Волки окружают Владимир

– Ты, наверно, бабушка, и не спишь, оттого, что у тебя работа срочная, – посочувствовал Алексей. – И сняв в головы малахай, развязал кушак, через раскрытый полушубок показался клин толстого чёрного свитера.

– Напрясть надо восемь хороших веретен, – ответила старуха. – Потом мне за это дадут сухарей, молока. – Да и спать-то неохота. До вас тут шлялись какие-то охотники. Говорили, мол, на волков пошли охотиться.

– Вот, Рябинин, – сказал Жуков, снимая кепку, но предпочётший остаться в кожухе. – Уже организовали борьбу с волками. Силами охотничьих обществ. Пока. А там, когда всё это окажется ни к чёрту, за армию возьмутся.

– Упаси Господи от этих волков, – перекрестилась старуха. – Неужто не отгонят? Самих-то было шестеро. На розвальнях прикатили из самого Огненска, пригорода Гороховца. Будто ближних не могли найти охотников!

Сказав это, она пошла за самоваром, стоящем на шестке.

– Он у меня всегда на шестке. Бывает через дорогу ко мне приходит Матрёна, тоже одиночка и тоже бессонная. Вот вместе и пьём чай с сухарями.

Пока Егор и Алексей усаживались за старый, но скоблённый стол, бабка принесла самовар с заварником на венце, достала с полки чашки, отсыпала в блюдце сухарей и потом всё это принесла гостям.

– А сахара, уж извините, чего нет, того нет, – прошамкала старуха.

– Эка, удивила, – засмеялся Рябинин. – И так понятно. Какой же может быть сахар в таких, забытых… властью местах. Живут так, как будто вас и вовсе не существует. – Уже зло докончил он.

Такое испокон веку ведётся, – вздохнула старуха. – До царя далеко, до Бога высоко. А вы наливайте себе, пейте.

– Нет, не всегда так было, – не унимался Алесей. – В древние ведические времена, три тысячи, с то и гораздо больше лет назад жили вольные славяне-арии. У них была полная справедливость. Родами руководили мудрые старейшины, но решения принимались всеми сообща.

– Да ты, милок не волнуйся, – ответила старуха. – Лучше чаю выпей. И на душе спокойнее будет. Вот твой дружок уже вторую чашку наливает.

И вправду, Жуков уже выпил первую чашку и пошёл по второму разу. Правило у него было такое: когда ешь-пьёшь, никаких, даже серьёзных разговоров. Впрочем, заметил Рябинину, когда тот налил себе чашку и вприкуску с сухарями начал осторожно тянуть с краю горячий настоянный на душице и иван-чае чай:

– А ты-то, где понабрал этих знаний? Неужели у себя в глуши? – Книги власть имущие простым людям лишь те дают, которые их прославляют. Другие же запрятаны в запасниках, куда не попасть. Или у вас, как и в нашей организации, свои подпольные библиотеки?

– Я знания получал отовсюду, – смакуя душистый напиток, говорил Рябинин. – Были и книги. А так же были люди, которые объясняли, что и как.

– Ох, – тяжело вздохнула бабка. – Внучка моя, кровинушка родная, Ульянушка, тоже вот начиталась, неизвестно откуда взятых книг, и подалась в город революцию делать. Ещё в середине ноября уехала.

– А о чём книги-то были? – поинтересовался Жуков.

– А Бог их знает, – вдруг вспомнив о внучке, грустно сказала старуха. – Приносила ей подруга её Маринка Рюмина. А ей какой-то родственник привозил из района. Вот сойдутся они у меня. Маринка, эта бойкая такая, только мне скажет «Ты бабка, Улита, нас особо не слушай. Всё равно ничего не поймёшь.» А моя, Ульянушка, нежная, но гордая, когда надо за себя может постоять, говорит мне ласково «Бабушка, это всё написано для освобождения простого народа, чтобы всё было по справедливости». Попьют чаю и давай спорить. Там у них Ленин, и Маркс, и Сталин, а то и Бакунин, и этот ещё…. Запамятовала… Кро… Кро…

– Кропоткин, – помог Жуков, выпивший уже четвёртую чашку.

