Котуйская история

– Как говорится: хозяин – барин.

По истечении недели в госпиталь приехали командир роты Косицын и майор из штаба дивизии. Поздравили разведчика Борисова и сообщили хорошую новость: в ближайшее время его дело рассмотрят в суде и Николая подчистую освободят. При разговоре присутствовал друг Алексей, он тоже надеялся на положительное решение суда.

Время шло к выписке, и Николай с нетерпением ждал, когда его переведут из штрафроты в действующие войска. Мысленно он уже собирался к отправке домой, но внезапно его вызвали в кабинет главного врача и, увидев там сидящего за столом тучного на вид майора, Николаю вдруг закралась в голову шальная, тревожная мысль: «Сейчас этот брыластый отправит меня домой, но только не в плацкартном вагоне».

– Ты у нас, откуда угодил в штрафники? – спросил офицер из особого отдела, просматривая личное дело Борисова.

– В стрелковом полку служил.

– За что командира роты оскорбил?

– В деле все написано.

– Без тебя знаю, что написано, я тебя спрашиваю, – грубо сказал майор.

– Я и сейчас повторю, что капитан тот круглым дураком был, кто его только комротой назначил…

– Ты опять за старое! – перебил Борисова особист, – все вы уголовники ушлые и дерзкие и откуда в тебе таком молодом столько наглости. На фронт сам просился?

– В лагере добровольно заявление написал.

– Ладно, это прошлые дела, а как ты на фронте в разведотделение попал?

– Меня туда перевели, во многих штрафротах есть разведка.

– Меня это как-то мало волнует, а вот почему уголовника без проверки допустили в разведку? Контакты с немцами были? Языка приходилось брать?

– Майор, к чему такие вопросы, есть командир роты, он все обо мне знает.

– Все, да не все.

– Ты о чем? – начиная нервничать, спросил Николай.

– Ты мне не тычь, щенок! Подвигом и былыми наградами хочешь прикрыться, не выйдет, мы таких быстро раскрывали.

– Каких таких?! Я что, по-твоему, когда в разведку ходил и с немцами якшался, – взбеленился Борисов.

– Молчать! Сопляк, ты с кем разговариваешь! Вот, бумага на тебя поступила, – майор достал из папки листок, – сомнения у органов имеются, как это ты дважды в штрафники угодил, да еще в разведку умудрился пролезть. Ты что думаешь, мы в носу пальцем ковыряем. Всех твоих дружков уже опросили и командиров кстати тоже. В общем, собирайся, поедешь со мной.

– За что, товарищ майор?

– По приговору военного трибунала, какой у тебя срок?

– Пять лет. Но мне же заменили двумя месяцами штрафроты и к тому же за ранение меня должны освободить…

– Должны, да не обязаны, – перебил майор, – ты поступаешь в распоряжение особого отдела.

– А как же госпиталь? Я же еще не долечился.

– Где надо, там и долечат.

– Начальник, война закончилась, что вам еще от меня нужно, я кровью смыл свое первое преступление… Прогул по вашим законам тоже преступление?

– Ты был судим по законам военного времени, как саботажник, потому Родина и отправила тебя под надзором ковать победу. Все, хватит разговоров. Сержант, – громко позвал майор. В кабинет вошел боец с малиновыми знаками различия, – вот сопроводительная, получишь его вещи и конвоируешь в штаб дивизии в особый отдел. Я еще здесь задержусь.

– Есть отправить, товарищ майор!

В жизнь Николая вновь ворвались арест и этап. Сначала был сгонный пункт в Германии, затем под суровым конвоем в забитом до отказа товарном вагоне с такими же, как он, путь лежал в конечный пункт назначения – «ПФЛ2». Там Борисова, не смотря на ранение, ждал нелегкий труд на стройке. Снова допросы оперативников и следователей, а затем этап в северный лагерь. Пока выясняли суть да дело, пришлось сидеть в холодном лагере, и только по истечении полутора лет на выездной сессии суда Николаю объявили, он приговаривается к четырем годам лишения свободы.

