Волки окружают Владимир

– Я вам по секрету скажу, – перешла на более умеренный тон Ржевская. – Пусть Дворец Правления во многом убог, пусть в банке чахлые пальмы, пусть в ресторанах подчас беззубые официанты, пусть дома элиты не так изящны, как это было в начале века. Что поделаешь, климатические катаклизмы внесли свои поправки. К сожалению, мы ограничены энергией и способами добывания ресурсов. Но ради того, чтобы здесь был вечно цветущий рай, я готовая на некоторые растраты. Ведь красота спасёт мир, как сказал Толстой.

– Достоевский, – поправил Митрохин. И тут же пожалел своих слов.

Карие глаза губернатора заволокло серой пеленой.

– Впрочем, я вас сюда попросила прийти не для экзаменирования меня на цитаты великих.

Родион Романович хотел было возразить, что он её вовсе и не экзаменировал, а просто поправил, Господи, с кем не бывает, но всё же прикусил язык.

– От вас в эти напряжённые дни очень много зависит, – вдруг перешла на другую тему губернатор, и Митрохин услыхал в её голосе жесткую интонацию. – Ваши помощники во всех районных городах и, разумеется, здесь во Владимире должны посредством театрального искусства отвлечь людей от проблемы, связанной с волчьим нашествием. Нам не нужны лишние проблемы, когда противоправительственные группы, пользуясь ситуацией, попробуют из всех сил взбаламутить людей, извратить любые действия правительства, опорочить глав силовых ведомств, использовать злобу отдельных недовольных в своих гнусных целях. Я знаю силу искусства. Восемьдесят лет назад было телевидение, интернет. Они магически воздействовали на массы. Но катастрофа уничтожила сами условия для существования этих средств воздействия. Но, слава Богу, ещё существует театр.

– Который теперь называется Театральным балаганом, – перебил губернаторшу Митрохин, и опять пожалел, что сунулся со своим замечанием, которое от него вовсе не ждут.

– Да, Театральный балаган, – напористо, гордо выпячивая свой бюст, заголосила нотой выше Инесса Власьевна. – Так решили в Центре! И я считаю, правильно решили. Массам не нужны в большом объёме серьёзные пьесы, сложная музыка. Их достояние – этот лёгкие песни, цирковые номера, беззаботные танцы. Нет, нет, не бойтесь. Кто хочет пусть слушает классическое искусство, читает толстые книги, им никто не запрещает.

– Но в библиотеку ходят только по спецпропускам, – опять сунулся Митрохин. Но он уже не чувствовал неловкости, его от чего-то понесло. – Занятия классической музыкой не происходят вообще. Детей учат играть на музыкальных инструментах их родители, которых в свою очередь научили их родители. Серьёзную музыку можно услышать лишь на старых кассетах и дисках, если они ещё не развалились от древности. Живопись познают по тем же древним слайдам. Вроде театр оставили. Но, Боже, какие ужасные пьесы идут, являющиеся лишь рупором партийной пропаганды.

– Что вы себе позволяете, – нетерпеливо ударив ногой о пол, взвизгнула губернаторша. – Вы идёте против эстетических принципов, утверждённой Всеединой партией. Наши ресурсы ограничены и мы не может услащать вкусы отдельных утончённых особей в том объёме, в котором им хотелось бы. Главное для нас это гармония в обществе, чтобы массы не требовали слишком многого. Они и так счастливы от примитивного искусства, зачем им забивать мозги какими-то ребусами? Во время катастроф имеет силу только незатейливое и простое. Типа палеолитических росписей пещеры Ляско. Так обществу легче объединится перед угрозой. А единицы, которые ходят эгоистично противопоставить себя обществу априори становятся изгоями. Это в лучшем случае. Если же они продолжают мутить воду, их уже уничтожают. И вот сейчас, когда огромное количество хищников вошло в область, все эти защитные функции общества должны выполняться неукоснительно и более жёстко. Ибо реальность угрозы слишком велика. Поэтому каждый должен не гоняться за призрачными мотыльками, не умиляться на свои химеры, способные его завести незнамо куда, а пребывать на своём месте. Рабочий должен находиться у станка, военный у охраняемых объектов, деятели искусства на сцене! Родион Романович, я уважаю ваши взгляды, но, несмотря на это, я ныне от вас – таково нынешнее положение дел – требую до последней буквы выполнения моего приказа по организации народных представлений. Я не случайно вас сюда пригласила. Чтобы вы не просто поняли, а наглядно ощутили, что есть красота для избранных, а есть красота для всех остальных. Большинству достаточно и кривляния паяца, и оно что-то может для себя подчерпнуть в этом представлении. Ведь у него завтра у кого десяти– у кого одиннадцатичасовой рабочий день, тонкая душевна организация, которую воспитывает серьёзное искусство, ему лишь пойдёт во вред, а соответственно и промышленности. Чтобы хорошо точить болванки, согласитесь, незачем слушать Баха. Здесь главное его развлечь, отвлечь, а не вводить сумбур в его душу. Только нам, немногим, положено сложным искусством развивать своё образное мышление и созерцание. Ведь мы – элита. Управленцы. Отсюда, в наши задачи входит осмысливать и анализировать общие процессы. Без разумного меньшинства не возможно существования, увы, часто, безрассудного большинства. Но впрочем, хватит вести эти разговоры. У меня уже порядком голова разболелась. Итак, моё последнее слово. Убедила я вас или не убедила, но вы будете вынуждены подчиниться приказу. Ибо этого требует целесообразность, дисциплина и закон. Или у вас ещё будут ко мне возражение?

