Когда память врёт

Вячеслав Гот

Когда память врёт

Глава 1: 20:53

Дождь начинался с нерешительности, отдельными тяжёлыми каплями, оставлявшими тёмные кляксы на асфальте. Алиса прибавила шагу, инстинктивно потянув капюшон ветровки пониже на лоб. Она не любила эту осеннюю слякоть, это промозглое прощание дня с городом. Но маршрут через парк «Зелёная гавань» был самым коротким от станции до её дома, островка тишины в каменных джунглях, который она называла домом лишь потому, что платила за него ипотеку.

Воздух пахнет мокрой листвой, сырой землёй и далёким, призрачным дымком – кто-то, видимо, уже пытался развести костёр в одной из беседок, несмотря на запрет. Тропинка, уставленная жёлтыми фонарями, уводила вглубь, растворяясь в бархатной осенней темноте. Справа возвышался заброшенный летний павильон, памятник бесцельности советской архитектуры: бетонный козырек на тонких колоннах, под которым когда-то торговали мороженым и газировкой. Теперь это был просто призрак, убежище для бродячих кошек и случайных прохожих, застигнутых непогодой.

Именно под этот козырек Алиса и свернула, когда дождь перестал церемониться и обрушился на город сплошной, густой стеной. Вода с шумом ударяла по бетону, сливаясь в сплошной шумовой занавес. Она сбросила капюшон, встряхнула короткие тёмные волосы и, прислонившись спиной к прохладной стене, достала телефон. 20:49. Ещё полчаса, и она будет дома, в тепле, под звуки сериала, который заглушит тишину её собственной жизни. Эта мысль была утешительной, как чашка какао.

Именно поэтому она почти не обратила внимания на звуки, пробивавшиеся сквозь рёв дождя. Приглушённые, резкие голоса где-то справа, в роще старых дубов. Мужской, низкий, сдавленный – не крик, а скорее угрожающее шипение. Женский – отрывистый, протестующий. Алиса нахмурилась, но не подняла глаз. Не её дело. Ссоры, выяснения отношений – обычный городской фон. Она пролистывала ленту соцсетей, бессмысленные картинки мелькали перед глазами, не оставляя следа.

Но голоса не затихали. Они нарастали, двигались. Алиса все-таки подняла голову и прищурилась, вглядываясь в пелену дождя, в ту полосу темноты между фонарями.

Силуэты. Их было двое. Мужчина, высокий, в тёмном длинном плаще, который сливался с ночью. И женщина. На ней был плащ цвета спелой вишни, яркое, нелепое пятно в этом серо-коричневом мире. Они стояли друг против друга, почти касаясь. Женщина отступила на шаг, её жест был отчаянным, отталкивающим.

Алиса замерла. В её ладони, сжимавшей телефон, вдруг пробежал холодок, не имевший отношения к сырости воздуха. Она почувствовала странное, мучительное сжатие в висках – тупой толчок изнутри, будто кто-то попытался перевернуть страницу в книге её памяти, и страница зацепилась, издала глухой звук. Она моргнула, пытаясь очистить зрение от водяной пелены.

И тогда всё произошло быстро и, одновременно, в жуткой замедленной съёмке.

Мужчина рванулся вперёд. Что-то блеснуло в его руке – короткая, резкая вспышка, пойманная краем света от дальнего фонаря. Не нож. Что-то другое. Шприц? Инструмент? Алиса не успела понять.

Женщина в вишнёвом плаще ахнула – не крик, а короткий, захлёбывающийся выдох, который донёсся до Алисы сквозь шум дождя, будто прозвучал прямо у неё в ухе. Она согнулась, будто от внезапной боли в животе, и начала оседать. Мужчина поддержал её, но не как спаситель – а как палач, завершающий ритуал. Он мягко, почти нежно уложил её на мокрую траву под дубом.

А потом поднял голову. И посмотрел прямо в темноту, туда, где под бетонным козырьком стояла Алиса, не дыша.

Они не могли видеть её. Расстояние, дождь, тень – всё было на её стороне. Но ей показалось, что их взгляды встретились. Ледяной, пустой взгляд, в котором не было ни паники, ни злобы. Только констатация. Констатация факта её присутствия.

И тут в её сознание, как взрывная волна, ворвались ощущения, чуждые и в то же время до мучительного знакомые.

Холод. Не внешний холод осеннего вечера. А специфический, сухой холод металла в её собственной правой ладони. Чувство идеального, уютного совпадения рифлёной рукоятки с линиями её руки. Вес. Готовность.

Звук. Не просто шум дождя. А конкретный, отчётливый стук капель по козырьку, выбивающий чёткий, навязчивый ритм. Тук-тук-пауза. Тук-тук-пауза. Как тиканье часов, отсчитывающих последние секунды. 20:53. Взгляд на телефон. Цифры врезались в сетчатку.

Запах. Сладковатый, приторный аромат духов, смешанный с запахом мокрой шерсти плаща и чем-то ещё… Медным, тёплым. Запах крови. Он стоял у неё в горле.

