Трио в бегах, не считая долгов

Дорога на окраину заняла вечность. С каждой станцией толпа редела. Они вышли на открытую станцию: над головой – низкое заревое небо, в ушах – гул трамвая и вой ветра в проводах. Запах шашлыка из соседнего ларька странно контрастировал со всеобщим унынием. Провинция внутри мегаполиса.

Дядя Витя ждал их у гаража в самом дальнем углу кооператива «Заря». Он оказался мужчиной лет шестидесяти, с выправкой, не убитой даже стёганой телогрейкой и ушанкой. Лицо обветренное, глаза – маленькие, острые, как у хорька. Рядом стоял «Москвич» цвета «яичница» – грязно-бежевый с рыжими подтёками ржавчины на порогах. Машина выглядела так, будто пережила несколько апокалипсисов и уже собиралась встречать следующий.

– Не машина, а танк! – голос у Вити был хриплым, чеканным, будто он отдавал приказ. – Заводится с полпинка.

Леопольд, не отвечая, обошел авто вокруг. Его память и прагматизм выступили на первый план, заглушив страх. Он видел все: летняя почти лысая резина, прогнившие пороги, стёкла в паутине трещин. Присев, он пристальнее разглядел колеса.

– Передние тормозные колодки стёрты на 90%,– бросил он через плечо. – Карбюратор, судя по потёкам, не просто льёт, он хлещет. Это не машина, дядя Витя, а набор запчастей, установленный на колеса, чтобы удобнее было доставить его на пункт переплавки металлолома.

Витя нахмурился, но в его взгляде промелькнуло уважение к знающему человеку.

– Торгуешься, значит. Ну называй свою цену, знаток.

Колетт, наблюдая за Витей, «читала» его. Когда он говорил о «ходовом состоянии», он трогал мочку левого уха – классический жест неуверенной лжи. Но она видела и другое: он постоянно, почти незаметно, оглядывался в сторону тёмного здания склада на краю кооператива: страх перед кем-то, кто там находился.

– Мы заберём её сейчас, – тихо, но чётко сказала Колетт, подойдя ближе. – И вы сможете сказать своему начальству на том складе, – она едва кивнула в сторону здания, – что её… угнали. Чисто. Ни вопросов, ни проблем.

Витя вздрогнул, будто его ткнули в больное место. Его острые глазки сузились, оценивая Колетт по-новому.

– Ты откуда про склад?..

– Неважно. Нам – машина, вам – избавление от головной боли. И, скажем, 30 евро.

Леопольд бросил на неё взгляд, полный изумления. Это был гениальный ход. Он подключился:

– 30 евро – это за металл. Плюс мы забираем проблему. Соглашайтесь, пока не передумали. И пока ваше начальство не вышло проветриться.

Оливер стоял в стороне, вглядываясь в фигуру Вити. Вокруг того не было ни кровавого отсвета опасности, ни золота удачи. Было мутновато-коричневое невнятное сияние, как у подтаявшего шоколада. Цвет мелкой жадности, страха и бытовой неуверенности.

– Он не опасен, – тихо сказал Оливер Леопольду. – Он… жадный и боится. Но он не наш враг.

Это было всё, что требовалось Леопольду услышать.

– Решаем. Да или нет?

Дядя Витя плюнул под ноги, долго смотрел на «Москвич», потом на окно склада.

– Ладно, чёрт с вами. Давай свои тридцать. И тушёнку из багажника забирайте, ей богу, там две банки. Ключи. И чтоб я вас больше не видел.

Сделка заняла две минуты. Леопольд отсчитал потрёпанные евро – почти последние. Колетт вытащила из бардачка две банки тушёнки «Говядина» с пылью времён СССР. Ключи, холодные и потёртые, легли на ладонь Леопольда.

Они залезли в салон. Пахло бензином, старым табаком, кислой надеждой. Леопольд повернул ключ. Стартер скрежетал несколько секунд, двигатель чихнул, захлебнулся и, наконец, завёлся с таким дребезжащим рёвом, что, казалось, отвалится и покатится по асфальту. Стрелка температуры поползла вверх ещё до начала движения.