Закончила Ржевская, самим бескомпромиссным тоном, отметая всякие возражения. Митрохин с раскрытым ртом, как пойманная рыба, судорожно ловящая воздух, слушал безжалостную тираду губернатора и не мог придумать, чтобы ей ответить. А ответить нужно было. Но он в течение речи Ржевской растерял последние доводы.

– Ну, если возражений нет, – спокойно, как ни чём ни бывало, сказала Инесса Власьевна. – То я не смею вас больше задерживать.

И, вдруг охнув, пошла к очередному тропическому красавцу, не устраивающую её на этот раз своей раз вегетативной динамикой.

Бедный Родион Романович, багровый от стыда и смущения, бессмысленно оглядев эту тропическую красоту не для всех, нервно почесав вдруг страшно зачесавшуюся ляжку, двинулся к выходу, с трудом соображая, где в области найти столько артистов, которые смогли бы развлечь своим мастерством массу безыскусных работяг.

Охотничья ватага

8-е декабря. Вторник

Стану я раб такой-то, к востоку лицом, к западу

хребтом, на все четыре стороны поклонюсь.

Пособите и помогите мне, рабу такому-то, за охотою

ходити, белых и серых зайцев ловити; куниц и лисиц,

и серых волков, дорогих зверей рысей загоняти и

залучати, чтобы бежали по своей ступи и по своей

тропе, безопасно, на сторону не отмятывались и взад

не ворочались.

Заговор на удачную охоту.

За сто двадцать вёрст от Владимира, где-то в Вязниковском районе, компания весёлых и отчаянных охотников зябко толпилась на лыжах за небольшим леском, прячась от неприятного, сушащего рожу ветра. Было десять вечера, и в вечерней темени вдалеке тускло кое-где светились огоньки деревни Солёный Жмых, которая находилась далеко в стороне от тракта, от того самого тракта, по которому, безжалостно дребезжа и на ходу теряя детали, носились гибридные, собранные из различных машин грузовики, а то и тракторы. На местных же просёлках можно было только видеть несчастных унылых лошадей, волочащих дровни и звонкие собачьи упряжки.

Вот по одному из такому просёлку, усеянному расклёванными воронами конскими яблоками, на одних из таких дровнях, впряженных в двух низкорослых и гривастых бурятских лошадок, сюда, к чёрту на кулички и прибыли представители Охотничьего общества «Вольный стрелок», что базировался в пригороде Гороховца, надеясь поживиться за счёт областной казны. Именно сюда, по данным пилотов разведывательного цеппелина, должна скоро подойти одна из стаи волков.

