Чай с привкусом моря

– Ма-а-ам, ну пойдём! – старший уже прыгал на месте.

– Идём, – сказала Наталья, и в этом «идём» прозвучало больше, чем разрешение купаться.

По дороге к кромке воды взгляд всё равно цеплял соседний домик. Мужчина у столика наклонился, поправил что-то на крышке контейнера, и на секунду в воздухе вспыхнул запах – тонкий, пряный, тёплый. Лук? Специи? Наталья поймала себя на том, что вдохнула глубже.

Дети ворвались в море с визгом, брызги полетели на ноги. Наталья стояла по щиколотку в воде и следила за их спинами, за тем, как они держатся ближе к мелководью. Где-то рядом, за спиной, сухо щёлкнула крышка, и снова потянуло этим запахом – уже увереннее, будто берег готовил что-то своё, без спроса, без приглашения.

Наталья оглянулась через плечо – быстро, почти сердито на саму себя – и увидела, что сосед опять смотрит в их сторону. Не пристально. Просто отмечает: дети в воде, мать рядом.

Ладонь на секунду сжала ремешок сумки с полотенцами. Слова утреннего приветствия всплыли сами, простые и опасные своей простотой: контакт уже случился. Стена осталась стоять, но в ней появилась тонкая щель, и оттуда пахло жареным луком и чужой спокойной уверенностью.

И в эту щель, против воли, потянуло посмотреть, что будет дальше.

***

Сковорода пискнула так, будто кто-то провёл ногтем по стеклу, и в воздух сразу поднялось то, что невозможно игнорировать: жар, масло, лук, специи. Строка в книге поплыла, буквы собрались в чёрные крошки.

Наталья перелистнула страницу, прижала её пальцем и снова уставилась в текст. Глаза делали вид, что читают. Нос жил отдельной жизнью.

Солнце к полудню стало плотным. Песок возле воды уже жёг, а у кромки прибоя держался прохладный слой воздуха, пахнущий солью и водорослями. Дети занимались важным строительством: старший командовал, младший таскал мокрый песок в пластиковом ведёрке и то и дело поднимал голову, чтобы проверить, смотрит ли мать. Смотрит.

На соседнем участке, у их домика, мужчина с мягким голосом возился возле переносной плитки. Утро уместилось в одном «Доброе утро!», а теперь этот «добрый» человек уверенно хозяйничал у моря: поставил столик так, чтобы тень от крыши резала жар пополам, разложил пластиковые миски, и на сковороде уже шли первые серьёзные звуки. Оттуда вырывался пар – густой, с пряной горечью.

Наталья сидела в шезлонге, ноги вытянуты, книга на коленях. Ладонь держала страницу. Второй рукой хотелось прикрыть нос, чтобы не выдать голод. Глупая реакция, взрослая женщина, мать двоих детей… Но организм выдавал правду быстрее, чем голова успевала придумать приличную версию.

Плечо дрогнуло от короткого смешка – не потому, что было смешно, а потому что ситуация выглядела нелепо: приехать на остров за тишиной, а получить кулинарный спектакль под окнами.

На столике у Натальи лежал пакет с их припасами. Остатки вчерашних булочек, яблоки, печенье, пачка лапши быстрого приготовления, которую дети называли «супом», и маленькая банка сгущёнки, купленная заранее на случай «мама, я умираю от голода». Сгущёнка в таких случаях действовала как компресс: на минуту снимает, потом возвращается сильнее.

– Ма-ам, – младший подбежал, в песке до колен, и ткнулся лбом в колено. – Пахнет! Мы есть хотим!

Старший подошёл важнее, с лопаткой в руке, и добавил, будто ставил печать:

– Очень хотим.

Наталья открыла пакет, достала печенье.

– Держите. Пока строите.

Младший взял печенье, понюхал, поморщился и посмотрел туда, где шкворчало.

– Это другое.

Старший молча согласился одним взглядом. И тут же, без спроса, оба повернули голову в сторону соседнего столика. Дети выучили маршруты по запахам быстрее, чем по карте.

Наталья поднялась. Слишком резко – шезлонг скрипнул. Песок сразу набился в шлёпанцы. Она сделала пару шагов к детям, будто собиралась отвлечь их новым заданием, и поймала себя на том, что сама идёт на запах.

У столика мужчина аккуратно помешивал содержимое сковороды. Запястье работало ровно, спокойно. В какой-то момент он поднял голову и встретил взгляд Натальи. Там не было победы и ожидания благодарности. Там была оценка: мать держится, дети голодны.