– Похоже, у него свой микроклимат, – мрачно пошутил Леопольд, включая передачу.

Они выехали из кооператива, оставив дядю Витю курить в темноте у гаража. Москва, её огни, её погоня, остались где-то позади, за спиной, в клубке дорог и тревог.

Когда они оказались на пустынной дороге, ведущей куда-то на юго-восток, напряжение начало спадать. Леопольд посмотрел на приборную панель. Стрелка уровня бензина качалась, чуть не доходя до красной черты. Но возможно, этот датчик был неисправен.

– Бензина непонятно сколько, двигатель троит, карты нет, куда ехать – хз… – констатировал он.

Оливер молчал, уставившись в темноту за окном. Колетт опустила голову на стекло. Они сделали это. Они сбежали. Но цена… Они стали соучастниками. Они купили, возможно, краденое железо. Их побег окончательно ушёл в серую внеправовую зону.

Леопольд, пытаясь отвлечься, открыл бардачок. Оттуда посыпался мусор: обёртки, пустые пачки сигарет «Прима», какая-то гайка. И среди этого хлама – толстая, сложенная в несколько раз бумага. Они ее развернули: это была карта. Не Google Maps, а настоящая, бумажная, пожелтевшая от времени карта автомобильных дорог СССР 1985 года. На ней жирной красной линией был выделен маршрут от Москвы до Ялты. Они уставились на неё, и по салону поползло тихое, нервное, почти истерическое хихиканье. Оно переросло в смех – смех над абсурдом и чудовищной нелепостью всего, что с ними происходило.

– Ну что ж, – сказал Леопольд, вытирая слезу. – Есть карта, устаревшая на сорок лет, но все же. Куда рванем?

Вглядевшись в карту, Оливер сказал:

– На юг, к теплым морям! К солнцу! Там цвета должны быть ярче, и воздух там другой, не московский.

Колетт вздохнула, глядя на эту дурацкую старую карту.

– Значит, едем на юг, – заключил Леопольд, кладя карту на торпедо. – Первая задача – заправить бак и свои желудки. А затем – по карте 1985 года – вперёд к приключениям!

«Москвич» надсадно зарычал, как будто понял сказанное, и поплёлся в темноту, увозя их от прошлого и от себя самих вчерашних в сторону неведомого юга, где, как им казалось, должно было быть светлее.

Глава 6. «У Дашки», погоня и границаГлава 7

Ночь в салоне «Москвича» была не путешествием, а долгим, мучительным рождением в новое состояние – состояние беглецов. Двигатель стонал, метался между жизнью и смертью, каждый новый стук отдавался в костях. Леопольд, слившийся с рулём, вглядывался не в дорогу, а в стрелку бензобака, застывшую ниже нуля. Он вёл не машину, а расчёт вероятностей, где переменными были литры призрачного бензина и километры до неминуемой остановки. Его память, эта безупречная картотека, лихорадочно листала страницы с обрывками знаний: «стук в верхней части – клапана», «синий выхлоп – масло». Это были сухие факты, бесполезные без инструментов и запчастей.

Оливер дремал, уткнувшись в стекло. За окном проплывали тёмные силуэты спящих деревень, одинокие фары-призраки. Его внутренний экран, обычно перегруженный, был пуст. Тишина. Не цветовая, а сенсорная. Усталость заглушила каналы, или сама дорога, это серое нерождённое пространство между «было» и «будет», не несла в себе эмоций. Лишь тьма, разорванная жёлтыми пунктирами встречных фар.

Колетт бодрствовала, сверяя пожелтевшую карту с редкими указателями, названия которых звучали как эпитафии: «плодосовхоз „Рассвет“», «пос. Горки». Она физически чувствовала, как с каждым километром из её плеч выходит стальной прут московского страха. Его место занимала глухая, костная усталость – усталость не от дороги, а от постоянной бдительности.