– Ох, скорей бы! Заждалися! – А не мешало бы крякнуть для храбрости. А? – Не, Филатыч не разрешит. Говорит, задание партии. – А может, просто куражится? – Это Яшка его разозлил. Постромку порвал, когда врезался оглоблей в столб. Говорили ему, не умеешь править, не правь. Хорошо каким-то ремнём прикрепили хомут к вальку. – Игнат, ты лошадей-то хорошо привязал? – А как же! Вон они, Филатыч. Берёза хоть низкорослая, но крепкая. – Что толку, что крепкая! Если почуют зверя, бедненькие, измучаются, до земли копытами пробьют лёд. – Больно много ты знаешь, Хлур! Это же бурятская порода, у них в крови отчаянность, волк им нипочём. Чую, наши лошадки не раз бывали на волчьих облавах. – Филатыч, а кроме нас, кто-нибудь ещё сегодня будет охотится? – Лавруша, ты меня удивляешь таким вопросом. Раскинь своими мозгами, если они у тебя, конечно, есть: с севера идёт целое полчище волков, которое со стороны и северо-запада, по границе с Ярославской, и с востока, по границе с Нижегородской областью, пытается окружить нашу область, и что, по-твоему, только одни мы будем охотится на такую ораву? Неужто нельзя самому додуматься? – Говорят, армию хотят подключить. – А ты глупости, Лукьян, не верь. Всё это бабьи сплетни. У армии и своих делов хватает. Тоже мне сказал! Армию! За хороший паёк можно много найти охочих людей. – А вот, ей-богу, предложили бы мне цистерну водки, я бы один их всех перещёлкал. – Один?! Ну, ты Яшка загнул! – Как, Филатыч, справился бы я? —Лучше помалкивай, петух общипанный. – А чо ж, молчать-то. Чем больше болтаешь, тем больше дури выходит. Ну и пусть се выходит. Может, так и за умного сойду. – Все засмеялись, некоторые до слёз, которые тут же превращались в ледяные горошинки.

Прекрасное настроение не портил ни сорокаградусный мороз, ни предстоящая опасное предприятие. Одену в руку рукавицу Горячую, как волчья пасть. Ведь в случае удачи, всех ждало вознаграждение в виде ящика водки, сала и свежего хлеба да благодарности от обладминистрации, подписанной самой Ржевской.

Вожаком ватаги был выбран дед Чушев. Одетый в овчинный тулуп и такой же овчинный треух, он держался несколько высокомерно, и то сказать, не мальчик, как-никак восьмой десяток пошёл, на шутки старался не отзываться и не матерился, а только поучал пять вверенных ему мужиков, которые были такими же бывалыми промысловиками, имели такие же пристреленные двустволки и были одеты в такие же тёплые тулупы, треухи и унты.

– Ты, Буров, получше застегни тулуп, а то отморозишь то, чего не следует. Как я после этого буду глядеть в глаза твоей бабе? Флоров, взял ли ружейную смазку? Смотри, при таком морозе без смазки нам будет полный аминь. А ты, Юродов, чего всё материшься? Али не знаешь, примету: матерью звериную кровь будоражишь, что нам сейчас ни к чему. Зотов, не вздумай курить у меня! Хоть и стоим против ветра, но зверь уж что-что, а махорку вонючую враз учует. А ты, Кулиш, говоришь, что твой предок был латышским стрелком? Что же так ласково, словно девочку-недотрогу, нежишь ружьишко-то. Это не баба тебе, с которой на печи тешишься, а оружие, которое кровь пускает, что твоя пиявка. Только той лечат, а этим убивают. И всем вам, ребятки, не мешало бы подтянуть ремни. Чтобы сразу чувствовался тут порядок, дисциплина.

– А мне эта дисциплина, во как надоела! – огрызнулся Яшка Юродов, молодой придурковатый парень с заячьей губой . – В районных ли, в областных центрах везде патруль требует мандаты, спрашивают, мол, куда идёшь, зачем? А какое твоё дело, куда я иду! К бабе я своей иду, понял? Может, ещё с тобой пойти к моей бабе?

– Глупый ты, Яшка, – не зло усмехнулся в намёрзшие усы дед Чушев. —Нет у тебя понятия того, что власть не может без мандатов и вопросов. Ей надо точно всё о тебе знать. А вдруг ты внешний или внутренний враг? А по мандату всё понятно, харя там твоя наглая красуется да ещё с печатью под глазом, чисто фингал, который ты получаешь после пьяной драки.

– А какие у нас могут быть враги, Филатыч? – широко зевая и легкомысленно запуская в себе в рот морозный воздух, безразлично спросил Буров Игнашка, мужик серьёзный, с принципами, ибо являлся отцом многочисленного семейства, но дальше своего огорода ничего невидящий. – Если всё это не враки, то пиндосы сейчас на Марсе справляют какой-нибудь свой Хэллоуин, или День независимости, или чего-нибудь ещё?

