Воскресный день

– И прекратите отрывать военных людей от их непосредственных обязанностей, -выговаривал им подполковник известной службы.

– Про международное положение слыхали? Вот, то-то и оно. Тяжёлое положение. Того и гляди, войну развяжут, знаете кто. А мы – на первой линии, если что. Граница. Поэтому, идите себе и занимайтесь делами, а к нам ходить нечего. У нас и без того голова кругом.

По городку между тем ползли слухи, что Сашкин отец был просто-напросто застрелен часовым, потому что оказался не вовремя на усиленно охраняемом объекте. Хотя многие и верили в заключение врачей: тогда в январе ударили редкие в наших местах морозы. Море несло промозглые ледяные ветра и жёсткую снежную крошку. Сырость прибавляла к холодному воздуху десятки градусов. Нас даже освободили от уроков…

Бабушка ходила к сашкиной матери каждый день. Подолгу разговаривала и утешала. На поминках в маленьком домике друга в день похорон бабушка пекла блины, варила кутью и накрывала стол. Я была с ней. И помогала печь блины: их нужно было много…

Глядя на беспрерывно воющую мать Сашки, и поднося ей стаканчик, с резко пахнувшими каплями, бабушка жалостно причмокивала губами. Не выдержав, я спросила:

– Почему так убивается тетя Нина? Я бы не стала.

Сашкиного отца боялись и не любили: он много и страшно пил. И в подпитии имел нрав суровый. И моему другу Сашке и его матери доставалось! Маленькая сестра Дунаева – красивая белокурая Маруся родилась инвалидом из-за него.

Правду сказать, но ДЦП у Маруси определяли в легкой степени, болезнью были повреждены только ноги, хотя и этого хватало за глаза, чтобы мать Сашки работала на износ. Лекарства стоили дорого.

Маруся считалась бы красавицей, если б не ноги. Скромная, тихая девочка с постоянной книжкой в руках всегда и у всех вызывала чувство несправедливости Судьбы. Её любили. Маруся много знала и много думала. И говорила очень интересно. Приходящие в их дом учителя Марусю хвалили. А наши мальчишки-одноклассники подолгу разговаривали с ней, хотя она и была их младше на четыре года. Особенно любил с ней беседовать Каха Чкония – сын декана местного музучилища, смешливый, острый на язык парень, близкий друг Сашки.

После моего вопроса бабушка тщательно вымыла руки, вытерла их фартуком и присела на колченогий табурет, посадив меня рядом.

– Нельзя осуждать людей, – тихо, но твёрдо говорила она.

– Отец твоего друга Сашки на войне был героем. А война… Не дай бог! Даже думать об этом тяжело… Она многих сломала. Отец Сашки попал в штрафной батальон. По своей вспыльчивости. Нагрубил какому-то особисту. Тот и отправил его… На смерть. И, представь себе, Сашкин отец выжил! В штрафном батальоне! Это само по себе – подвиг. Я знаю, что говорю. Я оперировала штрафников, тех, кого успевали довезти до медчасти.

Я верила бабушке, прошедшей всю войну военврачом.

– Он поэтому и пил. И вот что я тебе скажу: судить человека – последнее дело. Нехорошее дело – судить. Жалеть надо, а судить – нет. Надо бояться несправедливости, как огня, так-то вот.

Бабушка устало вздохнула, взяла гусиное перышко и начала смазывать огромную стопку блинов растопленным сливочным маслом. Гусиное перо летало в её руках, а она всё вытирала глаза носовым платком, вынутым из кармана передника и шептала, что-то вроде:

– В штрафном выжить, а тут… Как собачонка, поди ж ты! – и вздыхала горестно.

Лохматая темень залепила окно. Я почти не двигалась. А мои мысли крутились, не останавливаясь, и прогоняли сон.

– Разве учительница имеет право бить ниже пояса, по самому больному?

Страшная обида и жгучее негодование переполняли меня. Уже в двенадцатом часу ночи бабушка зашла в мою комнатку и строго скомандовала:

– Спать! Потому, как утро вечера мудренее.

Она ласково уложила меня в постель, долго сидела рядом, что-то ободряюще говорила. Её голос успокаивал. Мысли перестали ворочаться и причинять боль. Она поцеловала меня, сказав, что всё обязательно уладится. И, выключив свет в комнате, ушла.

А я стала думать о Пушкине. Меня переполняли стихи. И я уже не могла существовать без них. А без математики – могла.