На рассвете в стуке двигателя появилась новая, зловещая нота – сухой, дробящий звук, будто внутри картера лопались кости. Леопольд выругался, и его проклятие потонуло в рёве «Москвича», когда он съехал на раскисшую обочину. Перед ними, как мираж, возникло кафе – покосившийся сруб с кривой вывеской «У Дашки». Рядом, как доисторические животные, дремали два дальнобоя.

– Всё. На таком стуке до кладбища не доедем, а нам надо дальше, – заявил Леопольд, глуша двигатель. В наступившей тишине зазвенело в ушах.

Они вылезли, разминаясь. Перед кафе красовался гигантский, выцветший от времени щит: загорелые модели на фоне бирюзового моря и надпись «КУРОРТ „ЛАЗУРНЫЙ БЕРЕГ“ – ТВОЯ МЕЧТА!». Щит был испещрён похабными надписями и ржавыми подтёками. Контраст между гламурной иллюзией и убогой реальностью был настолько ядовитым, что даже Оливер не нашёл для него цвета.

Он посмотрел на дверь кафе. Над ней горела голая лампочка. И вокруг – слабое, маслянисто-жёлтое свечение. Не яркое, не продажное. Тусклое, тёплое, как свет керосиновой лампы в деревенском доме. Цвет непритязательной доброты, не ожидающей награды.

– Там… нестрашно, – тихо сказал Оливер, и в его голосе прозвучала неуверенность, смешанная с надеждой. Его вера в знаки была надломлена, но этот цвет тянул, как запах домашнего хлеба. – Там… уютный цвет.

– Уют в придорожной помойке? – съязвила Колетт, но без прежней колкости. Она и сама читала пространство: усталость, кислую скуку, но не агрессию. – Ладно. Нам нужен чай. И информация. Если есть.

Внутри пахло жареным салом, дешёвым чаем и мокрой собачьей шерстью. За стойкой, как монумент, сидела женщина – лицо, как печёное яблоко, в сетке морщин. Фартук поверх стёганой телогрейки. Дашка.

– Чай, кофе, яичница с сосиской. Всё.

– Три яичницы, пожалуйста, – сказала Колетт, пытаясь вложить в голос беззаботность студентки. – И большой чайник. У нас машина сломалась.

Дашка оглядела их бегло, но пристально: городские, потрёпанные, с пустыми глазами и той особой бледностью, что бывает от долгого страха.

– Машинка-то ваша – «Москвич» ржавый? – хмыкнула она. – Понятненько. Проблемки. Яичница – триста. С чаем – четыреста.

Леопольд вздрогнул, будто его ударили током. Четыреста. Последние рубли. Его прагматизм взвыл от несправедливости.

– Это грабёж, – вырвалось у него сквозь зубы.

– На трассе, милок, не грабёж, а такса за цивилизацию, – невозмутимо парировала Дашка. – Не ндравится – дальше езжайте. До следующей цивилизации километров пятьдесят грязи.

Оливер, стоявший чуть сзади, вдруг увидел. На полке за стойкой, между банок с гречкой и свёртком гвоздей, стояла потрёпанная книга. «Гаргантюа и Пантагрюэль». Рабле.

– Вы… это читаете? – не удержался он, и в его голосе прозвучало такое чистое, детское удивление, что Дашка отвела на него взгляд.

– Мужа покойного, – сказала она немного мягче. – Он историком был, в школе. Иногда листаю. А ты, я гляжу, тоже из книжных.

Колетт, уловив момент, перешла в наступление с обаятельной, чуть виноватой улыбкой:

– Мы студенты-историки! Едем в экспедицию, по старым усадьбам собираем материал. Машина отцовская, древняя, вот и подвела. Совсем без гроша. Не подскажете, тут кто в механике понимает?

Дашка помолчала, вытирая кружку грязной тряпкой.

