Волки окружают Владимир

Тем временем Альфонский встал, подошёл к двери, открыл её и крикнул надзирателя. Впрочем, Семёнова кричать не нужно было. Он стоял за дверью.

– Проследи, чтобы барышня ничего не забыла. Прощайте, юная сильфида.

Волки!

Ночь 9-ого декабря. Среда

Согласно пророчеству, в день Рагнарёка (гибели богов)

огромный волк Фе̒нрир освободится от своих пут и

проглотит Солнце, погрузив мир во тьму.

Из германо-скандинавской мифологии.

В окнах деревни зажигались огни. Люди выходили из домов. Многие были с ружьями, при чём ружья были не только у мужиков, но и у женщин. У кого не было ружей, те светили факелами и слюдяными фонарями с горящим огарком внутри. От пляшущего огня стёкла изб как будто плавились. Рябинин и Жуков смотрели на это зрелище, как на карнавал, и не знали, что им делать. Так и стояли вкопанными возле своей машины, пока сзади не услышали голос бабки Улиты, вышедшей на крики и огонь.

– Думала пожар случился, а это, видать, возвратились наши охотнички. Только не понять: удачная была охота или нет. Ох, чувствуется последнее. Прогневили мы Создателя!

И не слышно, шевеля бескровными устами, начала креститься. Тем временем показались и сами охотники. Две верещавшие лошадёнки пытались вырваться из-под опеки твёрдо державшего их за вожжи Хлура Зотова. Как древнегреческий возница колесницы, он, напрягая каждый мускул, страшно гримасничая, стоял, чуть поддавшись назад, на розвальнях с намотанными на рукавицы вожжами. Треуха на нём не было, может, потерял, а может, упал в сани. На самих санях вповалку лежали горе-охотники. Не доезжая до машины метров пятьдесят, Хлур с неимоверным усилием, натянул вожжи так крепко, что лошади привстали на задние ноги и, подчиняясь фантастической мощи мужика, наконец, встали.

– Тппрру! Стой! – скомандовал охрипший Зотов. Жуков и Рябинин ринулись навстречу к ездокам. Когда они прибежали, там уже толпился немногочисленный народ деревушки. От лошадей шёл пар, с морд на снег обильно падала пена и лошади хрипло и тяжело дышали, быстро втягивая и расширяя свои рёбра. Зотов привязывал вожжи к торчащей из-под снега кочки замысловатым узлом. Никто ничего не спрашивал. И так всё было ясно. Произошло то, что никогда не происходило: волк одолел человека. Вместо шести охотников в санях оказалось лишь четыре, считая и Хлура. Один тихо стонал и держался рукой за правое бедро, которое в свете факелов и фонарей, казалось пропитанное маслом, но все понимали, что это кровь.

– Потерпи, потерпи, Яша, – сказал подошедший к нему долговязый Лаврушка Фролов и по-отечески похлопал его по плечу.

– Мужики, чо стоим-то? А ну помогите, – зыкнул Игнашка Буров.

И тут сразу отыскалось несколько помощников, среди которых был Рябинин с Жуковым.

– Эй, кто тут рядом живёт, – взял инициативу в свои руки Жуков. – Одеяло какое-нибудь побольше принесите.