– Во-во, он самый.

– Понятно, – ухмыльнулся он. – Куда девчонок занесло. Внучка, стало быть, у тебя, бабка Улита, социалистка с примесью анархических идей. Тоже неплохо. По крайней мере, по-своему, хоть и не по нашей методике, а всё-таки сопротивляется власти. Это лучше, чем бездумно жить и рабски принимать условия игры, навязанные тебе богатеями. Ну, спасибо тебе, бабка Улита, что обогрела, чаем напоила, а нам пора. Груз к сроку надо доставить.

– Спасибо, – отозвался Рябинин. – Чай бесподобный. И согрел и силы вернул.

– Этот рецепт мне достался ещё от прабабки, – сказала польщённая Улита. – А то бы ещё остались. Я бы нового заварила.

– Нет, извини, пора, – натягивая кепку, сказал Жуков.

– Ну, раз, пора, так пора. Вы люди подневольные.

Алексей тоже надевал на себя свой малахай и туже затягивал полушубок кушаком.

– Сортир-то у тебя в сенях? – спросил Егор.

– Да. Как откроете дверь в сени, берите чуток левее. А то может, посветить?

– Да не нужно. Справимся.

И последний раз окинув, горницу, вдруг в красном углу, заметили неприметных три тёмных иконок, тускло освещённых язычком лампадки. Что там были за святые, невозможно было понять, но Рябинин двуперсто перекрестился на них. Жуков, кажется, раздумывал, как ему поступить, но, в конечном счёте, сделал так же, как и Рябинин.

Подходя уже к машине Жуков сказал: – Интересно, где сейчас эти социалистки-анархистки. Как бы по глупости не угодили в полицию. А то там… Стой, Рябинин. Слышишь крики?

– Да! Да какие заполошные.

– Чёрт! Неужели из-за волков? Видимо, охотники их пальбой разозлили. Ведь тех было шесть, как говорила Улита, а волков-то целая прорва. Когда их много, разве они испугаются шесть ружей?

– Почему ж мы пальбу не слышали?

– А Бог его знает. Наверно, те отъехали далеко в поле. Да, так оно скорей и есть. Отъехали на километров пять. А там ещё стреляли из подлеска. Где ж тут услышать?

– Егор смотри? Люди выходят… А если волки двинут сюда?

И в глазах Алексея возник первобытный страх от близости хищника, но страх этот был секундный. Человек, постоянно охотящейся на зверя в лесу, имеет право только на секундный страх, ради адреналина, чтобы телесная стать была готова для схватки, дальше страх должен уступить место спокойствию, трезвости, рассудительности. Это закон бытия человека в природе. Иначе –

смерть.

Фельетон Сильвестра Карпенко для старейшей владимирской

газеты «Призыв» от 17 июня 2131 г.

Тангейзер

В стародавние времена в благословенной Тюрингии жил известный поэт Тангейзер. Из благородных. Всё воспевал прекрасных дам, вешние розы, пугливых ланей и прочие куртуазные прелести. Но, видно, это ему наскучило, потому что он вскоре удалился в грот Венеры ради новых, так сказать, ощущений, где предался оргиям, лености и воспевании ласк своей новой патронессы. Но, как известно, необузданные страсти быстро приедаются.

Так и наш юный (?) герой всем этим счастием пресытился. И однажды говорит Венере: – Так, мол, и так, извините меня, мадам… или, мадмуазель.. не знаю, как и сказать, чтоб ненароком не обидеть Вас. Но всё. Ухожу домой. На хаус. Спасибо, за хлеб и соль, за радушие. Я, конечно, мог бы ещё погостить у Вас, но тут темно, сыро, а у меня лёгкие слабые, как бы туберкулёз не открылся… Ни-ни-ни-ни, и не уговаривайте даже. Всё уже решено. Мне сегодня ночью снилась Елизавета, племянница ландграфа нашей благословенной Тюрингии. Так что целую Ваши нежнейшие ручки. Адью.