Как-то осмелилась вынести на суд мамы своё стихотворение. Гордая и важная принесла своё творение, надеясь, что мама сейчас подпрыгнет от восторга и скажет: «Ты – гениальна! Я горжусь тобой!»

Но мама и не думала меня хвалить. Она выслушала, детально, по строчкам, разобрала его. Объяснила, как исправить и отправила переработать.

Мама знала про стихи всё, потому что преподавала русский язык и литературу в Батумском педагогическом институте. И тогда она приехала навестить меня первый раз после развода с отцом.

Я мучилась дней пять. Снова принесла. Мама опять раскритиковала.

Я исправляла в течение двух недель, а она всё была недовольна, отправляя меня переделывать. Когда же я окончательно выдохлась и показала ей последний вариант, она сказала, что теперь сносно. Даже хорошо. Но… Всё же – не Пушкин.

– Что значит НЕПУШКИН? – я задохнулась от возмущения! Столько мучилась! Так много переделала!

– Не Пушкин – значит, надо многое уметь и многому ещё научиться. Видишь ли, талант – это способности, умноженные на грандиозный труд! – мама внимательно смотрела мне в глаза.

– Способности у тебя есть, а вот мастерство приходит к тем, кто много работает. Только так, а не иначе. Нельзя прыгать через ступеньки. Надо пройти каждую. Хотя, можно и по-другому, – она тяжело вздохнула.

– Во всяком случае, это выбор – работать или остановиться. Твой выбор. Довольствоваться тем, что есть или сделать ещё лучше. Написано, конечно, не плохо. Для твоего возраста. Но, если хочешь судить по-взрослому, серьезно… То… Ещё очень далеко до твоего любимого поэта.

Я мучилась и думала. Может, мама хотела сказать, что я не талантлива? И я никогда не напишу прекрасных стихов? Почему же она произнесла непонятное, страшное в своей простоте, это слово – НЕПУШКИН? Наверное, боялась меня обидеть?

Я вновь заплакала. Мне стало жалко себя и то, что я не имею таланта и необыкновенной лёгкости любимого поэта. Но постепенно слёзы кончались, тревога растворялась в лунном свете, становилась меньше, и вместе со слезами уходил этот тяжёлый день. Уже почти засыпая, мне пришла мысль, что писать стихи очень нелегко. И, по-моему, это гораздо тяжелее, чем доказывать теоремы.

Мысль пронеслась и исчезла, делая кульбиты, растекаясь и превращаясь в параллелепипеды и круги.

В комнате становилось душно. Луна скрылась за темнотой. И открытая форточка резко захлопнулась от внезапно налетевшего ветра. За окном погромыхивало и ворчало.

«Наверное, будет гроза», – успела подумать я и провалилась в сон.

Вот стихотворение, над которым я тогда так долго работала:

Жил маятник добротен и весом.

Он жизнь свою разметил шаг за шагом.

Он не был фантазёром и шутом.

И все гордились этим работягой.

Под постоянный каждодневный стук

Жизнь шла спокойно, тихо и невзрачно.

И только люстра волновала вдруг,

Бросая взор на маятник прозрачный.

Когда она внезапно, словно дождь,

Обрушивала света водопады,

Наш бедный маятник бросало в дрожь…

И он спешил, бежал и чуть не падал.

Он начал родословную вести -

От самовара медного приличней.

Но вот часы забыли завести…

И мир предстал совсем в другом обличье.

Порядок жизни был другим уже -

И в тишину погруженной квартиры,

Вошли, таясь, в каком-то мираже

Другие величины и кумиры.

И маятнику в этой тишине

Привиделось свободное пространство,

Где он летал! И в этой высоте

Свое возненавидел постоянство.

Свой круг. Свой предначертанный удел.

Всю ограниченность приличий и привычек.

А он летать, летать, летать хотел

В тот мир, что невесом и безграничен.

Где мог он быть таким, каким хотел.

Мог рисковать, чтоб волновалась люстра.

И крюк, его не выдержав безумства,

Разжался вдруг -

И маятник взлетел.

Он воспарил над зряшной суетой,

Где плен и предрассудков, и приличий

Наш держат в категории иной,

Где мысль не существует без кавычек,

Где мы живём и разбиваем лбы…

Привычных истин не тревожит мука.

Не рвёмся мы, условностей рабы,

Из нами же начертанного круга.