– Федька, живей неси давай одеяло, которое на печке, – сказала зычным голосом крепкая, ещё не старая женщина с ружьём на спине подростку, видимо, своему сыну. – Федька, большеротый со смышлёными глазами мальчишка, бросив факел на снег, кинулся в ближайшую избу, помещавшуюся как раз напротив саней. Через минуту он вернулся с просторным шерстяным одеялом. Дожидаясь его, Хлур Зыков, Игнат Буров и Лавр Фролов печально глядели на стонущего товарища, ничего не предпринимая для его помощи. Но как только появилось одеяло, пошла суетливая работа. Хотели сразу Яшку переложить на одеяло, но он так закричал, что решили переменить тактику. Жуков предложил вообще не трогать больное бедро. Насколько будет возможно запихнуть под спину одеяло, потом, взять Яшку подмышки и затащить на оставшуюся часть одеяла. Так и сделали. Пришлось Яшке потерпеть. Но он уже не кричал, а лишь, стиснув зубы, глухо стонал. Когда же он был затащен на одеяло, мужики, что покрепче: Хлур, Жуков и два местных детины, ухватив руками концы, потащили его в дом Федькиной матери. Ещё до их прихода Фёкла, так назвал её один мужик, кстати, весьма расторопная баба, засветила побольше лучин и набросала в жаровную трубу самовара угля, чтобы вскипятить воду. Когда раненого втащили в горницу, Фёкла сказала, что так, как кровати у неё нет, а лавки не так широки, то Яшку надо класть на пол, на который она наложила половиков. Кроме четырёх тащивших мужиков, в избу вошли Федька и местная знахарка тётка Аксинья. Остальных, в том числе и двух охотников она прогнала. Когда все вернулись к саням, Буров и Лаврушка поведали жителям деревни свою бесславную битву.

Далеко за полночь, наверно, в два часа охотникам показалось, что волки не пойдут через тот участок поля, который охотники наметили для пальбы по зверям из кустов подлеска. Яшка, как дурак последний, орал, невзирая на грозный окрик Чушева, что сегодня не придётся им заработать ящик водки, и костил пилотов цеппелина на чём только свет стоит. К перебранке Яшки и Филатыча присоединились и другие, совсем потерявшие бдительность. Несчастный Чушев всем, обосновывая свою позицию особенностями «военного времени» и данных ему полномочий, грозился трибуналом. Но его уже никто не слушал – все, кроме Лукьяна Кулиша, советовали сменить место дислокации и, теряя остатки последнего разума, углубиться в поле. Вдруг немногословный Кулиш, потомок славного латышского стрелка, всех перекричав, призвал прислушаться к странному звуку. Все разом притихли, прислушиваясь, и вскоре охотникам стало ясно как дважды два, что это таинственный звук принадлежит не ветру, не крику полярной совы, не слуховым галлюцинациям, а настоящему волчьему вою.

Сначала он был слегка слышным, обыкновенным воем голодного зверя, который обычно доносится с околицы сёл. Но постепенно, заставляя леденеть сердце и крепче прижимать к груди ружьё, стал нарастать, отдаваясь сверхъестественным эхом, говоря о несметном количестве бредущего хищника, которого ничто не может остановить, который, если он захочет, сможет пройти и огонь и ледяную воду; и вот буквально через какие-то пять-семь минут этот цепенящий, не знающий милосердия, вызывая дрожь во всей этой слабой человеческой плоти, вой превратился в сплошной гигантский глас холодной и бездонной Вселенной, которая

покровительствовала неведомому слепому разуму огромной волчьей стаи, упрямо идущей вперёд; Вселенной, которая одновременно – и освящала страшную жажду крови для безжалостной стаи, и принимала от неё, как языческую жертву, пролитие этой крови, кому бы эта кровь не принадлежала: зайцу или оленю, собаке или овце, лошади или человеку.

Люди как зачарованные слушали эту песню и не знали, что им следует делать. Лошадки как сошли с ума. Ощущая в жилах лютый ужас, они заливисто ржали и, как предупреждал Хлур, бились копытами о мёрзлый лёд чуть не добираясь до земли. Если бы они не были хорошо привязаны, особым охотничьим узлом, ей-богу бы, вырвались на свободу, обрекая себя и людей на лютую смерть.