– Эх, ты, валенок сибирский! Не хватает, Игнаша, тебе политической дальновидности. Вот смотри, все эти немцы, хранцузы и прочие, когда их Гольфстрим приказал долго жить, да эксперименты с ихнем коллайдером подпортили им среду обитания, кто-то из них окочурился, кто-то одичал, превратившись в пещерных людей, но у кого мозга работала, те повернули к нам. И вот они – уже часть нашего трудового народа, принявшие язык и обычаи, и по внешнему виду не отличишь, и матерятся так же смачно. Но существуют ещё китайцы, индусы, (про японцев я и не говорю – накрыло их остров в 2077 году огромного размера цунами, сами знаете). Ну вот, те чернявенькие да желтолицые, хоть у них и теплее, но из-за огромности населения, хотят часть сбагрить на нашу шею. Вообще-то разумно рассудили: зачем им, мол, лишние рты кормить. И ничего не могли придумать лучшего, как эту ораву к нам отправить. И при этом, не попросив у нас разрешения. А это нехорошо, некультурно. Поэтому на кордоне постоянно постреливают. Это доблестные погранцы не дают пройти на нашу священную, политую потом и кровью наших предков, территорию армии косоглазых хунвейбинов. Самим же ведь жрать нечего. А ребята ничего, пускай стреляют, учатся воинскому искусству. Да и внутри, у нас кое-кто баламутит. Но эта особая песня.

– Филатыч, а как насчёт негров с арабами? Ведь были же раньше такие народы? – спросил Хлур Зотов, скуластый, с полными губами, средней, золотой мужичьей поры здоровяк, только всё ещё холостой. Дед Чушев кивком одобрил любознательность Хлура. Но тут же стал мрачнее тучи.

– Не всё надо знать тебе, да и нам всем. Много будешь знать, скоро состаришься. Это забота государевых мужей. Скажу только одно: те что размножились в Европе, те окочурились от холода, а те что остались в Африке те от заразы какой-то померли.

– От мухи ЦЦ?

– Нет, не от ЦЦ. Хуже. Её к ним запустили американцы, когда ещё были на Земле, мол, плодовиты шибко. И с тех пор о них ни слуху, ни духу. Только отдельные, ходят слухи, бедолаги бегают голышом с копьями по всей Африке за слонами, видать, повредились умом. Что и не удивительно. Это ж какое надо иметь каменное сердце да стальные нервы, чтобы спокойно пережить практически полное вымирание родной тебе расы! Я вот вроде бы и не негр, а всё равно их жаль. Если их Бог создал, значит, и они для какой-то миссии предназначены. Я так это понимаю.

– Всё-таки странно это, был народ, и не стало народа, – меланхолично поддержал тему Лукьян Кулиш, верящей, что в его венах течёт кровь, можно сказать, его тотемного предка – безвестного латышского стрелка по фамилии Калныньш. Только где сейчас эти Калныньши, да и сами латыши? Одному Богу известно.

– А ты над этим особенно не задумывайся, – сказал, как отрезал, Чушев.

– Иной раз это вредно. А то уже получится не про народ, а про человека. Был человек, и не стало человека.

После этой угрожающей фразы, рьяно разминая в двухпалой варежке начинающие коченеть узловатые пальцы, Филатыч, смотря на теплящую лучины деревню Солёный Жмых, уже начальственным тоном проговорил: – Так, мужики, дело близится к полночи. Вон Медведица, бесстыдница, куда хвост свой задрала! Все знаете указания из Генеральной комиссии облцентра? Слушаться меня и только меня. А кто пойдёт против моей воли, тому, вот как Перун свят, обещаю просверлить дырку в груди. Только не для ордена, а чтобы дух из тела выпустить на волю. Уж не взыщите. Время такое!

– Да уж как не понять, – недовольно, но без раздражения проговорил Лавр Фролов, пожилой, на седьмом десятке, тощий и долговязый дед. – Тут ведь не просто охота, а дело государственной важности.

– Хоть раз от Лаврушки сподобился услышать что-то стоящее, – одобрил Филатыч. – А теперь за дело. Пусть каждый ляжет на установленном прежде месте и смотрит в оба. Волк, он хитрая тварь. Идёт тихо, когда надо не воет и глаза к земле, чтобы зря не блестели, только носом следы нюхает. Не успеешь очнуться, как вокруг пальца тебя обведёт.

Чушев посмотрел на небо, «ишь, как вызвездило!» Малая медведица хвостом упиралась в Полярную звезду. Вправо от неё он приметил, если не ошибся, и крылатого коня Пегаса. Но больше ему нравился здоровый мужик Геркулес, который за кем-то всё время нёсся с дубиной. Но сейчас – не лето, и поэтому его не было видно. Ах, если бы сейчас было ласковое поцелуйное лето, с песнями, с покосами, а не зимняя лютая полночь! Звёзды холодно и колюче светились, казалось, своим холодом проникая под тулуп, в самое сердце. Странно было думать, что эти ярки точки, затерянные где-то в фантастических далях немыслимой вселенной, являются сверхмощными светилами, способные одной только вспышкой в миллиардную долю секунды тысячу раз уничтожить жизнь во всей Солнечной системе.

