступая через хлам, разрывая паутину и чихая от пыли, мы приближаемся к сундуку. «Максим» времен гражданской войны без труда мог поместиться там, внутри. Я протянул руку к крышке.

– Подожди, – сказала она, перехватывая мою руку. – Все-таки семейная тайна. Не страшно?

Я посмотрел на ее ладонь, лежавшую на моей руке, и рывком поднял крышку. Сундук был полон кусками поколотого с углов и краев шифера.

– Ты «Золотого теленка» читала? – спросил я. – Про гирю?

– Ну и что. А может, я специально тебя сюда заманила, – сказала она с вызовом.

– Зачем?

– Зачем надо. «Зачем»… Так вот и вырастешь, не зная тайн. Семейных.

– Каких еще тайн?.. – покачавшись на перекрытии, я соскочил в сторону двери.

– Родинка, ты что, действительно ничего не знаешь?

Меня толкнуло в спину теплой волной. Я даже не понял, отчего. От ее изменившейся интонации? Я почувствовал: даже если никакой тайны нет, она есть. От ее слов, еще стоявших во мне, весь чердак сделался тайной. И снова как там, внизу, прямо в ухо, я услышал два этих слова:

– Золотой… самовар… Какой жгучий… – уже вслух добавила она, как в живой, погружая ладонь в стоящий через весь чердак солнечный луч. – Нет, правда… жжет… как под увеличилкой… Как он сюда забрался…

– «Светить всегда, светить везде…» – пожал я плечами.

– «Светить и в…» – задумчиво подхватила она и закончила в рифму. – А знаешь, зачем? Знаешь?..

Я не поднимал глаз, пораженный.

– Чтоб знали всенародно о том, что там свободно.

С пылающими щеками я все-таки взглянул на нее, перебиравшую по лестнице руками, исчезавшую в чердачном проеме.

***

Утром я ушел, оставив мать на сутки, до следующего утра, на столе на видном месте положив составленное мной расписание приема лекарств и еды.

Вечером позвонил.

– Ну, как ты там, обедала? Таблетки пила?

– У тебя написано в три.

– Что «в три»?

– Сейчас прочитаю… Обед – в три.

– Ну, так я и спрашиваю: обедала?

– Вчера?

Я начинал закипать:

– Сегодня! Обедала?!

– Ну… в три и пообедаю.

– Как ты пообедаешь в три, если сейчас восемь?!

– Подожди, я посмотрю… – ее долго не было в трубке. – Да, восемь… А в три пообедаю…

До меня начинало доходить. Все часы у нее механические, с 12-тичасовым циферблатом. И утром, и вечером за окном одинаково темно.

– Когда я от тебя ушел?

– Вчера…

– Сегодня, мама.

– Правда?.. Не может быть…

– Ты уже как сосед наш, когда еще жив был. Помнишь, сидел у подъезда на скамейке в запое: «Скажите, сегодня какой день? И сейчас утро или вечер?»

– Ты смотри… правда?..

– Это ты так поспала хорошо. Ладно, не расстраивайся. Я когда переберу, тоже наутро не все помню.

– Ну, ты меня огорошил…

Назавтра – те же на том же месте: варю куриный супчик.

– Помнишь, мы с тобой на Лелино восьмидесятилетие ездили? Летали. Маленький, ты от них письма «читал»: «Тятя, тятя, тятя, тятя… тетя Леля, дядя Даня». «Тетя Леля, дядя Даня…»

– Ты к чему вспомнила-то?

– Так, что-то вспомнилось… Не знаю, к чему… Муси уже не было. Ты тогда к Вальчику на поселок пошел. Ну, был Вальчик? Виделись вы?

– Мам, я уже сто раз рассказывал. И было это… двадцать лет назад.

– Да, двадцать лет уже. Смотри ты.

Смотрю я… Бегущая навстречу «Як-40» бетонка. Тот же номер автобуса. Какое-то новое, незнакомое из аэропорта шоссе. Центр старого города. Девятиэтажки. Второй этаж. Дверь открывает скрюченная в три погибели, мало что видящая Леля, которую я долго целую. Коридорами шаркает сюда Даня, все те же брюки на том же ремне… Леля хозяйничает, вместе накрываем на стол… Все тот же графин с плавающими кружками лимона. Темно-красный сундук в комнате Муси смотрит так же, как смотрела она: сдвинув брови, поджав губы в морщинах…

Пропустив по рюмашке с Даней, иду прогуляться. Это не так далеко. Вот и наше шоссе, абсолютно не изменившийся частный сектор по левую руку, спускающийся где-то там, в глубине, к балке… По правую – пустота. Весь наш поселок, три улочки и одна в конце поперек, испарился, исчез. Топая вдоль шоссе, по какому ехал из аэропорта, я понимаю, что иду по поселку. Вот здесь, где шоссе, изгибаясь, уходит на мост, стоял наш дом. Я в своем дворе. По какому проносятся машины. Сажусь на траву над линией. Левее – едва различимые следы старой дороги, переезда. Дальше – километровое закругление железнодорожной насыпи, нависшей над балкой. Оставшееся на насыпи корявое одинокое деревце невдалеке от меня, сидящего, может быть грушей, когда-то стоявшей над нашим туалетом.