Наконец показались и сами волки. Это было что-то доселе невообразимое. Они шли не гуськом, как обычно, а пёрли сплошной, колышущейся серебром массой. Сколько их на глаз? Сто? Двести? Триста? А может… Святые угодники! Чур, чур меня! Разум потеряешь от такого зрелища. Но разум терять не нельзя. Иначе кранты. Так же и самообладание. Никак нельзя. А что же можно? Что же, япона мать, можно?.. Ничего! Чушев каким-то чувством понял, что стрелять не следует. Ведь им, в конце концов, нужны не люди, а олени. По их следам и идут. А глупыми выстрелами охотники только разозлят стаю. Надо было уходить, пока не было поздно. Он дал знак, хорошо видящему его Игнату Бурову. Буров понял и дал знак Хлуру Зотову, тот другому, и так по цепи каждому было сообщено, чтобы люди незамедлительно уходили. Казалось, сделать это было возможно. Стая пробиралась полем, забирая чуть правее подлеска, где лежали охотники. Осторожно вставая на лыжи, люди стали отходить к саням, где с совсем измучанных лошадей лил пот, замерзающий под брюхом. Не известно, что могло привлечь внимание волков, скорей всего ржание лошадей, которое было уже тихим, редким и хриплым, так как крайние волки остановились, нюхая воздух, и учуяв, а после этого и услышав несчастно бьющеюся жертву, дали знак остальным остановиться. Стая остановилась, и эти крайние волки, образовав волчий арьергард в численности около пяти десятка осторожно поплелись в сторону подлеска.

– Филатыч! – с ужасом крикнул Яшка. – Они идут на нас.

– Не ссы, Юродов, – ответил ему дед Чушев. – А то яйца отморозишь. Спокойно отходи и не вздумай стрелять, а то повернёшь на нас всю стаю.

– Да как же не стрелять, – голосил, потерявший ум Яшка. – Они же идут прямо на нас.

Игнат Буров, первый пришедший к саням, безуспешно пытался успокоить лошадей, но отвязывать их от берёзы не рисковал, чтобы они одни, без людей, не дали дёру.

– Мужики, – поторапливал он товарищей. – Быстрей, быстрей, если не хотите, чтобы от нас остались рожки да ножки.

Уже подошли и Хлур Зотов, и Лавр Фролов, а остальные что-то замешкались. Бестолковый Яшка Юродов зачем-то снял с плеча ружьё, и, опасно щупая пальцем курки, начал целится в передних волков, которые уже учуяли человека, но, кажется, не имели никаких злых намерений. К нему подбежал на лыжах дед Чушев и в приказном тоне велел опустить ружьё. Но Яшка, не двигаясь, стоял на месте, как заворожённый, не решаясь опустить ружьё.

– Лукьян, останься пока, – попросил Филатыч. – Видишь, парень совсем чокнулся.

Кулиш, утвердительно мотнув головой, встал по левую сторону от Яшки. Чушев уже стоял по правую, и, ухватившись за ружьё Юродова, пытался отвести дуло ружья в сторону. И тут произошло непоправимое. Не справившись с нервами, Яшка всё-таки вырвал ружьё у Филатыча и, почему-то закрыв глаза, выстрелил сразу двумя патронами из двустволки. Раздался не очень громкий щелчок, за которым последовал визг смертельно раненного волка, идущего впереди. Тот от жуткой боли начал неприкаянно кататься по снегу, взъерошивая вставшею дыбом шерсть.

– Идиот, зачем? – вырвалось у Филатыча, после чего он со всего маху выбил у Юродова ружьё. Только не надо было выбивать оружье. Погорячился здесь дед. Избежать боя уже было невозможно. – Лукьян, – крикнул дед Чушев Кулишу, – стреляй. Всё-равно они нам попытаются отомстить.