– Механик у нас один – дядя Саня. Но он с вечера пятницы и до понедельника – нежить. А ты, – ткнула она пальцем, черным от угля, в Леопольда, – сам-то шаришь?

– Шарил, – мрачно ответил он, чувствуя, как унижение подкатывает к горлу. Его знания были теоретическими, абстрактными. Бесполезными. – Стучит что-то вверху. Клапана, наверное. Свечи, возможно, умерли. Но инструмента нет.

– Инструмент в сарае есть, мужа. Свечи… – она махнула рукой в сторону дальнобойщиков. – У них, может, лишние есть. Они на разборке в Ефремове берут. Но просто так, за красивые глазки, не дадут.

Леопольд молча кивнул и вышел, чувствуя, как его прагматизм, этот алтарь, на котором он приносил в жертву чувства, треснул. Он не мог вспомнить, как сделать свечу из палок и жевачки. Он был беспомощен.

Пока он возился под капотом, чёрный от мазута и злости, Оливер остался внутри. Он не пытался ничего выведать. Он просто разговорил Дашку. Спросил про мужа-учителя, про сына, уехавшего в Питер и забывшего дорогу домой. Слушал. Искренне. Его синестезия, притихшая, подсказывала ему, когда нужно кивнуть, когда – вздохнуть. Он не играл. Он был.

И Дашка оттаяла. Принесла яичницу – не три порции, а одну большую сковороду, поставила на стол с чёрным хлебом. Налила чай из огромного закопчённого чайника.

– Ешьте, студентики. Вижу, с дороги подохнуть хотите. Деньги… как-нибудь. Чай не считаю.

Колетт наблюдала за этой немой сценой, и в ней что-то щелкнуло, как затвор фотоаппарата. Она видела, как Оливер своей простой, неуклюжей человечностью делает то, чего никогда не смогла бы она со всем своим «считыванием». И видела Леопольда за окном – гордого, расчётливого Леопольда, – который беспомощно копошился в грязном железе. Впервые она почувствовала не раздражение, а острую, почти физическую ответственность за этих двоих – за уязвимого мечтателя и сломленного прагматика.

Через час Леопольд вернулся, лицо и руки в чёрных разводах.

– Вроде жив. Клапана подрегулировал. Одну свечу выменял у водилы. Сказал, мол, студенты-историки, мотор ихний – тоже история. Он посмеялся, но дал. На таком до города дотянем. Но бензин… бензин на дне.

Дашка, молча наблюдавшая из окна, вышла и вернулась с замызганной канистрой.

– Вот, 76-й. Для вашего ведра пойдёт. Берите. И езжайте, а то смотрю на вас – будто привидения.

Они не спорили. Залили бензин. Когда Леопольд, стиснув зубы, протянул ей смятые четыреста рублей, она оттолкнула его руку так резко, что купюры рассыпались по грязному полу.

– Иди ты. Купите лучше книжку. Или молока. Выглядите, будто с того света пришли.

Они выехали на трассу. В животах – скудное тепло яичницы, в баке – несколько литров жизни, в машине – хрупкое, купленное унижением затишье. Бледное мартовское солнце вышло из-за туч.

И тут Колетт, машинально бросившая взгляд в зеркало, замерла. Её голос стал плоским и острым:

– Сзади. Чёрный «Патриот». Я его ещё у кафе в кустах видела. Это они.

Оливер, сидевший сзади, вскрикнул:

– Красный! Весь – красный, как раскалённый металл! Давление, злость, опасность!

Леопольд, не задавая вопросов, вжал педаль газа в пол. «Москвич», будто поняв, что от него требуется, рванул с неожиданной, хриплой прытью. Внедорожник ускорился, легко сокращая дистанцию.

Началась погоня – комичная в своей несоразмерности, но смертельно серьёзная. Леопольд, его мозг работая как компьютер, искал на карте в памяти ответвления. Увидев глиняную колею, уходящую в чахлый лес, он резко свернул. «Москвич», лёгкий и верткий, прыгал по ухабам. Тяжёлый «Патриот», рванувшись за ним, с ходу зарылся передними колёсами в раскисшую грязь.