Сидя в промозглом бараке, Борисов размышлял: «Как же так случилось, почему меня не простили, снова унизили, по новой дали срок? Выходит, властям, такие как я не нужны на свободе, у них на нас совсем другие планы. Вот она – дармовая рабсила! А ведь нас – штрафников много, и тьма тьмущая осужденных несправедливо. Власть нас боится, мы не станем молчать и расскажем правду, как о нас вытирают ноги. Фронтовики штрафники для власти, что кость в горле, мы ей мешаем. Мы прошли тюрьмы, лагеря, штрафроты. Ярость кипит в груди, мы – непрощенные! Когда же, наконец, сменится власть этих безмозглых тиранов и на смену им придут нормальные люди? Эх, Родина, не нужны мы тебе, не любишь ты нас. Да будь оно все проклято!»

Глава 2

На Филевской стороне

Шел 1949 год. У Николая Борисова закончился срок отбытия наказания и в конце зимы бывшего штрафника с изломанной судьбой, освободили. Орден «Красной звезды» ему вернули и еще две медали – «За отвагу» и «Боевые заслуги». Он даже не предполагал, что по прибытии в Москву, ему долго придется получать разрешение на прописку в Филевском районе, где проживал с матушкой до первой судимости. Сто первый километр – всегда, пожалуйста, но чем ближе к центру, тем проблематично закрепиться в столице.

Детство и отрочество Николая прошли в Юном городке, который разделяли две улицы: Красная и Черная. Теперь же после войны Красную улицу в основном заселяли вернувшиеся после победы фронтовики. Зато Черная улица по убеждению власти, как была в старые времена бандитской, так и продолжала «воспитывать» молодежь в людском духе, а не по общественным законам и правилам. Николая тоже воспитала улица, заложив в его сознание такие ценности, как сплоченность, дружба и отстаивание правоты, что порою сталкивало в спорах людей Юного городка с представителями власти на местах, то есть с милицией.

Мама за годы войны заметно сдала, постарела. Сколько слез пролила, сколько ужаса испытала встречая почтальона, только бы не получить на сына похоронку. А когда письма от сына внезапно перестали приходить, горевала, думала погиб или пропал без вести, и только спустя полтора года письмо от Коленьки вернуло ее к жизни. «Господи, пусть в лагере, зато живой, – переживала мать, понимая, что сыну сломали жизнь, – а ведь за что? За то, что мне помог, когда я слегла от болезни, лекарство мне добывал. Как же это не справедливо! Ну, какой он преступник. Вон, соседский парнишка Сережка Резаков, не один раз уже в тюрьме побывал, правда он моложе моего Алешки, но, как говорится – молодой, да ранний. С виду вроде парень-то не плохой, однако ж, неймется. Хоть и молод, да не сбил бы моего парня с пути, сын мой выходит, вроде как отрицает нынешние советские порядки, как «политический» считается, а Сережка Резаков все по карманам промышляет, да в карты играет, одним словом – уголовник».

В первый же день Николай поинтересовался у матери:

– Мам, помнишь в соседнем бараке девчонка жила, Аней зовут.

– Аннушка, да чтож не помнить-то, она до сих пор там живет.

– Вот здорово, я о ней частенько вспоминал. Не знаю почему, но запала она мне в душу.

– Вспоминал, говоришь, – мать заулыбалась, – а ты знаешь сынок, она ведь голубка всю войну тебя ждала, как увидит меня, спрашивает, как ты там, жив, здоров? Не знаю, может быть, и вышла бы за кого-нибудь замуж, но Сережка Резаков не дает никому даже взглянуть на нее. Намедни он такую драку устроил, пришли с Красной улицы парни, а один из них хотел к Ане посвататься, так Резаков ему так накостылял, насилу убрался. С нашей-то улицы мигом парни с мужиками собрались.

– Почему ты решила, что Аня меня ждала, может просто спрашивала?

– Просто так сынок и чирей не садится, – пошутила мать, – я ее видела, разговаривала, между нами говоря, она сама мне призналась, что ты ей дорог. Так что сходи к ней сынок, поговори. Прошу, ты уж с ней поаккуратнее, больно девочка еще молодая…

– Мам, ты что, я ее не обижу.

– Иди-иди, я же вижу, и у тебя к ней душа лежит, – с улыбкой сказала мать.

Когда Николай подходил к Аниному бараку, то увидел, как на крайнем окне колыхнулась занавеска, стало понятно, за ним велось наблюдение. Он улыбнулся и почувствовал, как усиленно забилось сердце. Вот и самая крайняя дверь, которая вдруг мгновенно распахнулась. Николай оторопел, когда вместо девочки, выскочившей из сеней, увидел стройную, симпатичную, белокурую девушку, одетую в потертую цигейковую шубку, ее голову покрывала серая шаль. Глаза, нос, губы, казалось, остались прежними, но за прошлые годы Анна сильно повзрослела. Она остановилась и робко облокотилась на перила. Николай не сводил с нее глаз и чувствовал, как девушка его стесняется и из скромности молчит. Парень заговорил первым.