А Венера вредная такая, не пускает кавалера. Какая, мол, его муха укусила? Что это он выдумал? То добивался её благосклонности, цветы, конфеты, духи французские, понимаешь ли, дарил, а теперь воротит оглобли! И представляет ему для начала всяческие резоны. Но потом, когда уже видя, что они не помогают, применяет и силу в виде заклинаний к удержанию нашего благородного поэта Тангейзера, Генриха фон Офтердингена. Но Тангейзер парень не дурак, даром что влип во всю эту историю, призвал имя Девы Марии – и все бесовские козни разом исчезли. И вот он на свободе. Лепота! Солнышко, птицы-жаворонки! Тиють, тиють, тиють. Похоже на жаворонка? Значит, идёт, с котомкой за плечами, по круглым холмам благословенной Тюрингии, упивается здоровым крестьянским воздухом и всем патриархальным устоем средневековой германской жизни. И белокурые немецкие девушки ему по пути улыбаются, показывая крепкие, не тронутые цингой, зубы, и пастушки́ ему бесхитростные мелодии дудят, и пилигримы бредущие в святой Рим (но мы-то с вами знаем, что Рим вовсе не святой, отпал от святой веры, но Бог с ними) дают ему своё благословение. А тут ещё слышатся охотничьи рога. Это с охоты возвращаются праздные феодалы. Как раз навстречу нашему герою. Подъехали на сытых, кормленых сладким овсом, конях.

– Ба! Ба! Кого я вижу! – восклицает красивым баритоном Вольфрам фон Эшенбах, прежний приятель Тангейзера.– Или мне мерещится? Или я вчера перепил славного рейнского из погребка папаши Матиаса?

Нет, не мерещится, не перепил. Это и есть тот самый Тангейзер. Ныне вот соскучился по родным, по буйным пирушкам, по поэтическим состязаниям, по голубым Лизиным глазкам. Вольфрам и выдал приятелю информацию, что очередное состязание произойдёт буквально на днях, где будет присутствовать и Елизавета. Тангейзер, как не трудно догадаться, на седьмом небе. Несомненно, он будет участвовать! Да здравствует искусство! Виват ландграфу Герману, великому меценату и меломану! Виват, виват!!!

Наконец настал день состязания рыцарей-певцов. Он будет проходить не где-нибудь, а в замке самого ландграфа Германа, любезно предоставившего для культурного мероприятия свой парадный зал со всякими там гобеленами, чучелами диковинных зверей, золочёными рыцарскими латами. Тут же и Елизавета. Ах, кровинушка моя! Как она волнуется! Ещё бы! Ведь её избранник будет снова петь! Ах, только бы он, её милый Генрих, не ударил в грязь лицом! Сколько прошло времени, а она всё так же любит его, как тогда, когда он спас её от разъярённого кабана. Она даже, как истинная любящая девушка, готова закрыть глаза на все его шалости в гроте Венеры.

Последние приготовления. Слуги разносят на блюдах всякую заморскую снедь и прохладительные напитки. Зал уже наполнен. Все лишь ждут знака ландграфа – хозяина, сюзерена и тонкого ценителя вин и высокого искусства. И вот, как только ландграф взмахивает дорогим, из венецианского бархата рукавом, торжественно звучат фанфары! Началось! Кто выступит первым?