Глава 3. Гроза

Духота пропитала комнату насквозь. И за легкой занавеской, где едва угадывался рассвет, уже брюзжало, лениво ворочалось, грозя темным сгустком в небесах и мощными раскатами…

Я окончательно проснулась. Циферблат высвечивал 4 утра. «Рано», – только успела подумать я, как сверху кто-то с силой ударил в небесный барабан. Через минуту город заволокло сплошной пеленой воды и темно-синего сумрака.

Я стояла у окна и отчетливо понимала, что проснулась не от духоты летней ночи и даже не от начавшей бушевать грозы. От той, старой обиды. Она, явившаяся в мой сон, вызывала тоску. Я не понимала, почему учительница математики явилась ко мне ночью?

Маргарита Генриховна уже давно не здесь, а чертит графики в небесах, откуда на рассвете пришла гроза…

Столько лет прошло, страшно подумать, почти жизнь. И Сашки Дунаева нет, и Кахи Чкония, и комсорга – нашего всеобщего Комиссара Лёшки Омельченко – тоже нет.

Ябеда-Лерка уехала в 90-е в Германию, и как в воду канула: следы её потерялись.

Когда я вспоминаю школу, мне всегда кажется, что за окном – весна. Черешневые деревья в цвету. Школьный сад манит неодолимо. Вервасильна – милая девушка, недавно выпущенная из музыкального училища и ставшая неожиданно даже для себя классной руководительницей 7-го класса «А» – тоненькая и восторженная, рассказывает нам краткое содержание оперы Джоаккино Россини на либретто Пьера Бомарше. Класс занимается чем угодно, но только не музлитературой. Вервасильна с восхищением повествует об ухаживании графа Альмавивы за своей будущей женой – милой и скромной девушкой, о находчивом и ловком слуге Фигаро, помогающем своему хозяину вырвать любимую из рук жадного и старого нотариуса-опекуна Розины. С восторгом говорит об уловках и жертвах, на которые идёт граф ради любви и большом чувстве Альмавивы.

Я смотрю в окно, и мне хочется немедля ни секунды убежать к морю. Но подруги в восторге. Это же про любовь! Тоня, соседка по парте и лучшая подруга, толкает меня в бок:

– Интересно-то как!

Я обращаю внимание на Вервасильну. Она раскраснелась, разволновалась, рассказывая о решительном характере Розины и её желании выйти замуж по любви. Её веснушки утонули в пламени щёк. И уже не кажется скучным слушать арии из опер по нескольку раз, разбираться в полифонии и прочей музыкальной кухне. Но мальчишкам откровенно «до лампочки» и восторги милой преподавательницы и любовь какой-то севильянской девицы, да и сам Россини…

На задней парте Сашка Дунаев вместе с Лёхой Рябечковым режутся в морской бой. Они увлеклись не на шутку, слышатся только приглушённые возгласы, из которых становится понятно на чьей стороне победа. Серёжка Агафонов уткнулся головой в парту. На первый взгляд кажется, что он весь внимание, а глаза опущены, и что? Это от наслаждения. Погрузился мальчик в чудесную музыку итальянского композитора. Но на его коленях долгожданная книжка про пиратов, книжку дали на один день, и Серёжка весь там, в этой книге: пираты, корсары, флибустьеры! «Эй, на палубе! Встать на якорь! Совсем не рад увидеть твою рожу снова, щенок! Видишь этот флаг? Он такой же чёрный, как черны наши сердца. Заткнись и слушай! Если что не так ты будешь болтаться на рее, как штаны на ветру. Проклятье! Йо-хо-хо! И бочонок рома!» Я с соседнего ряда вижу его склонённое лицо и губы, шепчущие особо понравившиеся строчки. Он вообще читает медленно, основательно, но запоминает текст почти наизусть! Это только со стороны кажется, что он внимательно слушает урок.

Лёвка Абрамян с Кахой Чкония наоборот ведут себя шумно, то и дело получая от Вервасильны замечания. После каждого вразумления они немного успокаиваются, хлопают глазами и на несколько минут затихают. Но проходит минута, и они опять переглядываются, прыскают смехом, видимо задумали что-то, бросают записки, свёрнутые клубочком на соседние ряды, спускаются поочередно под парту и вылезши из под неё откровенно ржут, но уже тихо.