– Здравствуй Аня.

– Здравствуй…

– Мне матушка сказала, что недавно с тобой виделась. Я бы, наверное, не стал искать с тобою встреч, но она по секрету еще сказала, что ты постоянно обо мне спрашивала.

Аня, молча, кивнула и Николай продолжил:

– Извини, но я не думал, что между нами может что-то возникнуть, ведь ты до того, как меня арестовали, была еще девчонкой. Конечно, мне хотелось написать тебе с фронта, но я не представлял, как и с чем к тебе обратиться.

– Коля, ты, правда, обо мне вспоминал?

– Когда вспоминал нашу улицу, бараки, ты всегда всплывала в моей памяти.

– А я часто о тебе думала, – скромно проговорила Анна.

– Но как так, Аня, я ведь ничего не знал. Неужели я тебе нравился?

Девушка зарделась и ничего не сказала.

– Ань, не стесняйся, скажи как есть, я правда тебе нравился?

Легкая улыбка скользнула по губам девушки и, решившись, она кивнула.

– Так ты действительно меня ждала?! – восторженно и в тоже время удивленно спросил Николай.

Аня снова молча, кивнула. Николай сел на лавочку и пригласил девушку сесть рядом. Скромно улыбаясь, она приняла приглашение.

– Коля, ты насовсем вернулся?

Парень тяжело вздохнул и тихо ответил:

– Должно быть насовсем.

– Твоя мама рассказала мне, что первый раз тебя несправедливо осудили и посадили в тюрьму. А второй раз, что ты натворил, ведь ты воевал, почему тебя снова посадили?

– Я защищал родину.

– За это в тюрьму не сажают, а награждают.

– Как видишь, меня отметили, – Николай расстегнул телогрейку и отвернул правый край. Аня увидела орден и непонятную планку.

– Какой красивый, а это что за полоска?

– Я был ранен.

– Тебя ранило и куда?!

– Было дело, пуля в плечо попала. Аня, можешь мне объяснить одну вещь, – Николаю не терпелось узнать правду о Резаке, – у тебя есть кто-нибудь из парней? Серега Резак тут кого-то из-за тебя гонял.

– Ты и про это слышал. Ничего подобного, правда, ходил здесь такой, ребята его «Крысой» прозвали, но он мне отвратителен. Я слышала, он живет на Красной улице и недавно из армии пришел. Резаков его ненавидит, рассказывал, что его папаша в органах работает, после войны его, мол, в милицию направили.

– Я слышал Резак здесь шпаной руководит, когда меня забрали во время войны, он совсем еще салагой был.

– Да, действительно он вымахал, теперь выше тебя будет и про то, что со шпаной водится, я тоже знаю.

– Аня, скажи только честно, у тебя с Сережкой Резаком что-нибудь есть?

– Коля, нет же, – Анна, потупив взгляд, тихо промолвила, – я ведь тебя ждала.

– О, боже, Анютка, ты так сильно изменилась…

– Неужели так сильно, а если б случайно встретил, узнал бы? – улыбаясь, спросила девушка.

– Узнал, у тебя такие красивые глаза… Но ты и в правду, стала такая… – Николай с удовольствием покачал головой из стороны в сторону и нежно взяв ее руку, тихо сказал, – я раньше чувствовал, как ты на меня смотрела, но не понимал.

– Я первый раз тебя увидела, когда вы целой капеллой Резаковым дрова пилили и кололи. Мама моя тогда сказала: «Парнишка какой хороший, вот только со старшим Резаковым связался зря, затянет он его в свое воровское болото».

– Мама говорила, у Резака отец погиб.

– Да, Сережке на него похоронка пришла.

Николай, спохватившись, спросил:

– А твои, мать, отец, живы, здоровы?

– Папа погиб, на него похоронка пришла, а мама не вернулась с ночной смены, за станком ей стало плохо, вызвали врача, но поздно, – От горьких воспоминаний у Анны на глаза навернулись слезы.

– Прости, я не знал, – Николай, нежно обняв девушку за плечи, легонько прижал к себе, – как же ты одна жила все это время?

– Меня тетка родная к себе взяла, одно время я у нее жила, а два года назад вернулась в родной барак.