Напряжение в салоне взорвалось тишиной. Оливер сиял:

– Видите! Красный свет! Я видел его! Он предупредил!

Колетт обернулась к нему. В её зелёных глазах не было восторга. Была усталая ясность.

– Мы ушли, Оливер, потому что Леопольд свернул на проселок, который знал или угадал. А не потому, что ты увидел красный цвет. Ты увидел его, когда они уже были в ста метрах за нами. Это не предупреждение. Это констатация.

Леопольд, всё ещё стиснув руль до побеления костяшек, добавил, глядя прямо на дорогу:

– Она права. И в Москве я совершил ту же ошибку. Я захотел поверить в твой цвет, в твой знак. Захотел лёгкого решения. И проигнорировал факты. Нам нельзя полагаться на чудеса. Мир жёстче. И мы должны быть жёстче.

Эти слова, холодные и точные, упали в тишину салона тяжелее, чем стук двигателя. Оливер откинулся на сиденье. Его восторг сменился холодным прозрением. Его дар был не компасом. Он был барометром, показывающим погоду, когда гроза уже началась.

Пропускной пункт «Верхний Ларс» возник перед ними, как декорация из другого, строгого мира. Оливер вглядывался в него. Над будками и шлагбаумами висел мерцающий, неопределённый свет – ни опасный, ни добрый. Смесь усталой службы, скуки и скрытого напряжения. Его дар молчал, давая лишь размытую картинку.

Суровый пограничник с лицом, высеченным из горной породы, вышел и постучал костяшками по стеклу.

– Документы.

Леопольд протянул паспорта, стараясь, чтобы рука не дрожала. Пограничник изучал лица, сверяя с фото, потом – сами документы. Его взгляд был непроницаем.

– Цель визита в Грузию?

– Туризм! – выпалил Оливер, прежде чем Леопольд успел его остановить. – Путешествуем, знакомимся с культурой!

– На этой… штуке? – пограничник едва заметно скривил губу, глядя на «Москвич».

– Мы… очень экономные туристы, – нашёлся Леопольд, но в его голосе прозвучала фальшивая нота.

Пограничник, ничего не сказав, ушёл в будку проверять данные. Из рации доносились обрывки разговоров о «нарушениях режима». Колетт, не сводя с него глаз, шепнула:

– Он не ищет нас конкретно. Он просто… подозрителен ко всему, что выбивается из шаблона. Боится проблем на своём участке. Про Дубосекова не знает.

Когда пограничник вернулся, его лицо было задумчивым. Он явно что-то искал в базе и не находил. Леопольд почувствовал шанс. Он перестал изображать беззаботного туриста. Его голос стал другим – усталым, житейским, узнаваемым.

– Слушайте, – сказал он, опустив стекло полностью. – Едем к родственнику в Тбилиси. Старик, один, заболел сильно. Звонит, плачет. Мы сорвались, как были. Машина – последнее, что от отца осталось, ведро, но своё. По пути всё, что было, на ремонт ушло. Система… – он сделал горькую паузу, – система, как всегда, в самый нужный момент подвела. Банк карты заблокировал, говорят, «подозрительная активность». А какая активность, когда последние гроши снимаешь?

И он пошёл дальше. Говорил не о визах и маршрутах, а о девяностых, о том, как «выживали, кто как мог», о «пакетах с гречкой», о всеобщем недоверии ко всему на свете. Он сыпал деталями, которые знал не по книгам, а по обрывкам памяти своего детства, по рассказам таких же, как он, выживальщиков. Он блефовал, создавая картину, но блефовал, опираясь на правду эпохи, которая была понятна и этому пограничнику, заставшему те же годы.

И случилось чудо. Серый, мерцающий свет вокруг пограничника дрогнул, потеплел на полтона. В нём появилась не симпатия, а узнавание. Узнавание в них не преступников, а таких же заложников обстоятельств, плывущих по течению в своём убогом ковчеге.