– Всё нормально? – спросил он просто, без улыбки-ловушки. И сразу добавил, чтобы не оставлять Наталью один на один с этим «нормально»: – У меня казан большой. Лагман. На троих перебор. Если хотите, можно угостить вас и ребят.

Наталья остановилась на расстоянии, на котором голос слышен, а чужой пар не касается лица. Внутри поднялась привычная волна: отказать, закрыть тему, не брать. Любая «забота» умеет потом превращаться в счёт.

– Спасибо, – сказала Наталья быстро. – Не нужно, у нас есть еда.

Слова получились слишком официальными, почти канцелярскими. И в ту же секунду желудок выдал короткий, предательский отклик. Наталья притворилась, что это шлёпанец чавкнул песком.

Мужчина не двинулся ближе. Только опустил ложку на край сковороды и вытер пальцы о салфетку.

– Понятно, – спокойно ответил он. – Тогда пусть дети строят, а взрослые делают вид, что их это не касается.

В фразе прозвучала шутка, но шутка была не про Наталью, а про ситуацию. От этого она задела сильнее. Наталья уже открыла рот, чтобы вернуть контроль, и в этот момент дети решили всё сами.

– Мы голодные! – выпалил младший и поднял руку, будто записывался в очередь.

– Очень! – поддержал старший и добавил, прищурившись на мать: – Там вкуснее.

Наталья почувствовала, как уши становятся горячими. Взгляд скользнул по столу: миски, ложки, хлеб, зелень, аккуратно нарезанные овощи. Всё готово. Всё продумано. Чужой порядок, который не просил разрешения.

– Дети… – начала Наталья строго, но строгий голос потонул в новом облаке запаха. Специи поднялись с паром, и в голове мелькнуло воспоминание, которое давно не приходило: маленькая кухонька в другой жизни, когда кто-то готовил рядом и было безопасно просто ждать, пока позовут к столу. Воспоминание исчезло, а пустота после него осталась.

Мужчина посмотрел на детей, потом на Наталью.

– Есть вариант, – сказал он. – По-честному: миски стоят, еда всё равно будет. Если откажетесь, лагман завтра будет грустить в контейнере. Дети потом тоже будут грустить. Разговоров много не нужно.

Наталья уловила, что он упростил сделку до минимума. Не «давайте дружить». Не «расскажите о себе». Только «поесть». Это было похоже на мостик из досок: короткий, без перил, но пройти можно.

– Хорошо, – произнесла Наталья и сама удивилась своему голосу. Он звучал ровнее, чем внутри. – Только… ненадолго.

– Отлично, – мужчина кивнул и наконец улыбнулся. Быстро, без давления. – Андрей. Для удобства. Миски – на стол. Руки – сюда, вода есть.

Он поставил рядом пластиковую бутылку с дырочками в крышке и кусок мыла на блюдце. Привычка туриста, который не ждёт сервиса. Дети радостно встали в очередь мыть руки, толкаясь плечами. Андрей поднял ладонь, и очередь тут же стала послушнее. Спокойная власть, без крика.

Наталья подала младшему полотенце, поправила старшему кепку и села за край стола, оставив между собой и Андреем небольшой просвет. Пальцы легли на колени. Спина держала осанку, готовую в любой момент подняться и уйти.

– Острый? – спросила Наталья, когда Андрей начал разливать лагман по мискам.

– Можно сделать мягче, – ответил он и протянул отдельно маленькую баночку с красной пастой. – Это добавляют по желанию. Для взрослых.

Дети вцепились в миски так, будто их могли отобрать. Младший сразу испачкал подбородок бульоном. Старший старательно вытянул лапшу, поднял взгляд на Андрея и вдруг сказал:

– Вы вкусно делаете.

Андрей на секунду замер, потом коротко кивнул, принимая детский комплимент без лишних слов.

– У вас дисциплина, – заметил он, глядя на Наталью, и в тоне прозвучало что-то проверяющее.

Наталья поняла: сейчас последует вопрос. Про папу. Про то, почему одна. Про то, сколько дней тут. Внутри поднялась защита, привычная и быстрая.

– Дисциплина спасает, – ответила Наталья и занялась своей миской, словно там лежал документ, который нужно подписать. Ложка стукнула о пластик. Бульон был горячий, на поверхности блестели капли масла, зелень пахла свежестью. Наталья сделала первый глоток, и напряжение в плечах немного отпустило, будто тело наконец получило сигнал: сейчас можно жить.

Андрей не давил. Он тоже ел, иногда поднимая взгляд на детей, чтобы вовремя подать салфетку или убрать со стола упавший кусок хлеба. Наталья отметила это автоматически: чужая внимательность, направленная не на женщину, а на детей. Это меняло правила игры.