– Сочувствую, ты теперь круглая сирота.

Анна тяжело вздохнула и, посмотрев ему в глаза, спросила:

– Коля, а я тебе нравлюсь?

Он, не задумываясь, ответил:

– Ты мне и тогда приглянулась, но ты была совсем молоденькой.

– И до сих пор нравлюсь? – игриво спросила Анна.

– Аня, ты очень хорошая, и признаюсь четно, ты мне нравишься, – Николай крепче прижал к себе девушку. Поддавшись порыву и, уже не так смущаясь, она положила голову ему на плечо. Взяв ее лицо в свои ладони, Николай окунулся в омут красивых глаз. Анна едва заметно качнула головой и закрыла глаза. Он нежно прикоснулся губами к ее губам и почувствовал неимоверное притяжение к девушке.

Продружили молодые полгода и к осени сыграли скромную свадьбу. Молодая жена устроилась на фабрику, а Николай долго не мог найти постоянную работу. Ходил на товарную станцию, ворочал мешки с мукой и крупами, часто приходилось разгружать вагоны с углем. Наконец устроился грузчиком в речной порт, казалось, жизнь наладилась. В семье царили любовь и лад, но прошлое Николая не давало покоя властям. Сначала его частенько навещал участковый, но видя, что парень не лезет в преступное сообщество, постепенно отстал. Несколько раз Николая вызывали оперативники и интересовались жизнью: спрашивали о Резакове, который умудрился снова угодить за решетку. Буквально на днях Сергей Резаков с дружками ночью обокрал магазин на Красной улице, забравшись через окошко, в которое принимали хлеб. Унесли продукты, спирт, водку и через два дня Резакова с двумя дружками арестовали.

Николай был всегда категоричен, когда заходил разговор о политике и войне, он знал настоящую цену свободы и отношение госвласти к свободолюбивым людям, которые были у нее, как бельмо на глазу. Однажды на работе в разговоре между мужчинами с начальством, Николай принялся горячо защищать права рабочих и категорично высказался о советской власти. Кто-то тайно доложил куда следует, и вскоре Борисова задержали и препроводили в ГУГБ3, где ему пришлось выслушать обвинение в свой адрес, что он смелыми высказываниями подрывает основу социалистического строя. Наравне с основными обвинениями, ему предъявили связь с уголовниками и неблагонадежными людьми в плане политических взглядов.

Анна передала мужу вещи в тюрьму и, не добившись у власти разрешения повидаться, в слезах отправилась домой. Вскоре Анна осталась совсем одна, мама Николая после приговора суда над сыном, умерла – не выдержало сердце.

Николай вернулся из лагерей не скоро, то, что ему пришлось испытать на севере, тягостным бременем легло на всю оставшуюся жизнь. В 1953 году в Норильске, где отбывал наказание Борисов, в лагерях ГУЛАГа: Горный, Речной и Степной вспыхнуло восстание заключенных. Николай примкнул к группе штрафников, которые входили в один из главных очагов мятежников. Лагерное начальство не принимало справедливых требований политзаключенных и в том числе «воров», пытавшихся агитировать среди рабочих рудников. Воровские группировки рвались к «руководству» зонами. Воры выступили против «сук» и подняли остальных заключенных против системы ГУЛАГа. Несмотря на личные интересы, воры нашли правильные аргументы при выдвижении требований: об отмене принудительного труда, прав заключенных и тем самым заставили комиссию ГУЛАГа отменить существующую практику жестокого управления лагерями.

Восстание заключенных в Горлаге совпало по времени с междоусобной борьбой кремлевской верхушки, которая уничтожила Берию.

После объявленной заключенным амнистии в 1953 году, Николай с 58 статьей за плечами, под указ не попал, его держали в лагере еще пять лет, он вернулся домой только в 1958 году. С нескрываемой радостью и любовью обнял жену, его счастью не было предела, он понимал, что Анна любила его крепко, потому и дождалась.

Через год у Анны с Николаем родился сын, назвали его Алешкой, в честь фронтового друга.

Сергей Резаков в последнее время задержался на свободе, он стал чаще приходить к Борисовым, подружился с ними еще крепче и через полгода, когда у Алеши прорезался первый зубок, Николай, посоветовавшись с Анной, попросил Резакова стать крестным отцом.