Пограничник вздохнул, помахал рукой, даже не глядя на их паспорта второй раз.

– Ладно, проезжайте. Только смотрите, чтоб ваша карета до Тбилиси дотянула, а не здесь, на серпантине, концы отдала.

Он махнул рукой оператору. Шлагбаум, скрипя, пополз вверх.

Они пересекли невидимую черту. И мир сменился. Не только пейзаж – воздух, свет, само давление пространства. Горы встали по сторонам не угрожающе, а величественно и безразлично. Ветер принёс запах влажной земли и чего-то цветущего.

– Какое… чистое сияние, – прошептал Оливер, глядя на солнце, пробивающееся сквозь облака. Оно было не московским, жёлтым и больным, а бело-золотым, почти музыкальным.

– Я чувствую только стрелку, которая снова уползла в ноль, – поправил его Леопольд, но уже без прежней горечи. Даже его цинизм здесь звучал иначе.

Через двадцать минут «Москвич», как бы выполнив свою последнюю миссию – доставить их через границу, – вздохнул, чихнул и замер посреди горной дороги. Окончательно.

Они вышли, оглядываясь. Бежать было некуда. Прошло несколько часов, и небо на востоке стало светлеть. И тогда, словно в ответ на их безмолвный вопрос, остановился старый грузовик «ЗИЛ». Из кабины вышел пожилой грузин с усами, в которых, казалось, застряли все горные ветры. Он оглядел их, их машину, и его лицо расплылось в широкой, понимающей улыбке.

– Дэньги нэт? Бензин нэт? Праблем нэт! – сказал он так, будто объявлял тост. – Пашли мой дом. Кушать, пить вино, спать. Зафтра машина… – он махнул рукой, – или починим, или новую найдём!

Он говорил с такой безусловной, не требующей объяснений щедростью, что это казалось чудом после московской подозрительности, после придорожного расчёта, после бюрократического равнодушия. Герои переглянусь. Они пересекли не только государственную границу. Они въехали в другую систему координат, где правила плутовского романа – доверие, риск и неожиданная помощь – только начинались.

Глава 7. Тбилисские приключения

Утро в доме Отари в предгорьях под Тбилиси пахло тёплым хачапури с рассольным сулугуни, свежеиспечённым шоти из тандыра и терпким домашним вином «Саперави», которое отцы Отари делали здесь ещё с тех времён, когда Тбилиси был Тифлисом, а по Военно-Грузинской дороге ездили двуколки. Герои проснулись после самого крепкого сна за последние несколько дней бегства. Деревянный дом с резными балкончиками, увитый виноградом сорта «Ркацители» и вечнозелёным плющом, стоял в зелёной Алазанской долине, как картинка со старой открытки, столь необычная в эпоху стекла и бетона.

Отари, грузный и улыбчивый, с седыми закрученными вверх усами, вместе с женой Мананой хлопотал над длинным дастарханом, застеленным пестрой скатертью.

– Генацвале, кушать, кушать надо! Моя Манана лучшая хинкали лепит во всей Кахетии! – настаивал он, подкладывая гостям ещё пару дымящихся мешочков из теста с рубчиками, пахнущих бульоном и чесноком.

Оливер сиял. Вокруг Отари и его семьи витало радужное сияние – мягкое, теплое, как солнечный свет сквозь листву платанов. Цвет абсолютной нерушимой доброты, которая, как он теперь чувствовал, была таким же местным продуктом, как и вино.

– Леопольд, ты посмотри! Вот он, лучший из возможных миров! – воскликнул Оливер, разглядывая на стене старую чёрно-белую фотографию, где молодой Отари с отцом давили виноград в огромной саперави-каре – деревянной корзине.