Достойный потомок латышского стрелка быстро выхватил ружьё и выпалил по волку, который лизал рану визжащего волка. Это упал замертво. Сначала волки растерялись, но потом, видя, что их расстреливают, кинулись на стрелявших. Страха, как у обычных стреляных волков у них не было, ведь их было так много. Коллективный разум диктовал какую-то оголтелую смелость. Чушев тоже схватил ружьё, стрельнул, и – дал промах. А, заваривший всю эту кашу Яшка, быстро поднявший выбитое ружьё, держал его уже безвольно дулом вниз и пятился назад. Первые десять волков сначала свалили Кулиша и перегрызли ему горло и изуродовали лицо. Следующей жертвой стал начальник: дед Чушев, которому матёрый самец двумя рывками острых челюстей разорвал на животе тулуп, другой, не меньше, уже лежащему на спине хрипящему Филатычу добрался до голого живота и быстро выпустил кишки. Исключительно злая и ярая волчица подбежала к плачущему Яшке и вцепилась челюстью в его бедро. Уже смирившейся со всем, Яшка рухнул на снег, где волчица, очень ловко работая, буквально за пять секунд изодрала ему весь бок. Она уже собиралась подобраться к его горлу, как со стороны раздался дружный ружейный огонь, подстрелив сразу трёх волков, в том числе и злую волчицу. Это Буров, Зотов и Лаврушка, видя гибель своих товарищей, запалили по распаявшимся хищникам. Не ожидая такого напора, волки трухнули и отошли на несколько метров назад. Зотов и Буров подбежали к месту драмы и, увидев мёртвыми Чушева и Кулиша и сразу оценив ситуацию, что этим уже не поможешь, взяли только под мышки стонущего Яшку, потом быстро потащили его к саням, пока Лаврушка, ещё не потерявши остроту зрения, палил по волкам. Когда добрались до саней, Хлур, откинувший лыжи, быстро развязал узел и еле успел вскочить на сани, так как лошади сразу рванулись с места и помчались как оглашенные. Пока Хлур правил, Игнат и Лаврушка стреляли по пытающимся вначале преследовать сани волкам. Однако волки преследовали их не долго, и, потеряв несколько своих собратьев, вскоре повернули назад. Эти выстрелы по нёсшимся за санями волкам и были услышаны в ближних домах деревни, хозяева которых заранее начали оповещать о приближающихся охотниках. Всё остальное было уже известно.

Рядом с тремя незадачливыми охотниками стояли люди с факелами и фонарями и обсуждали случившееся.

– Нет, волки к нам не пойдут, – сказал один бородатый и плечистый. – Они явно не собирались сюда наведываться.

– Конечно, не собирались, – поддержал его худой с висячими – всеми уже в сосульках – усами. – Вчера прошли там олени. Вот они по их следу и идут. Тем более им показали, что если им отклоняться от следа влево, вместо оленятины получишь свинца.

Пока обо всём этом говорили, от лютого холода прыгая и стуча друг о друга ногами, раскрылась дверь и вышла усталая Фёкла.

– Ну, что там? Как раненый?

– Ой, не знаю, – озабоченно проговорила она. – Дюже много крови потерял. Аксинья никак не могла остановить. Говорит, может до рассвета и протянет. Но точно уже не жилец. Уже бредить начал.

Крестьяне перекрестились. Вот она жизнь человечья. Кому Бог даёт и до ста лет прожить, а кому – лишь двадцать с небольшим.

Через полчаса вышли мужики, которые до этого тащили Яшку на одеяле. Среди них был и Жуков, и Хлур Зотов. Ночь была темна, но уже чувствовалось, скоро засветлеет восток, предвосхищая новый, полный труда и тревог день.

Часовой мастер

9-е. Среда

Ты мог бы уместить вселенную в цветке,

Как бездну времени пергамент Августина?

Гюнтер Эгельмаун. Часовщик.

Когда Ульяна вышла за ворота Централа, красного трёхэтажного здания, построенного ещё по приказу Екатерины Второй, она уже знала, что за ней будут следить. Не очень-то она надеялась на великодушие подобных типов, как Савва Юрьевич. Да и от губернаторши, этой беспринципной, злопамятной, не способной на какое бы то ни было благородство женщины, она даже во сне не могла ожидать поблажек. Так. Что же для начала ей надо сделать? Идти на прежнюю квартиру, находящуюся недалеко от центра города, где они остановились с Мариной, конечно, ни в коем случае нельзя. Если бы она уже связалась с организацией! Но кто ей там сразу поверит? А вдруг она из Службы Безопасности? Значит, остаётся только одно: гулять вокруг цента города. В центре нельзя – слишком будет мозолить глаза её крестьянский наряд: тулуп, шерстяной платок и эти жалкие опорки. (Тулуп на неё накинули полицейские, когда выходили из балагана. А то пропал бы. Надо же, какая трогательная забота!) По окраинам же ходить было нецелесообразно. Трудно её будет здесь Маринке отыскать. Так что самое логичное это ей бродить между помпезным центром и убогой окраиной. Альфонский, добрейшая душа, выправил ей мандат, ибо мандат сельским жителям вообще не полагается, за исключением охотников. Удивительно, как её до сих пор не сцапал патруль? У Маринки, например, есть. Она более продвинута в этих делах. Ещё в «Солёном жмыхе» наладила связь с недовольными из ближних посёлков. Там ей и выправили мандат. Говорила, что когда приедут во Владимир, ей, Уле, тоже выправят. Только всё не получалось. Вот и получилось – выправили.