В жизни у Николая сложились взгляды, в корне отличающиеся от убеждений Резакова. Если в целом заходил разговор о жизни, то обязательно, каждый из спорящих отстаивал интересы своей стороны. Николай сетовал на скудную и беспросветную жизнь простых людей, ютившихся в лачугах и бараках, а Резаков превозносил воровскую элиту, которая могла и умела поддерживать порядок среди людей. Поспорив в очередной раз, каждый оставался при своем мнении, и такие противоречия не мешали жить в дружбе. Резаков частенько угощал маленького Алешку сладостями: то леденцы принесет, то невесть откуда – мороженное. Анна сдержанно относилась к дружбе Николая и Сергея, она знала, что дерзкий Резаков никогда не набросится на человека, не разобравшись справедливо. Он не подобьет старшего друга Николая на безрассудный поступок. Каждый выбрал свой путь: муж тяжело переживал обо всем, что случилось с ним в жизни и, зачастую выглядел задумчивым, угрюмым, Резаков же прожигал свою жизнь, идя по ней легко и особо не напрягаясь. Посадят в тюрьму – ничего, срок не резиновый, все равно закончится. А вот Николаю в таком обществе с его убеждениями жилось трудно, где все делилось только на черное и белое. Потому Анна понимала его сердцем и всячески старалась уводить от мрачных мыслей.

Николай находил временную работу и с утра до ночи вкалывал, чтобы прокормить семью. Он часто виделся с другом Сергеем Резаковым и, сидя на крылечке барака, они обсуждали какие-то вопросы. Анна иногда наблюдала за ними и не могла понять, почему ее муж и крестный отец Алешки о чем-то горячо спорят.

Николай, поглядывая иногда на друга Сергея, ловил его взгляды, направленные на Анну. Он уже давно знал и чувствовал, что его жена нравится Резакову, но Сергей никогда, даже при сильном опьянении не позволял себе переступить черту. Вот так и жили два друга в ожидании чего-то непредсказуемого, и каждый понимал, что рано или поздно в их дом снова постучится беда, и она таилась, ждала, когда подвернется удобный для этого момент.

Однажды в воскресный день к бараку подъехал «воронок», из него вышли сотрудники милиции и направились к квартире, где проживала семья Борисовых. Резаков заметил в окно, как «легавые» вошли в двери к другу Кольке и понял, что его забирают и возможно надолго. Николай словно ждал их прихода, молча, оделся, взял старый чемоданчик с приготовленными вещами, обнял, поцеловал жену Аннушку и маленького сына. Под конвоем вышел на улицу где уже собрались любопытные соседи. Анна стояла на крыльце и, зажав в одной руке платок, утирала неудержимые слезы, а другой рукой прижимала к себе сына. С горечью в сердце и с мокрыми от слез глазами, провожала она до «воронка» родного человека. Алешка не мог тогда еще знать, на какое время покидает их отец, но Анна знала точно – не на один год. Николай, перед тем, как запрыгнуть внутрь фургона, обернулся и улыбнулся. Вот таким она запомнила его на долгие годы: добрым, молодым и с прощальной улыбкой на губах.

Шли годы. К власти в стране пришел генсек Хрущев, и народ стал ощущать политическую оттепель. Много людей было реабилитировано после сталинских репрессий, но были и такие, кого государственная рука продолжала удерживать в лагерях, в их число входил и Николай Борисов.

Алешка рос и с утра до вечера носился с ребятами по улицам, благо из соседних бараков собиралось много мальчишек и девчонок. Ему было невдомек, почему мама, уткнувшись в подушку, часто плачет по ночам. Разве подрастающий мальчишка мог понять, почему отца, которого он не помнит, так не жалует существующая власть и при удобном случае отрывает от родной семьи и закрывает на долгие годы в лагеря. Но зато мама часто рассказывала, как он воевал на фронте, как его ранило, и Алешка гордился отцом, хотя его не было рядом. Открывая старенький шифоньер, он бережно трогал орден «Красной звезды» висевший на лацкане пиджака и медали «За отвагу» и «За боевые заслуги». С интересом рассматривал пулю, которой по рассказу мамы, отца ранило на войне.

В ожидании тянулись долгие дни, месяцы и годы. Письма от Николая приходили редко, и Анна с надеждой выглядывала в окно, когда же почтальон пойдет мимо, но увидев в очередной раз, как он отрицательно мотает головой, тягостно вздыхала, садилась на стул и, прижав руку к глазам, не могла унять горькие слезы.