Наконец, апогей! Вервасильна вызывает к доске Леру Гусеву. Лера – лучшая ученица, отличница. К тому же имеет потрясающие вокальные данные. Её мама спит и видит Леру знаменитой певицей, минимум на сцене Большого. Мама с готовностью работает в родительском комитете, хлопочет, печёт на все праздники торты, собирает деньги на подарки учителям, одним словом, активничает и даже иногда с важным видом сидит в качестве гостя на уроках музыки, наслаждаясь пением дочери. Вервасильна всегда просит Леру озвучивать отрывки из музыкальных произведений, которые мы проходим на уроках.

Лера – высокая, статная, белокурая. Она стоит первой среди девочек на уроках физкультуры и возвышается почти над всеми мальчишками. Не то, что я, коротышка. И если наш физрук бодро командует: «На первый-второй расссчитайссссь!», я заканчиваю построение фразой «расчёт окончен».

Но почему-то мальчишкам Лера не нравится. Лера по этому поводу не заморачивается. Ей не нужна ничья дружба. Такой умнице, такой красавице никто не нужен, кроме себя самой. С девчонками она общается постольку-поскольку. Мальчишек в упор не замечает и всегда смотрит поверх наших голов. Мальчики в ответ считают её задавакой, но это ещё полбеды. Они с жаром уверяют девчонок, что обо всех наших проделках и прочих событиях в классе Лера доносит и классной руководительнице Вервасильне и завучу Автандилу Николаевичу. Это же ясно, как дважды два. Лерка каждый день заходит и в учительскую, и в кабинет завуча. Вы сами это замечали. Вот почему Автандил на удивление быстро, будто по подсказке, угадывает зачинщика в любом нашем «деле». И наши словечки приводит в пример. Как-то не по-товарищески, подло поступает Лера. И мальчишки стараются изо всех сил вывести Леру из её всегдашнего спокойствия, непоколебимой уверенности в своей, только ей одной доступной правоте и отомстить за стукачество.

Недавно в школу вызывали мать Сашки Дунаева, и это случилось после того, как Лера побывала в кабинете завуча, а потом вышла с победным видом и показала кулак Сашке. А ведь он не виноват ни в чем! Ну да, посмеялся на уроке над ней и дневник забыл. С каждым может случится! А мать-то зачем в школу вызывать? Она больная и одна воспитывает двоих детей. Отец погиб. А мать Сашки после визита в школу попала в больницу с сердечным приступом. Сашка две недели не ходил на уроки. С сестрой сидел, нянчился. Надо проучить предательницу! Но как? Ну, не бить же её, в самом деле!

А семья у Леры отличная. Папа – интендант, снабженец, одним словом. На Новый год у нашего класса подарки всегда лучше всех. И на любые праздники только в наш класс приносят шоколадные конфеты в коробках. Ну и пусть. Обойдемся без них! Что мы – шоколада не видели?

Мама – портниха. Но она не берёт заказы у всех. А обшивает только «нужных» людей и даже жену начальника морского военного Порта! Зато платья у Леры – предмет зависти одноклассниц и молодых учительниц. Я своими глазами видела, как наша биологичка-модница остановила Леру в коридоре и долго рассматривала её кружевную блузку и плиссированную синюю юбку. А уж если Лера появлялась на празднике в каком-то особенном платье, её уводили в учительскую и старательно срисовывали модель.

Вот и сейчас Лера вышла к доске в необыкновенно прекрасной пышной юбке и чудной блузочке с круглым белым воротничком. Ей одной разрешали не ходить в школу в опостылевшей форме. Хорошенькая, прелесть! Волосы уложены высоко, в маленькую корону! И только прозвучало вступление, только Лера старательно запела арию Розины, как вдруг раздался небольшой гул, будто заработал мотор. Мы не поняли сперва – откуда звук? И Вервасильна, и мы ринулись к окну. Все, кроме Лёвки и Кахи. Может за окном происходит что-то важное? Лера и глазом не повела. Оставалась на месте, оправляя складочки на своей чудной юбке. А когда все вернулись за парты, пышная юбка Леры под напором какой-то воздушной волны начала подниматься вверх, оголяя её ноги с чулками, пристегнутыми к атласному бело-розовому поясу.

Класс грохнул хохотом. Некоторые мальчишки от смеха свалились под парты, шум стоял – не передать! Лера пыталась поймать и опустить юбку, но юбка не слушалась и лезла выше, к короне на голове, закрывая лицо. Она с плачем выбежала из класса.

Вервасильна стремительно подошла к парте, где сидели Лёвка с Кахой. Её нисколько не смутил их невинный вид. Она нагнулась и молча вытащила из под парты вентилятор с какой-то приделанной штучкой – видимо для усиления воздушного потока. Провода тянулись аж под вторым рядом парт, а розетка, где они кончались, была на «камчатке» под партой Сашки Дунаева, который с Лёхой Рябечковым всё также невозмутимо играл в морской бой.