Как же всё-таки дать о себе знать ей? Должна же была Маринка следить за воротами Централа. На словах просто. А только попробуй на сорокаградусном морозе весь день торчать, дожидаясь неизвестно чего. Хотя одета она более привычно для города, чем я. Дублёная шуба, пимы, пуховая шапка, как у нанайцев, шарф с помпонами. И вообще она гораздо интереснее меня. Широкое лицо, чёрные глаза, опушённые длинными ресницами, густые чёрные волосы, заплетённые в косичку-колосок, медные колечки ушах, полные губки, которые, когда растягивает в улыбке, так выгодно преображают её облик, что сразу можно в неё влюбиться: в эти ямочки на щеках, в эти блестящие лукавые глаза. Где же ты моя красавица-хохотушка? Однозначно, я чувствую, что она уже знает о моём освобождении и ищет повод дать незаметно мне какой-нибудь знак. Ведь она тоже прекрасно понимает, что меня выпустили в качестве наживки. Ох, как холодно! А я со вчерашнего дня ничего не ела. Но ничего лучшего не остаётся, как бродить на границе центра и окраины.

Раз Ульяне встретился патруль. Спросили мандат. Она показала. Капитан посмотрел и отдал, не задавая никаких вопросов. Вообще, эта граница между центром и окраины была интересна с точки зрения социального деления. Принадлежащие ещё центру трёхэтажные здания, специфической архитектуры – помесь модерна и ампира, – где помещались конторы юристов и нотариусов, мелкие закусочные, ателье, парикмахерские, очерчивались неровной лентой дороги, по которой циркулировали уродливые автобусы, иногда сворачивавшие в недра окраины, наводнённой бесформенными бараками, заводишками, машинными мастерскими и мелкими ремонтными контрами. Что ж, здесь можно побродить, только осторожно, петляя и держаться возле невысоких кирпичных домиков, чтобы Маринка была уверена в том, что когда она меня окликнет, никто из посторонних, даже собака, не могла заподозрить никакой каверзы.

Всё-таки, как хочется есть. Как нарочно булочная разливает такой запах!

Чтобы не чувствовать этот соблазнительный запах, Уля перешла дорогу на сторону окраины. И тут в глаза ей бросился безликий двухэтажный дом, которых здесь было много. Отчего-то, не зная почему, она задержала на нём внимание, и этот интерес оправдал её ожидание. Ворота, ведущие во двор, вдруг как бы без видимой причины приоткрылись и за ними мелькнула фигура. Уля насторожилась, потом, оглянувшись, быстро подошла к дому, и незаметно скользнула за ворота во двор, где стояли ветхие сараи и на верёвках дубели серые простыни. В доме был один единственный подъезд с жалобно скрипящей на ржавой петле дверью. Ещё раз оглянувшись, Ульяна тут же зашла в него. В подъезде было мрачно. Одна лестница вела наверх, другая – вниз, в подвал. Только она занесла ногу на ступеньку, ведущую наверх, как из подвала, тянущей вонью, раздался тихий шорох, словно кто-то хотел привлечь её внимание. Ульяна остановилась, огляделась и сделала попытку спуститься вниз. Но не успела. Снизу шёпотом прозвучал высокий юношеский голос.

– Стойте! Я от Марины. Времени мало. Слушайте и запоминайте. Сегодня в час дня зайдите в часовую мастерскую, что отсюда через два дома. Пароль «Можно ли у вас купить часы с серебристым браслетом?», ответ «Подобные часы сейчас большая редкость, но для вас, куда ни шло, что-нибудь подыщем». Всё теперь идите. И знайте, за вами следят.