Алеша, заметив тоскливые и заплаканные глаза матери и понимая, почему она горюет, подошел и, прижавшись к ее плечу, тихо успокаивал:

– Мам, завтра придет письмо, вот увидишь, с папкой все хорошо, не переживай за него, мам.

Анна, обняв сына, успокоилась и, взглянув ему в глаза, сказала:

– Да, да, сынок, как любил шутить наш папка, чернила не успевают высыхать, потому так долго идут до нас письма.

– Мам, а когда мы к нему поедем?

– Как только разрешат свидание. Вот подкопим денег, дождемся письма и поедем к нашему папке.

Шли дни, она жила от письма до письма. Дождливая, серая осень сменялась зимой, затем приходила долгожданная весна, наполненная душистыми запахами сирени, врывающимися в открытые створки окна.

Сергей Резаков со стороны своего барака часто видел, как Анна, стояла у открытого окна и, устремив тоскливый взгляд, высматривала кого-то на улице. Резаков тяжело вздыхал, он знал, кому предназначен этот взгляд, полный любви и отчаяния.

Резаков осознавал, что стал более осторожным, видимо в последний срок прибавилось жизненной мудрости. Ранее случалось, сходил на дело, спустил деньги в кабаке с друзьями и подругами, а затем опять в разнос, в общем, жил от одной кражи до другой. А теперь старался заводить знакомства аккуратно, с кем попало не пил, и на дело не шел, долго готовился. Но зато стал чаще играть в карты и когда срывал крупный банк, вот это был кураж! Снова собирал друзей и подруг, куролесил с ними до последней копейки. Соседи, наблюдая за такими гулянками, догадывались, Сережке Резаку либо в карты фартит или дружок освободился, и они на радостях устроили пир на всю Черную улицу.

Весной, когда бараки утопали в вишневом цвету, девушки с парнями собирались под окнами на лавочках, там допоздна звучали песни под гитару или аккордеон. Молодые парочки скрывались за листвой, за которой доносились шепот или причмокивания от сладостных поцелуев.

Анна с легкой улыбкой иногда наблюдала, как Резаков чудит, весело балагурит, шутит и, пощипывая девушек, привлекает их задушевными песнями. Сын Алешка любил его за доброту, за дерзость, за умение находить подход к ребятне. Если Резак в куражах, то не обделял ребятишек вниманием, всегда давал сладости или какие-нибудь игрушки. Однажды, играя во дворе в футбол, пацаны нечаянно запустили мяч в соседский огород к сварливому мужику. Он не раз ругал и предупреждал ребят, что заберет и не отдаст мяч, вот и на этот раз мальчишки упрашивали ворчливого дядьку.

– Дяденька, киньте мяч.

– Все, доигрались сорванцы, все грядки мне мячом помяли. Больше не увидите его.

– Дядь, ну пожалуйста, – упрашивали ребята, – мы больше не будем.

– Нет, я сказал, ищите другое место для игры.

Вдруг раздался знакомый голос, к штакетнику подошел Резаков.

– Слышь, Миха, – мяч пацанам верни.

– Серега, не заступайся, посмотри, они мне все грядки испортили.

Резаков достал из кармана штанов денежную купюру достоинством в три рубля и, протянув ее Михаилу, сказал:

– Да, ладно тебе, это же детишки. На вот тебе за издержки, покроешь свои убытки.

– Я сказал, нет!

– Ну, ты и чморина! Если с мужиками в неладах живешь, так не перекидывай на пацанов свою злость. Не отдашь мяч, башку тебе сорву и отдам пацанам, пусть гоняют вместо мяча, – разозлившись не на шутку, пригрозил Резак.

Сосед нахмурился и, опасаясь, что Резаков может исполнить свою угрозу, бросил мяч за штакетник.

Сергея кое-какие соседи побаивались за крутой нрав и бесстрашие. Кто-то не сомневался, если он вынет из-за голенища сапога финку, то может довести дело до конца, потому старались не перечить жигану. Лешка с благодарностью взглянул на Резакова.

– Если что, крестник, обращайся. Обидят, сразу мне говори, не тяни с разборками. Я батьке твоему обещал, что с тобой все будет в порядке.

– Ладно, дядь Сереж, – согласно закивал Алешка.

– Я сколько раз тебе говорил, называй меня просто Серегой, я же твой крёстный. Не перевариваю я этих: дядя да тетя. Понял, Леха, чтобы я больше от тебя не слышал, что называешь меня дядей.