Первым на мраморный мозаичный – с музами – пол, выходит Вольфрам. Тонкие, унизанные драгоценными камушками аристократические пальцы начинают водить по струнам лиры, зычный же голос – возвышенно чревовещать, раскрывая суть духовной любви. Ибо тема состязания была обозначена как раскрытие сути любви. Как только певец смолк, со всех сторон послышались аплодисменты, овации, визги, посыпались розы и сильно надушенные кружевные платки. Вольфрам элегантно откланялся и ретировался. Потом вышел кто-то ещё, и спел в таком же роде, затем третий, четвёртый и т.д. И все пели только о духовной, сверхчувственной природе любви. И тут настало очередь Тангейзера. Все замерли. Молодые дамы взволнованно зашептали: – Это тот самый! – Елизавета с силой сжала павлиний веер. А ландграф уже кивал выдвинувшемуся певцу, подбадривая его словно ребёнка, одаряя слегка робевшего певца приторно-миндальной улыбкой. И тут же раздался хлопок холеных ландграфских рук. Да, Тангейзер раскроет им суть любви. Но только не духовной, а плотской. Увы, школа грота Венеры не прошла для него бесследно. О, несчастный! Лучше бы у него сегодня свело челюсть!

Кто может вынесть подобную ересь! Такого рыцарский зал отродясь ещё не слышал. Кажется, даже чучела оленей содрогнулись, порожние латы, казалось, с лязгом зашевелились. Ибо наш достославный поэт пропел благородному собранию, всем этим баронам и графам, чья геральдика символизирует самые высокие устремления, – гимн в честь Венеры, богини сладострастия. Мягко говоря, произошёл скандал. Дамы попадали в обморок. Рыцари схватились за кинжалы. Но ландграф Герман благословенной Тюрингии проявил завидную выдержку. Он поднял руку и бледный, как мертвец, объявил свою суверенную волю. Пусть Тангейзер с паломниками идёт в Рим к папе искупать своё преступление. О, только сейчас понял Тангейзер, как он глубоко оскорбил его любимую Елизавету, которая стояла в стороне как каменная. Он встал пред ней на колени, посыпая голову каминным пеплом и с ожесточением бия себя в грудь. Но слово не воробей-птица! Кусай теперь, паря, локти. Был бы ещё русским, пропустил бы за милую душу, попарился с берёзовым венеком, и, глядишь, к пятнице оклемался бы. Но немец – материя особая. Из наитончайшего баварского сукна. У них ведь честь! Нихухры-мухры. Ну, и на здоровье.

Уходит, значит, молодец наш в Рим, а бедняжка Елизавета – невеста не невеста, жена не жена – с красными от слёз глазами, ждёт его, на что-то ещё надеясь. Повадилась ведь ходить на дорогу, ведущую в Рим, встречать странников, заглядывать им в бескровные лица. Может, под грубыми куколями блеснут серые глаза её любимого Генриха, Генриха фон Офтердингена, некогда первого певца Священной римской империи германской нации, славного Тангейзера.

Спустя какое-то время, Елизавета, встретив очередную группу паломников, где не находит любимого, просит Богоматерь взять её на небо, чтобы она, находясь у самого Престола, могла просить Господа, (какое дерзновение!), послать милость Тангейзеру. Вольфрам, в отдаленье наблюдая за молитвой Елизаветы, поёт песню об отлетающей невинной душе. Наконец, в рубище последнего раба появляется и Тангейзер. Он сокрушён – папа сказал, что он будет прощён только тогда, когда зацветёт его посох. Вот таким шутником оказался папа! Они все там такие. Вы это и без меня знаете. В отчаяние, исходя слезами, Тангейзер призывает Венеру. Что рубь, что полушка. Погибать, так погибать! Вольфрам пытается его удержать, употребляя в своих доводах цветастые эвфемизмы. Напрасно. Друг его невменяем. Вдруг из города выходит похоронная процессия, оглашаемая унылым звоном. Вольфрам объясняет, что это хоронят Елизавету. Тут же Тангейзер пробуждается от чар, и с именем Елизаветы умирает. А вскоре новые паломники рассказывают о необыкновенном чуде: папский посох расцвёл. Папу-циника чуть не хватил кондрашка. Вот такая чудесная история, одна из многих, которыми так была богата средневековая Германия.