Ульяне не надо было дважды повторять. Она быстро вышла из дома, потом со двора. Надо приметить, где это мастерская. Ах, вот она. Вон вывеска. А теперь поскорей отсюда. Нужно побродить в других местах. Она поглядела на свои простенькие часики. У меня в запасе ещё два часа. Теперь можно углубиться и в окраину. Только место надо запомнить.

Теперь, блуждая между лачугами и бараками, Ульяна чувствовала себя гораздо уверенней. Тут было больше шансов остаться незамеченной. Она то петляла из одного двора в другой, то быстро проходила по редким заснеженным скверам, то ловко сворачивала в барачные проезды. Таким способом, избегая ненужных взглядов, Уля к назначенному сроку вынырнула из глубины улиц и быстро прошла к часовой мастерской, которая располагалась в таком же безликом двухэтажном бревенчатом доме с каменным низом, как и тот, где ей сообщили пароль, и, судя по размеру двух окон, занимала небольшую комнату на первом этаже. Ульяна уверенно толкнула дверь и услышала звон колокольчика, сообщающий о приходе посетителя. То, что она увидела, было вполне ожидаемо. Полутёмное помещение было всё сплошь и рядом заполнено часами различных конструкций и размеров. Все они тикали, вращали колёсиками, качали маятники и издавали звон (по крайней мере, когда она зашла, несколько старинных часов издавали утробный бой). За прилавком, освещённым керосиновой лампой, сидел пожилой мастер и возился, очевидно, с небольшим часовым механизмом с монокуляром в левом глазу. В помещении было довольно прохладно, и поэтому на него была накинута телогрейка. Услышав звон колокольчика, он посмотрел на посетителя и опять углубился в свою работу. Ульяна несмело подошла к мастеру и спросила:

– Можно ли у вас купить часы с серебристым браслетом?

Он оставил часы и, посмотрев на неё, ответил:

– Подобные часы сейчас большая редкость, но для вас, куда ни шло, что-нибудь подыщем.

Седой чуб спадал на лоб и глаза с морщинами на углах немного смеялись.

– Ну и натворили вы дел! Но, видимо, для первого раза вы легко отделались. Но, учтите, вы уже проколоты, засвечены. Вы будете всегда находиться в поле их зрения. Ну и мы не лыком шиты. Чего-нибудь придумаем. А теперь пойдёмте вниз, вас там заждались.

Мастер взял табличку с надписью «Обед», пошёл к входной двери, повесил её снаружи и закрыл дверь на ключ. Потом, спросив, не заметила ли она за собой хвоста, и, получив отрицательный ответ, поднял керосиновую лампу и раскрыл занавеску, висящую сзади его рабочего места. За ней находился ход, ведущий, очевидно, вниз. Ещё раз оглянувшись, он кивнул Уле и устремился в него. Ульяна двинулась за ним.

Ход уводил вниз по весьма крутой деревянной лестнице, и мастер всё время поддерживал девушку за руку, свободной рукою освещая темноту керосиновой лампой. Наконец они спустились вниз, где было намного теплее. Впереди, недалеко от них, находилась деревянная дверь без ручки, по краям обитая жестью. Мастер подошёл к двери и три раза постучал, сделал паузу и ещё постучал, теперь только два раза. За дверью послышались шаги, и звук отпираемого замка. Когда открылась дверь, перед взором Ульяны предстало полное беспокойства широкоскулое лицо Марины. Ничего не говоря, она кинулась на шею подруги и крепко стиснула её в своих объятиях.

– Ох, глупышка, ты глупышка, – взволнованно и нежно, совсем без укора, выпалила Марина. Потом освобождая её от объятий, сказала: – Заходи, моя радость. Аркадий Павлович сейчас тебе всё объяснит.