Леопольд, набивая рот сочным хинкали и ловко удерживая его за хвостик, одобрительно хмыкнул. Бесплатная, вкусная и обильная еда – это было именно то, чем его циничное сердце дорожило больше всего в моменты вынужденных странствий. Он мысленно прикидывал стоимость этого завтрака в московском ресторане «Грузия» и с удовлетворением констатировал, что экономия выходила колоссальная.

Колетт, наблюдая за ними, улыбалась. Её профессиональный взгляд скользнул по лицу Отари – ни одной фальшивой морщины, ни одного спрятанного жеста. Только открытое, щедрое, чуть наивное гостеприимство, которое она читала как открытую книгу. Она отметила, как Манана незаметно подкладывала Леопольду самый большой кусок хачапури по-аджарски, с яйцом, – явно видя в нём самого «голодного».

Но идиллия, как это часто бывает в Грузии, где за столом решаются и радости, и горести, оказалась зыбкой. После завтрака Отари повёл гостей к своему винограднику – родовому участку «Мукузани», обрабатываемому его семьёй, по его словам, с тех пор как царь Ираклий II жаловал эти земли предку за службу. Шагая между ровными рядами лоз, тянувшихся к жаркому солнцу, он рассказывал о тонкостях сбора «Ркацители» и «Мцване», о том, как дед учил его чувствовать землю «ногами и сердцем», но голос его постепенно тускнел, а лицо покрывалось тенями, более густыми, чем тень от раскидистой чинары.

– Праблема у мэня, дарагой, большая праблема, – вздохнул он, сжимая в ладони ком тёмной вулканической земли. – Сын мой, Гиорги… он хочет продать зэмлю. Всё. И лозы, и камень дедов, и дух.

История была грустной и знакомой до зубной боли любому, кто хоть раз слышал слово «урбанизация». Гиорги, перебравшийся в Тбилиси, отучившийся на менеджера и превратившийся в «современного человека», решил, что виноделие – пережиток, тянущий семью назад. Нашёлся ловкий застройщик, готовый выложить за участок с видом на долину круглую сумму под элитный «комплекс апартаментов с инфраструктурой». Деньги против традиций, будущее в виде бетонных коробок против прошлого в виде живых корней.

– Традиции… это нэ дэньги, – тихо, почти шёпотом сказал Отари, глядя на свой дом. – А дэньги сыну нужны. Он говорит: «Папа, я хочу жить в Тбилиси, на Ваке, смотреть на Мост Мира из окна». А что я ему скажу?

Колетт наблюдала за ним, читая в сведённых, некогда могучих плечах, в дрожащих, исчерченных прожилками руках, в том, как он почти по-детски гладил кору старой лозы, всю гамму: боль, страх, отчаяние, беспомощность. Идеальный материал для глубокой социальной статьи о конфликте поколений и цене прогресса. Но что-то щёлкнуло внутри – не только журналистский азарт, а что-то глубже, человеческое, задевающее её собственную историю поиска корней. Статья о конфликте поколений была бы сильной. Но история о том, как этот конфликт удалось остановить… она будет настоящей бомбой! Впервые за долгое время Колетт захотелось не просто описать чужую битву, а помочь выиграть её.

– Мы должны ему помочь! – выдохнул Оливер, и вокруг его собственной головы вспыхнуло яркое золотисто-зелёное сияние – цвет решимости. – Это же чудовищно! Тут настоящий рай, а этот… этот сын хочет залить здесь всё серым бетоном! Ты видел его ауру? Её нет! Пустота!

Леопольд, вытирая пальцы бумажной салфеткой с традиционным орнаментом, взглянул на обоих с привычной, натренированной годами снисходительностью:

– Помочь винограднику? – Он отложил салфетку, его взгляд стал расчётливым. – Прекрасная идея. А план действий, бюджет и, главное, наша выгода в этом благородном деле – они уже есть, или мы действуем по наитию, как всегда? Сначала нужно понять, с кем мы имеем дело: с финансовыми потоками, юридической подоплёкой и, что немаловажно, с тем, сколько на этом можно… то есть, каковы наши легальные рычаги воздействия.