***

– «Работают все радиостанции Советского Союза! Передаем сигналы точного времени. Пи-Пи-Пи-Пи-Пи-и-и… Московское время – девять часов!»

Очнувшись, понимая, чья работа – это, только что прозвучавшее, как в рупор, в щелочку нашей с Мусей двери, – я не вскакиваю, только, потягиваясь, улыбаюсь… Вот бы вошла, присела бы рядом…

Книжный шкаф в большой комнате приоткрыт. «Час сподивань и звершень» – шевелю я губами, в сотый раз пытаясь понять, что это значит. Никак не могу проснуться. Сонное тепло во всем теле.

– «…Но лишь одно из них тревожит,

унося покой и сон…» –

внося Данин приемник, она глушит его, допевая:

– Уносяпа, уносяпа, унося покой и сон… Заставляете себя ждать, вьюноша. Да вы еще и не одеты. А если бы я вас так у себя встретила? Представляете? Представляете?.. У-у… – она делает мне «волка». Я улыбаюсь со сна. Входит Леля:

– Это он так перед барышней, тю-ю… – уходит.

Юля бросается и открывает дверь в нашу с Мусей…

– Ну точно! С мишкой…

Я, ежась, пожимаю плечами. Мы одни в комнатке между большой и спальней. Прислоняясь головой к изразцам печки, она глядит на меня.

К завтраку нам велено нарвать малины. Вместо этого, потихоньку отвязав Мухтара и, подпихивая, заставляя его вскарабкаться по лестнице на малый чердак, мы, убрав лестницу, зовя и маня его, вынуждаем бедного пса сигануть вниз с чердака!

– Хороший, хороший… – гладит она его, лежащего у малины, огрызающегося скулежом. Присоединяясь, я тереблю его со своей стороны. Пес уже не знает, на кого смотреть. Наши заботливые руки иногда встречаются на загривке.

– Представляешь, – говорю я, – мы с ним гуляли, и он убежал.

– И это вот не он.

– Нет, он вернулся, через два дня… Я снял его с поводка, когда уже подходили к двору, я всегда так делаю, чтоб приучить без поводка, а он уже у самой калитки повернул и… Наверное, это у него потребность продолжить свой род, – зачем-то добавляю я.

– Продолжают не свой род.

– А чей?

– Того, с кем продолжают.

– Как это?

– Давай сменим тему.

– Давай.

Я ждал, что она что-нибудь скажет. Пахло псиной.

– Юль, а где ты учишься?

– В английской спецшколе, – еще подумав, отвечать или нет, сказала она, сняла босоножку и поднесла к моему рту, – ду ю уонт ту сэй фью уордз фор ауа ньюспэйпа?.. Вела репортаж международный корреспондент Юлия Ильенко…

– Счастливая, – вздохнул я, имея в виду английский.

– Счастье – это намылился, смылся, и кончилась вода, – сказала она, вставая и оправляясь.

– А я… а я, – поднимаясь за ней, поспешил я вернуть ее к разговору, – может быть, стану поэтом…

Картинно расставив ноги, зажав пальцами нос, раскачиваясь, она прогундосила, так, что вышло примерно это:

– Ночевала сучка молодая…

Я ее обожал.

***

Посидев на насыпи над линией, я встал. День был теплый, сырой, начало южной весны. Уходя, матери, Леле и Дане я сказал, что прогуляюсь по поселку, может быть, застану Валика дома. В оттопыренном кармане булькало.

Двор Валикового дома был пуст. Через забор я смотрел на яблони во дворе, каждую из которых я знал, как свои пять пальцев. Вот на ту семнадцать лет назад моих ног хватало забраться в три приема. А вон на той я, когда подо мной обломилась ветка, не решаясь звать взрослых, висел до победы, пока руки не затекли и все равно не пришлось прыгать. С этой черешни, мясистой и сладкой, не слетали скворцы. А по этой вот сливе, когда еще были все ветки, можно было запросто перемахнуть на крышу.

Ждать хозяина становилось бессмысленным… По узкой улочке мимо двора я спустился к балке, прямо в том месте, где когда-то отдыхал в камышах никем не охраняемый серебристый надувной дирижабль. Когда мы столкнулись с ним нос к носу, Мухтар от неожиданности едва не прокусил тугое серебро его «брюха». Дирижабль привезли для изучения загрязненности атмосферы, пару дней мы потом видели его в небе над балкой.

Отгибая камыши, я шел по тропинке, пока под ногой не захлюпало. Дальше пути в балку не было.

Потом я, кажется, снова сидел у корявой груши над линией. Поскольку дорогу я запоминаю намертво, даже на автомате я добрался по новому адресу моих стариков, вроде бы, без приключений.

Открыв среди ночи глаза в Мусиной комнате, я не различил в темноте потолка. Зато передо мной возник день, залитый ярким солнцем, наполненный прыгающим перед глазами радостным псом.

– И что ж ты такого сочинил, – спросила меня моя, чуть постарше Джульетты, зазноба, – чтобы считать себя поэтом?

– Я не считаю. Просто нравится.

– Ну, так и мне понравится.

– «Июньским, очень теплым воскресеньем пошли на рынок мы собаку покупать. Купили, с виду пес хороший. Но вот беда: не знаем, как назвать»…

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.