В комнатушке, куда за Мариной зашли Ульяна и часовщик, Аркадий Павлович, на столе горел огарок свечи, освещавший скудную обстановку закутка. К стене был приставлен продавленный диван с протёртой плюшевой подушкой, у стола стоял ветхий стул.

– Аркадий Павлович, когда тебя арестовали, пристроил меня сюда, так как на прежнем месте оставаться было нельзя. Присаживайтесь.

Часовщик и Ульяна сели на диван, а Марина опустилась на стул.

– Я ещё два дня назад через одного человека, имеющего дело с хозяйкой прежней квартиры, познакомилась с этим милейшим человеком, – задумчиво произнесла Марина. – Только тебе ничего не сказала… Господи, но ты наверно, голодная? Я уже приготовила тебе кое-чего перекусить, ибо надеялась, что всё обойдётся.

С этими словами она поднялась, подошла к столу и с дальнего края, на котором из-за темноты ничего нельзя было разглядеть, достала термос и тарелку, накрытую другой тарелкой.

– Сначала поешь, а потом расскажешь, чего там от тебя допытывались.

На тарелке оказалась пшённая каша и кусок чёрного хлеба, с которыми голодная Ульяна расправилась в три минуты. В термосе же было горячее молоко. Выпив кружку, Ульяна сказала, что наелась.

– Ничего ты не наелась, – надулась Марина. – За меня не переживай, я вполне сытая. Это всё тебе.

– Нет, правда, Марина, – я наелась.

– Вредина. Я для неё старалась. А она!

– Маринка, какая всё-таки ты прелесть.

– Не подлизывайся. Тебя ещё за вчерашнюю выходку следует выпороть, – сказала Марина, закрывая колпачок термоса. – Потом допьёшь. И не смотри так на меня. Сейчас будешь отчитываться.

– Да, ладно, Марина, не осуждай её, – откликнулся Аркадий Павлович, который сидел, закинув ногу на ногу, в углу дивана. – Мне, кажется, следует переходить к вопросу о вашем будущем пребывании в городе. Сперва надо выслушать Ульяну, к чему её склоняли в застенке.

Не торопясь, обстоятельно Ульяна всё им рассказала. И о ночном грубом допросе, и об утреннем посещении льстивого эсэбэшника.

– У этих так заведено, – сверкнув глазами, сказал Аркадий Павлович. – Мягко стелют. Ищут зазоринку, чтобы уцепиться.

– А вы, если не секрет, – набралась храбрости Ульяна. – Какую организацию представляете? «Вперёд, Че Гевара!»?

– Нет, не её, – серьёзно ответил он. – «Под знаменем Сталина».

– А мы хотим «Вперёд, Че Гевара!»

– Да на здоровье! Вы ведь ещё молоды. Вас же больше привлекает деятельность, чем теория. Ребята там хорошие, только часто неразумно поступают. В принципе, это болезнь роста.

– А вы с ними свои действия как-то координируете?– уже вступила в разговор Марина.

– Да, о чём-то нам с ними однажды удалось договориться, – грустно усмехнулся Аркадий Павлович. – Но, увы, далеко не во всём. Ведь они считают себя самыми прогрессивными. А нас уже динозаврами. Особенно острые у нас с ними разногласия произошли, разумеется, насчёт личности Сталина. Не принимают его жёсткую линию. Говорят, нынешняя власть много чего унаследовала от Отца народов. Одни бараки, говорят, чего стоят. И не понимают, что не Сталин создал тот страшный ГУЛАГ, а приспособленцы, извращённо понимающие классовую борьбу. Конечно, сама по себе лагерная система в условиях Гражданской войны (а Гражданская война продолжалась вплоть до сорокового года) мера была вынужденно необходимая. Но только лагерные начальники (особенно пять самых главных), которые возомнили там себя царьками и поэтому могли издеваться над людьми, сколько им душа желает, несут самую большую вину. Тоже самое с расстрелами, кстати, в сто раз завышенными. С коллективизацией тоже много вопросов. Но не будь её, не смог бы народ в кратчайший срок построить индустрию, а без неё уже невозможно было выстоять в Великой войне. А это в свою очередь несло физическое уничтожение народа.