– Мам, можно ещё? – младший поднял миску двумя руками.

– Можно, – сказал Андрей раньше Натальи и тут же посмотрел на неё, проверяя реакцию. – Если вы не против.

Наталья поймала себя на том, что кивает без внутренней борьбы.

– Пусть ест.

– Отлично, – Андрей снова кивнул и добавил тихо, чтобы слышала только Наталья: – Дети здесь быстро выдыхаются. Потом спят как камни. Удобный остров.

В этой фразе был смысл, который цеплял. Наталья ощутила, что разговор пытается повернуть в сторону вечера, в сторону общего времени, в сторону соседства, которое уже стало фактом.

– Наталья, – произнесла она, опережая следующий вопрос. Имя прозвучало как граница и как разрешение одновременно.

– Очень приятно, – ответил Андрей, и на секунду в его взгляде мелькнуло облегчение, будто он добился маленького результата.

Дети ели, солнце стояло высоко, а море шумело ровно, без капризов. В какой-то момент Наталья заметила странную деталь: пар от лагмана поднимался и уходил в сторону воды, тонкой полосой, будто его кто-то уводил. Наталья провела пальцем по краю миски, проверяя горячее, и снова посмотрела на эту полоску. Она держалась упорно, пока дети смеялись, и исчезла, когда Наталья напряжённо замолчала.

Слова уже были готовы сорваться: «спасибо», «мы потом…», «обязаны…». Наталья удержала их. Платежи за чужую доброту всегда начинались со слов.

И тут из-за угла домика раздался сухой щелчок – короткий, уверенный. Наталья повернула голову и увидела на уровне глаз объектив камеры. Худощавый мужчина с ремнём через шею стоял на песке, будто возник там давно и только сейчас стал заметен. Он смотрел прямо в сторону стола.

Ещё один щелчок.

Наталья замерла с ложкой в руке. В груди поднялось знакомое напряжение – быстрый подъём, без объяснений.

Сколько кадров уже есть в этой камере?

Щелчок повторился – коротко, уверенно. Наталья почувствовала его кожей, будто кто-то пальцем коснулся затылка.

На песке стоял худощавый мужчина в светлой рубашке, ремень от камеры пересекал грудь. Камера висела на уровне живота, но палец всё ещё лежал на кнопке спуска. Взгляд у него был живой, внимательный. Не хищный. От этого становилось только хуже: от хищного проще отбиться.

– Простите, – произнёс он сразу, не ожидая, пока Наталья подберёт слова. – Я увлёкся.

Наталья медленно опустила ложку в миску. Лапша осела. Бульон перестал шевелиться.

– Вы нас… снимали? – голос вышел ровным, но внутри всё встало в стойку. Руки захотели закрыть детей собой, спрятать, заслонить.

Худощавый поднял ладонь – пустую, без жеста «стойте», скорее «не нападайте».

– Да. Кадр был хороший. Дети, солнце, пар… – он осёкся, будто понял, что перечисляет слишком поэтично для чужой матери. – Если вам неприятно, я удалю. Сейчас же.

Андрей рядом не вмешивался. Он положил ложку, вытер пальцы салфеткой и посмотрел на Наталью так, будто решение должно быть её и только её. Это тоже было неожиданно: мужчины обычно либо вступались, либо отмахивались. Здесь – уважение к границе.

Наталья встала. Миска осталась на столе. Младший вскинул голову, на подбородке блестел бульон.

– Мам?

– Всё хорошо, – сказала Наталья детям, и сама услышала, что фраза адресована больше себе.

Она подошла к мужчине с камерой на два шага, остановилась на расстоянии, на котором видно экран и не видно сердца. Слова «нельзя» и «кто вам позволил» уже были готовы, но Наталья не выпустила их. В таких словах всегда есть продолжение – разговор, объяснения, оправдания. Ей не нужно было объяснение. Ей нужна была уверенность, что дети не окажутся в чужих руках даже через фотографию.

– Покажите, – потребовала Наталья.

Мужчина кивнул. Быстро. С готовностью человека, который знает цену секундам. Он аккуратно снял камеру с ремня, повернул экран к ней, пальцами пролистал несколько снимков.

На первом была линия воды, песок, тень от домика. На втором – дети у кромки, старший с мокрыми руками лепит стену замка, младший с ведёрком и светлыми брызгами на ресницах. На третьем кадре они сидели у стола: пар над мисками, солнечные пятна на деревянной поверхности, Андрей в полоборота. Наталья там тоже была. Не крупно – край плеча, руки, миска. Но достаточно, чтобы почувствовать: её увидели.