Ульяна

9-е декабря. Среда

Ещё никогда, даже в снах, не случалось

Мне видеть тебя в той долине одну,

Ласкающей прядью речную волну…

Истомным июлем природа венчалась,

Где ты погребала былую весну.

Лишь нега по членам твоим разливалась,

И прядь твою струи тянули ко дну.

Евгений Пономарев. Диана.

Ульяна, утомлённая никчёмным ночным допросом, устало лежала на нарах в одиночной камере знаменитого Владимирского Централа, того самого, который, воспели когда-то, в соответствии со своим дарованием, образованием и культурным багажом, безвестные «барды», чьи песни о трогающих душу историях, однажды подхватили миллионы и до сих поют на подмостках народных театров, кухнях и в закутах бараков, возбуждая в слушателях искреннее, часто с предательской слезою, сострадание к перипетиям тюремного героя. Ульяна этих песен не слышала, а если бы и услышала, то не пришла бы от них в восторг. Тонкая, хрупкая, почти блаженная, ей близки были иные созвучия, иные истории, похожие не на жизненный фарс, а на подлинные трагедии.

Из-за верхнего решётчатого окна скудно пробивался утренний свет. На откинутом столе стояла кружка с водой и кусок зачерствелого хлеба, который, не стесняясь, по-хозяйски грызла крыса, спустив длинный, похожий на облезлый шнур, хвост с края стола. Ульяне хотелось спать, очень хотелось спать, но поток мыслей в голове кружился, давя на мозг, тираня её душу незатихающим рефреном «Только бы не выдать Маринку!». Кажется, на первом допросе она вела если не мужественно, то вполне достойно. Грубый полковник, абсолютно истерически орал на неё, требовал её фамилию, какую организацию она представляет, кто сообщники и т. д. В середине допроса с издевательской ухмылкой пообещал ей в следующий раз дознания с пристрастием. Она же твердила, что никого она не представляет. Просто ей в руки случайно попалась противоправительственная книга («Летом на дороге нашла. Видимо, кто-то с телеги обронил.»). Вот она и стала её читать. И многие вещи её показались там верные. Ведь это же несправедливо, когда одни живут впроголодь, а другие по ресторанам ходят, одни десять часов работают, а другие сколько хотят. Вот поэтому, видя, что там всё верно написано, и решилась она на дерзкий поступок, пробудить в людях собственное достоинство. Ибо и сами эти концертные номера, которые вчера смотрели люди, разве не унижают человека? Ведь они не заставляют его задумываться о смысле жизни, низвергая до потребностей обезьяны. Разве можно так? И глаза Ульяны светились такой лучезарной наивностью, такой откровенной непосредственностью, что багровый полковник, мыча, в бессилии садился на стул, вынимал платок и начинал вытирать багровую шею, уже не пытаясь с ней бороться. Ох, как он с ней устал! А она, совсем юная, неискушённая, как устала! Боже, неужели ещё её будут допрашивать? А если с пристрастием? Пусть делают, что хотят. Только Маринку бы не выдать. Если выдаст, на неё ляжет двойная вина. Ведь она, не посоветовавшись с ней, по своей инициативе, спонтанно, решила обратиться к народу, взывая к его пока спящему, не пробудившемуся духовному совершенству. Ишь, храбрая какая! Отдавшись минутному воодушевлению, не подумала о последствиях. Поступила как неопытная дурочка. А зачем? Какая от этого польза? Ведь Маринка говорила, через одного человека они смогут выйти на связного молодёжной организации «Вперёд, Че Гевара!». Надо было подождать всего два дня. Но один случайный прохожий сообщил, что на вечер готовится грандиозное шоу, где будут выступать артисты. Не зная чего на неё нашло (от одного только слова шоу у неё мурашки по спине пошли), она вдруг решила выкинуть им там такое, чтобы они её надолго запомнили. Запомнят её, это ещё вопрос, но то, что представление она им сорвала – это точно. Только статьёй по хулиганству она не отделается – из её уст звучали порочащие власть речи. Факт. Свидетелей – полный зал. И чего она этим добилась? Как всё это глупо, глупо. Вместо серьёзной,