– Ну как мужики, покажем серому Кузькину мать, – озорно прикрикнул Филатыч.

– Покажем. А как же. За тем и пришли. Пусть, сука, знает наших. Моя наказала, без волчьих шкур не возвращаться, – нестройно и разноголосо, – откликнулись пять голосов.

– То-то же, – одобрил Чушев.

В пути. Жуков и Рябинин

8-е декабря. Вторник. Вечер

Я стану ветром, странником в пустыне,

Овеянный легендой и костром.

Александр Красовский.

По бескрайней морозной ночной пустыни, чьи пути и беспутья, разбегающиеся во все стороны света, белели снегами и серели кое-где возникавшими лесочками, а уходящая над ней ввысь бездна леденяще-бездушно блестела мелкой астральной пылью, – бешено нёсся, выталкивая из выхлопных труб ядовитые пары, железный зверь шофёра Жукова. Этот гибридный грузовик, собранный по частям и деталям из некогда существующих прославленных марок: «Форда», «Скании», «КАМАЗа» и прочих, имел вид первобытного монстра. Приборы на панели не работали. Спидометр, тахометр и топливный датчик не имели стрелок, предоставляя несведущему только гадать об их бывшем назначении. Водилы же точно знали, что именно эти приборы в своё время показывали. Но та эпоха, лучшая для мировой автоиндустрии, безвозвратно ушла в небытие. А теперь… Да хорошему шофёру, впрочем, показание всех этих приборов не нужно было и нафиг; он и так отлично чувствовал свою машину, ну прямо как своё тело. Вот примерно таким искусным водилой и был Жуков. Правда, когда его мастодонт подпрыгивал на буграх, кузов приваренный на веки вечные к железным балкам гремел металлическими болванками. И этот мёрзлый грохот наводил тоску больше, чем зияние равнодушных светил. Неулыбчивый, строгий и молчаливый, Жуков внимательно глядел на дорогу. Самопальная печка кое-как пыхтела, и поэтому в кабине было относительно тепло, Рябинин даже немного покемарил. Вдруг Жуков бесцеремонно толкнул локтем Алексея в плечо. Парень очнулся.

– Вон, глади вправо! Видишь? – спросил безразлично Жуков. Рябинин, продирая глаза, сначала увидел мутно-фиолетовую хмарь, затем, пригляделся и заметил, что на фоне этой хмари происходит какое-то мельтешение. Олени, догадался Рябинин. Он, как промышляющий на воле охотой, уже их много раз видел, так что для него тут ничего особенного не было. Иногда стада на обученных оленях сопровождали ненецкие оленеводы. А бывало – и волки. Ему прошлой ночью у себя на хуторе тоже уже довелось на них полюбоваться. Если волки в огромном количестве перешли границу области, то сейчас обязательно можно заметить и их, пасущих не хуже оленеводов стада сохатых. Так было испокон веков – где пища, там и едок. А вот и они самые. Легки на помине. Не теряя из виду стадо, волки сытые, но всё равно, как прилежные пастухи, не выпускали из обзора живую пищу. Свет фары осветил неторопливо перебежавшего, скалящего зубы и зло сверкающего глазами, матёрого волка.

– Чо зенки-то вылупил, блядёныш! – грубо выругнулся Жуков и его серые глаза сделались уже. – И не боится ведь. Чувствует силу. – сказал он, уже закуривая папиросу и предлагая Алексею. – Да, понапёрло едаков-халявщиков! Только не представляю, как они смогут помочь в нашем деле? Для меня это мудрёней мудрёного. – Сказал он, пуская едкую струю папиросы прямо в примороженное стекло без дворников.

– То есть это как?.. Обыкновенно, – Алексей затянулся и попытался объяснить, как он это себе представляет. – Огромное количество волков наведут здесь большой шухер. Волки же не ограничатся оленями. Будут нападать на фермерские хозяйства, неся угрозу продовольственной программе власти. Люди будут напуганы. И нашествие волков они свяжут с бездарностью власти. Это же губернаторша запустила к нам оленей, за которыми пришли и волки. Недовольство в народе будет только расти. Власть ничего с этой угрозой не сможет сделать. А участие в борьбе с волками членов охотничьих хозяйств – это всё равно что дыру, вместо кирпичной стены, заклеить бумагой .