Несколько лет назад я неожиданно встретила Леру на центральной улице в Мюнхене. Вернее, это она меня остановила, узнав во мне одноклассницу. Жаль только, что я не смогла сразу узнать в огромной женщине Леру. Большая, очень полная яркая тётка остановила меня посреди дороги, радостно и громко крикнув:

– Привет!

И я узнала её голос! Он был всё тот же и не изменился ни капли, лишь появилось в нём больше командных нот. А Лера, развернувшись всем своим мощным торсом к такому же большому и толстому мужчине, что-то стала ему объяснять, бодро строча пулемётной немецкой речью.

Я смотрела и не могла соотнести себя с ней. Будто мы были с разных планет. Поговорив о нашем российском житье-бытье и посочувствовав нам, бедолагам, и нашей голодной российской жизни (мы всё тут знаем о России и смотрим новости), она с довольной улыбкой сообщила, что давно вышла замуж за Хенриха (жест, направленный в сторону толстяка). Теперь она живет в Мюнхене, в большом собственном доме с садом. Детей? Нет, не завела. Зачем? Мы хотим жить в своё удовольствие. Правда, Хенрих? Герр Хенрих только пучил глаза и согласно кивал головой, очень напоминая мне старинную бабушкину статуэтку под названием «китайский болванчик». Эта перламутровая неподвижная фигурка с качающейся головой, привезенная дедом из Харбина, стояла в буфете на нижней полке. Я часто открывала дверцу буфета, чтобы поиграть с китайской безделушкой: чуть задеть голову статуэтки и смотреть, как она бесконечно кивает головой, соглашаясь со мной во всём.

– Я объяснила Хенриху, что мы вместе учились, – радостно и громко говорила Лера, – Он удивился! Да же, Хенрих (кивок головой)? Спросил меня, почему подруга твоя такая худая? Я ответила, что вам есть нечего в вашей России, – она довольно захохотала. И без передышки говорила о себе, почти не задавая вопросов.

– Мы часто путешествуем, ты работаешь? – и не дождавшись ответа, радостно сообщила мне, что ни дня не работала! Ни дня! Лера гордо откинула голову с копной по-прежнему белокурых и прекрасных волос. Мне же стало скучно. Но я должна была задать этот вопрос:

– А как же твоя мечта быть знаменитой певицей?

Лера захохотала:

– Да брось ты! Это же детство! Мало ли о чём мы мечтаем? Кто это знает наверняка? А голос? Он никуда не делся. И даже пригодился: я громко отдаю команды мужу (смех). И он слышит меня, даже когда я работаю в саду! – она опять расхохоталась.

– А ты всё такая же наивная мечтательница и также стишки кропаешь? – насмешливо глядя на меня, спросила она, и тут же косо бросила взгляд на моего молчавшего мужа, – Твоего мужика никак не пойму, вроде чересчур суровый, наверное, бьет тебя? – её лицо изобразило сочувствие и жалость, – Я слышала, что в России все мужья бьют жён.

Пока я переваривала эту новость, Лера успела рассказать мне, как Хенрих заботится о ней – вот недавно машину купил, новую. И дом записан на её имя. А если он сделает шаг влево, тут Лера недобро посмотрела на мужа и глаза её сузились, то…

– С этим у нас строго. Государство на нашей стороне, на стороне женщин. Вот где он у меня! – довольная Лера показала мне сжатый кулак и с превосходством посмотрела на нас с мужем. И я вдруг увидела, как она похожа на свою маму. Я спросила, где сейчас мама. Лера заторопилась и улыбка сошла с её лица:

– А что ей сделается? Живёт себе помаленьку. В доме престарелых она, в хорошем месте, в нашем же городке. Кормят четыре раза в день, и больничка рядом, если что. Ты не думай. Ей там нравится, я спрашивала. Не в Германию же её брать!

На том мы расстались с Розиной школы искусств маленького приморского городка. Надеюсь, навсегда.

Я горько вздохнула. Слава богу, Граша – Сережка Агафонов жив и здоров. Но живёт далеко, на краю света, хоть бы позвонил, чертяка! Год не виделись! Что-то давно мы не говорили с ним. И с его женой – маленькой Мышкой – школьной подругой Соней.