подтачивающей строй, упорной работы, пустой ребяческий выплеск. Как теперь из этого всего выпутаться? Маринка связалась со связным? Нет, говорила, через два дня. Впрочем, это уже не имеет значение. А что имеет значение?.. Всё. Хватит. Лучше не думать, не думать… Мм… Как болит голова! Словно кто-то живой её раскалывает изнутри. Маринка говорила, из головы Зевса так рождалась Афина Паллада … Паллада, Паллада. Афина Паллада. Фрегат Паллада. Кто написал «Фрегат Палладу»? Господи, кто же написал? Хотя разве это имеет какое-то значение? Тут важное другое: когда будет следующий допрос? Этот уже точно будет с пристрастием. Полковник обещал двух бугаев, которые знают своё дело. Боже, дай мне силы! Ой… Ульяна хотела взять со стола кружку, чтоб промочить сухое горло, но только взялась за кружку, тут же брезгливо пролила её – со стола, тонко пискнув, прыгнула большая крыса. Ульяну передёрнуло. Но нужно привыкать… Дознание с пристрастием. Дознание с пристрастием.

Вдруг послышался лязг открываемых запоров и дверь со скрипом раскрылась. Потом Ульяна услышала резкий голос: – Семёнов, оставь нас.

– Слушаюсь, – отозвался, по-видимому, Семёнов. Немного потоптавшись в камере, надзиратель вышел в коридор и прикрыл дверь, оставляя офицера, или кто он там? наедине с Ульяной.

– Как вам спалось? – приветливо проговорил пришедший. Ульяна приподнялась с нар и мутно, неторопливо смахивая солому с волос, посмотрела на говорившего. Им оказался маленький худощавый человек, облачённый в синий костюм и брюки в белую полосочку, только что изящно севший на табурете. На шее вместо галстука, как у артиста, у него красовался голубой платок, повязанный под белой рубашкой. Сквозь круглые очки на неё насмешливо смотрели близорукие карие глазки. Ясно, подумала Ульяна, этот субъект из Службы Безопасности. С ними нужно держать ухо востро. Надо же какой забавный! Однако сколько же ему лет? Тридцать? Но стрижка уже с сединой. Сорок? Пятьдесят? Что ж, в пятьдесят встречаются довольно моложавые. Да чихать мне на это. Не выходить же мне за него.

Повернувшись к нему, она осталась сидеть на нарах, напряжённо сжимая ноги в шерстяных носках.

– Хоть при вас мандата не оказалось, – энергично заговорил субъект. – Но мы выяснили кто вы и откуда. Вы Ульяна Марусина, жительница деревни Солёный жмых из Вязниковского района. Верно?

– Надо же, – иронично усмехнулась Ульяна. – Быстро вы обо мне всё разузнали.

– Ну, если правду сказать, – улыбнулся польщённый эсэбэшник. – Ещё не всё. Ещё не всё.

– Если вы на счёт какой-то запрещённой организации, то я уже полковнику всё сказала. То есть, что к ним не имею никакого отношения.

– Вы меня не совсем правильно поняли. Это и ослу ясно, что какой же вы представитель антигосударственных сообществ! Они пользуются не такими наивными способами агитации. Меня просто интересуют ваши мотивы. Зачем вам, собственно, это было нужно? А?

Уля вновь подумала, держи с этим ухо востро и зря языком не мели.