– Тогда армию двинут, – выпустил витиеватые круги дыма Жуков.

– Так это нам только на руку, – расхорохорился Рябинин и тоже пустил витиеватый дым. Кабина стала похожей на окуневый студень. – Города им придётся освободить от части войск ради борьбы с волками. И там мы постараемся захватить органы власти и силовых структур. Народ, живущий как скот, да ещё чувствуя нестабильность своего положения от волчьего нашествия, должен присоединиться к нам.

– Хорошее слово: должен, – ухмыльнулся Жуков.

– Странный ты, Жуков, какой-то! Я тя чо-то не пойму, – озлился Рябинин. – Если ты такой осторожный, чего ж тогда во всём этом предприятие принимаешь участие?

– То-то и участвую в вашей авантюре, чтобы с дурума дел не понатворили. А то людей выведете на улицы, а кто за их жизни отвечать будет?

– Без жертв не бывает революций. Это тебе, Жуков, надо уже было усвоить.

– Да это, Рябинин, ты мне можешь не объяснять. Уж скоро сорок. Здесь главное, не прогадать. А то и людей загубим, и дело. Разве не понятно, что в случае поражения, за нас возьмутся рьянее? Из всех щелей выкурят, как сверчков запечных, – Жуков, с остервенением жуя папиросу, ворочал руль. – Надо, чтобы всё было филигранно. А то пришли волки, и пошла суета. Ртутьев говорит одно, Жаров другое. И спорят и спорят, голуби, до хрипоты в глотках. А истины не ухватят… Оно и понятно. Вроде оппозиция, а разногласия между самими такие, что не упаси Бог. А ещё заводят там темы на мировоззренческие… в общем, не знаю как сказать. Неучёный.

Жуков в последний раз затянулся и вмял бычок в алюминиевую пепельницу, намертво прикрученную к панели двумя болтами.

– А кто такой Жаров? – поинтересовался Алексей и тоже вмял в пепельницу докуренный бычок. – Мне Ртутьев про него ничего не говорил. – Жуков ухмыльнулся.

– Ещё бы он тебе, птенцу неоперённому, сказал о нём!

– А всё-таки кто он? Тебя, кстати, как по имени-то?

– Егором батька назвал… А теперь слушай, коль напросился, – Жуков надвинул на лоб потрёпанную кожаную кепку. – Как наша организация называется хоть знаешь, желторотый?

– Велесово братство. А что?

– Да, Велесово братство, – подтвердил Жуков. – Его руководитель, как ты догадываешься, Аникей Ртутьев, или по-славянски Бермята. Мы язычники-ведисты. При этом Христа не отвергаем. Только у нас свой Христос, в некоторых существенных моментах отличный от евангельского. Кроме нашей организации существуют и другие ведические. Мелких много. Наносного. А крупных две. Это наша, Ртутьева, и Сергея Жарова по-славянски Храбра. Его организация называется Лепестки Агни. Так этот Жаров отвергает Христа. Считает, что его навязали русскому человеку жиды, не понимая, что дух Христовый испокон веку жил в русиче, вдохновляя его на труд и на жертвенный подвиг.

– Надо же! – искренне удивился Рябинин. – Я и не знал, что могут быть разногласия по поводу Христа. Покойная матушка именем этим меня благословляла. И на груди у меня вместе с оберегом крест. Да ещё стих приговаривала: В тумане да в бурьяне, Гляди, – продашь Христа За жадные герани, За алые уста!

– Кроме ведистов среди недовольных властью, – продолжал Жуков. – Есть ещё и социалисты. Там тоже полный бардак. У них и «Под знаменем Сталина», и «Ленинские беркуты», и молодёжная «Вперёд, Че Гевара!» и мелочь всякая анархическая, которая часто имеет и языческую окраску. Так что, Лёха, всё очень запутанно. А тут эти грёбанные волки. От этого у них всех в мозгах произошло какое-то помутнение. Всех обуял зуд деятельности. Надоело нам, мол, в подполье сидеть, надо на божий свет выходить да удаль свою молодецкую показать. «Эх, ты удаль молодецкая-я!» – вдруг красиво пропел он. – А чего показывать? Хоть дисциплина внутри каждой группы и есть, но координаций будущих действий между ними всеми никакой. Так что же от таких разрозненных групп можно ожидать? Решимость? Да! Идейность? Да! Жертвенность? Да! Но, – Жуков повернул голову к Алексею и тихо сказал. – Но победы – не уверен.