      Я приникла лицом к располосованному дождём стеклу. На уровне глаз неслись облака, заволокшие небо, сталкиваясь в грохоте и распадаясь, как волосы Сони Смирновой – тяжёлыми тёмно-пепельными струями, отливающими серебром. Во всем её крохотном существе было две, несоизмеримых с ней, детали: длинные, закрывающие спину волосы, да круглые вишнёвые глаза на пол-лица.

Сквозь завесу дождя облако, напоминающее маленькую быструю мышку, улепётывая и перекатываясь с одного бока на другой, убегало куда-то вдаль, дёргая аккуратным носиком и сверкая чёрными пуговичками глаз. Оно так живо напомнило Соньку, что я заулыбалась. Маленькое облако, похожее на мою Мышку – прелестного зверька, умеющего показать и зубки.

Сердце вздрогнуло от нежности. Надо бы позвонить. Но тоска опережала мысли, и нападала стремительно, царапая сердце своими колючими коготками. Воскресный день начинался печально.

Я тихонько, в надежде, что никого из семьи не разбужу и, что меня отпустит, пробралась в кладовку.

Наверное, у многих в квартире есть такие комнатки без окон, отданные под старую одежду, обувь и лыжи, спящие до зимы. Была такая и у меня. Там хранилась увесистая металлическая коробка, когда-то бывшая золотой. Сейчас, чуть поблёскивая старыми полустёртыми боками, она притаилась на верхней полке, под потолком.

Когда-то эту золотую коробку я долго искала и нашла совершенно случайно. Хотелось подарить ее бабушке. Не пустую, конечно. И вот по какому случаю.

Обычно на праздники в школе устраивали чаепития. Но женский день 8 Марта был особенным. Большой учительский коллектив в нашей школе искусств состоял из женщин, начиная с директора.

Трое мужчин – историк, трудовик и пришедший неделю назад хлипкий и тонкий, как веточка, студент-практикант, занимающийся с нами физкультурой, в расчёт не брались. Да и где было им! Взять хотя бы Гангрену – сурового и справедливого директора Эмму Гарегеновну Атамалян, возглавляющую не только наше учебное заведение, но и совет ветеранов и партийную организацию школы заодно.

Но вернёмся к празднику. К нему долго готовились. Ученики на уроках труда рисовали открытки и писали поздравления, а наши мамы и бабушки под неусыпным руководством всевластной Аделаиды Никифоровны пекли торты и пирожные для чаепития в школе. Никто из родителей не смел отказаться, это было равносильно обречению на пытки и казнь всемогущим инквизитором – руководительницей родительского комитета.

      Обязательной программой праздника был «монтаж». Ася Константиновна – классная руководительница задолго до самого праздника раздавала участникам бодрые четверостишия -каждому на отдельном листочке для заучиваниях наизусть. А потом, уже в актовом зале, где и должен был проходить концерт, аккомпаниатор Софья Михайловна выстраивала нас в шеренгу или в шахматном порядке. И просила, чтобы мы громко и чётко – «с выражением!», читали каждый свой отрывок. Лицо её, маленькое и сморщенное, напоминало маску античной трагедии. Она же подбирала и музыку.

На фоне декламаций, по замыслу Софьи Михайловны, перед нами, читающими текст, должны были кружиться пары из танцевального кружка, замирая в красивых позах на особенно проникновенных словах, пафосно произносимых чтецами. Но воздушности и лёгкости не получалось.

– Что ви делаете?! – возмущалась Софья Михайловна, когда танцоры не попадали в музыкальную фразу, – Ви же совсем не чувствовать музыку! А надо чувствовать, жить там! – она внимательно смотрела нам в глаза добрыми, почти бесцветными от старости, глазами.

И умоляюще просила:

– И прекратите мене нервничать. С вас все будут смеяться, оно вам надо?

Раскрасневшаяся и взволнованная, с седым нимбом волос над головой, она беспрестанно краснела и заставляла нас снова и снова произносить текст. Так, что часа через два мы выдыхались и уже люто ненавидели и стихи, и музыку, и бедную старую аккомпаниаторшу, двигаясь по сцене, как осенние мухи по стеклу. Чем ещё больше возмущали Софью Михайловну, которая к концу репетиции совершенно выбивалась из сил. Она открывала свою вытертую кожаную сумочку, доставая тёмный пузырёк и капая в крохотную рюмку едко пахнущую жидкость. Мы покорно ждали, когда Софья Михайловна отдышится. Через несколько минут она садилась за рояль снова.