– Кстати, давайте познакомимся. Меня зовут Савва Юрьевич Альфонский, – сказал он и протянул свою маленькую гладкую ладонь с перстнем на мизинце, пытаясь пожать руку девушки. Ульяна резко, как будто навстречу ей устремилась гадюка, отдёрнула руку. Альфонскому это упрямство не понравилось, но он искусно загримировал своё недовольство равнодушной гримасой.

– Вообще за речи, направленные против главенствующей власти, да ещё в публичных собраниях, полагается наказание… сроком…. Ну, ну, не буду вас раньше времени пугать. Вы совсем ещё юная, но всё-таки уже

совершеннолетняя. Так что должны отдавать себе отчёт в ваших поступках и словах.

Савва Юрьевич снял очки и начал их тщательно протирать. Без очков его лицо с вытянутым носом напоминало мордочку крота.

– Да, вы должны отдавать полный отчёт. Но мне всё-таки интересно понять, почему такая милая возвышенная девушка, вместо того, чтобы найти более достойное применение своим талантам, например, попробовать вступить в молодёжное крыло Всеединой партии, – выступает со странными речами на сцене, где кривляются паяцы. А то, что речь ваша была странна, это было понятно всем в зале, чего бы они вам в ответ не кричали. За такие вещи многие в психушку угождают, и не выходят оттуда уже до конца жизни.

Но против вас лично я ничего не имею. Вы мне чем-то симпатичны, – сказал Альфонский, наконец, закончив протирать очки. Через три секунды они, блестящие, как нарядные витрины центра города, уже были на прежнем месте. – Но, – Савва Юрьевич пристально поглядел на Ульяну, всё пытавшуюся понять, какую он с ней ведёт игру. – У определённых органов есть к вам претензии. Тем более ваш проступок стал известен губернатору. Это всё усложняет. Представление проходило по её личной инициативе, чтобы немного рассеять тревогу, которая поселилась в душах обывателя в последние дни. Не будем обсуждать качество этого представление. Безусловно, это не комильфо, но людям нужна какая-то разрядка, а тут вы с вашей выходкой. У губернатора довольно тяжёлый характер. Она не любит, когда мешаются под её ногами и срывают её замыслы. Опасайтесь её, Ульяна. Если захочет, она сможет вас уничтожить, сгноить. Нам (Уля подумала, кто это мы) пришлось применить немало усилий, чтобы уговорить её не наказывать вас по причине вашего юного возраста и чистоты вашего сердца. А то, что сердце ваше чистое, не вызывает никаких сомнений. И что же! Представьте, мы добились своего. Ибо иногда даже тираны бывают великодушными. Если, конечно, их правильно обработать.

– Что вы этим хотите сказать? – возмущённо ответила Уля. – Я на вас работать не буду.

– Хе, хе, хе, – вдруг снисходительно рассмеялся Альфонский. Ульяна готова была его убить за этот смех. – Милое дитя. – От вас этого никто и не требует. Хе, хе, хе. – Как всё-таки иногда бывают наивны молодые люди! Хе, хе, хе. – Не унимался эсэбэшник, толи издеваясь, толи искренне смеясь над простодушием девушки.

– Перестаньте паясничать! – вдруг решила прекратить этот спектакль Ульяна.

– Ладно, ладно, – успокоился Савва Юрьевич, опять начиная протирать очки. – Просто Инесса Власьевна вас простила, и дала указание, чтобы вас… выпустили. Не правда ли благородный поступок?

– Как выпустили, – не поняла Ульяна. – Разве у неё на это есть полномочия?

– В связи с нависшей над областью опасностью, – надев очки, серьёзно, напуская на себя налёт официальности, сказал Альфонский . – Центр наделил её на время борьбы с волками практически абсолютной властью. Так что, девушка, вы свободны. Впредь постарайтесь не попадать трагикомические ситуации, а то вам будет уже не так просто выбраться из них. Ко мне вопросы есть?

Ульяна во все свои огромные глазища смотрела на этого странного человека и не могла понять: радоваться ей или нет.