Наталья сжала пальцы на ремешке своей сумки. Внутри дрогнуло нечто неприятное и одновременно тёплое: на этих снимках дети были красивыми. Не «сфотографированными», а настоящими. Свет держал их лица мягко, без выставления на показ. Наталья увидела то, чего не видела уже очень давно: не усталость, не хаос, не бесконечные «быстрее» и «не трогай». Увидела радость.

– Вы их… – Наталья проглотила слово «подсмотрели». – Вы часто так делаете?

Мужчина поправил ремень на плече. Глаза у него были внимательные, будто он ловил не ответы, а углы.

– Я снимаю жизнь, – сказал он и тут же остановился, словно эта фраза могла прозвучать слишком красиво. – Игорь. Я… привыкаю ловить то, что быстро исчезает.

Наталья задержала взгляд на экране. На кадре, где дети в воде, солнце искрилось на поверхности, а старший поднял руки, будто победил море. Наталья ощутила, как в горле собирается плотный ком. Она не позволила ему подняться выше, выровняла дыхание. Плакать при чужих – это приглашение. Ей не нужны приглашения.

– Откуда вы знаете, что оно исчезает? – спросила Наталья и сама удивилась вопросу. Он вырвался, потому что в нём было что-то личное.

Игорь выдержал паузу и не стал отвечать прямо. Вместо ответа он снова прокрутил кадры, остановился на снимке, где дети смеются, и осторожно сказал:

– Вы смотрите так, будто давно не видели их такими.

Наталья резко подняла глаза. Внутри щёлкнуло: вот оно. Лезет. Сейчас будет жалость. Сейчас будет «вам тяжело». Наталья уже приготовилась оборвать разговор, но Игорь не продолжил. Он только держал камеру так, чтобы Наталья могла сама решить, что делать дальше.

– Удалите? – спросил он тихо.

Эта простая формулировка ударила по самым узким местам. Наталья могла сказать «да» и остаться в привычном режиме безопасности. И всё. Она бы ушла к детям, закрыла тему, и мостик, который утром появлялся, снова обрушился бы в воду.

Слова «удалите» и «оставьте» были одинаково опасны.

Наталья посмотрела на детей. Младший махнул ей рукой, показывая, что миска пустая и хочется ещё. Старший сосредоточенно обводил лопаткой края песчаной башни, будто строил крепость для всей их жизни.

Наталья повернулась обратно к экрану камеры.

– Не удаляйте, – произнесла она и почувствовала, как дрожит кончик языка. – Перешлите. Мне.

Игорь не улыбнулся победно. Он кивнул, будто получил рабочее задание.

– Конечно. Вечером? Я могу скинуть на мессенджер. Или на почту.

Наталья снова ощутила напряжение. Контакты. Номер телефона. Это уже не еда. Это уже связь, которую потом нельзя просто смести рукой.

– Посмотрим, – ответила Наталья и сразу добавила, чтобы не оставить дырку: – Я скажу, куда.

Игорь принял это, не торгуясь.

– Хорошо.

Он убрал камеру, но не ушёл. Сел на песок рядом, и начал просматривать снимки, будто занимался своим делом и не ждал продолжения. Эта не вмешивающаяся позиция раздражала и успокаивала одновременно.

Наталья вернулась к столу. Андрей поднял на неё взгляд, и в этом взгляде было короткое «всё в порядке?» без слов.

– Всё, – сказала Наталья и села. Ложка снова оказалась в руке. Наталья сделала глоток бульона, чтобы занять рот, чтобы не говорить лишнего.

– Это Игорь, – сказал Андрей, будто отмечал очевидное, и тут же добавил вполголоса: – Он иногда забывает, что люди не кадры.

Наталья посмотрела на Андрея чуть пристальнее. Фраза звучала как оправдание. И как предупреждение. Наталья отметила второе.

– А вы? – спросила Наталья, не выбирая мягкости. – Вы тоже иногда забываете?

Андрей задержал взгляд на её лице. Пальцы у него лежали на столе спокойно, без суеты.

– Я помню, – сказал он. – Поэтому спросил, прежде чем предложить.

Ответ был короткий. Никакого «я хороший». Только принцип. Наталья почувствовала, что ей легче дышать.

Слева послышались шаги по доскам. Дверь их домика приоткрылась, и изнутри вышел третий мужчина – коренастый, с подносом. На подносе стояли маленькие чашки и чайник. Он двигался уверенно, будто пляж – его кухня.