Шёпот. Он пришёл не с ветром, а изнутри её черепа. Женский, с хрипотцой, полный невыразимой боли и странного… облегчения. Всего два слова, растянутых в предсмертном выдохе:

– Не ты…

Алиса вздрогнула, отшатнулась от стены, как от раскалённого железа. Телефон выскользнул из онемевших пальцев и с глухим щелчком упал в лужу у её ног. Экран погас.

«Не ты». Что это значит? Не ты видишь? Не ты следующая? Не ты… сделала это?

Паника поднялась из самого нутра, чёрной, вязкой волной, затопив разум. Она не думала. Тело решило за неё. Ноги сами рванули с места, вынесли из-под спасительного козырька прямо в объятия ледяного ливня. Она бежала, не чувствуя под собой земли, спотыкаясь о корни деревьев, не видя пути. Позади оставалась тьма, блестящий на мгновение силуэт под дубом, тихий шепот в её голове и всепроникающее, парализующее знание:

Она не просто видела это. Она помнила это. Помнила так, будто смотрела не со стороны, а из центра той самой сцены. Помнила, как нож – да, это был точно нож сейчас, в её памяти, – входил между рёбер. Как встречалось сопротивление хряща, а потом – податливая, ужасающая мягкость.

Она бежала, а в такт её бешено колотящемуся сердцу стучал по асфальту, по её черепу навязчивый, чёткий ритм: тук-тук-пауза. Тук-тук-пауза.

Ровно так, как стучал дождь по козырьку в 20:53.

Глава 2: Нулевой след

Станция на окраине города, куда её в итоге привез дежуривший поблизости наряд, была похожа на все остальные: запах старости, дешёвого кофе и отчаяния, впитавшийся в облупленные стены. Свет люминесцентных ламп выхватывал из полумрака потертые столы, горы папок и усталые лица. Алиса сидела на жестком деревянном стуле в кабинете, который был скорее каморкой, и дрожала. Её выдали сухие штаны и огромный, колючий свитер из потерянного-найденного, но внутренняя дрожь – та, что шла от позвоночника и разливалась по рёбрам ледяными иглами, – не утихала.

Руки были обернуты вокруг картонного стакана с чаем, который ей налили из электрического чайника. Он был сладким до приторности и обжигающе горячим. Она сосредоточилась на этом ощущении, пытаясь привязать себя к реальности, к этой комнате, к скучающему взгляду полицейского за компьютером. Пальцы все еще чуяли призрачный холод металлической рукоятки.

Дверь открылась, и вошел он. Следователь. Табличка на столе гласила: «Игорь Васильевич Морозов». Он выглядел именно так, как должен был выглядеть человек, проработавший в этой системе двадцать лет: усталый, плотный, с лицом, на котором преждевременные морщины спорили с неизменной маской профессионального безразличия. Его взгляд, быстрый и оценивающий, скользнул по ней, по мокрым волосам, по слишком большому свитеру, по её лихорадочно блестящим глазам.

– Алиса Викторовна? – Его голос был низким, хрипловатым, как будто от многолетнего курения и необходимости говорить тихо. – Я следователь Морозов. Расскажите, что произошло. Своими словами, по порядку, без эмоций.

Он сел напротив, отложив в сторону папку. Не открыл блокнот, не включил диктофон. Просто положил руки на стол, сложив пальцы в замок. Это был жест, говоривший: «Я слушаю, но не верю. У вас есть пять минут».

И она начала. Голос сначала срывался, звучал чужим. Она говорила о дожде, о павильоне, о силуэтах. О плаще цвета вишни. О вспышке в руке мужчины – теперь она уже почти не сомневалась, что это был нож. О том, как женщина падала. О шепоте. Она произнесла эти слова: «Не ты…». И увидела, как в глазах Игоря Васильевича мелькнуло что-то – не интерес, а скорее усталое раздражение, как у учителя, который в сотый раз слушает невыученный урок.

– Время? – перебил он её, когда она начала описывать свои ощущения – холод металла, стук дождя.

– Двадцать пятьдесят три. Я посмотрела на телефон.

Он кивнул, взял со стола ручку и наконец-то что-то записал. Одно число.

– Местоположение точно помните? Под дубом, в пятидесяти метрах от павильона?

– Да. Нет. То есть… Я бежала, я не мерила. Но примерно там. Рядом с большой лужайкой.

– И вы утверждаете, что это был нож.

– Я… не видела четко. Но это было что-то металлическое, короткое. А потом… у меня было ощущение… – она замолчала, увидев, как его брови поползли вверх. – Я просто знаю, что это был нож.

– Вы «знаете», – повторил он без интонации. – А что вы делали в парке в такое время?

– Шла домой. С работы. Я архитектор. Живу на Полевой, 15. Через парк – самый короткий путь.

Он снова что-то отметил. Потом откинулся на стуле, и стул жалобно скрипнул.

– Алиса Викторовна. Вы сейчас находитесь в состоянии сильного стресса. Вы промокли, могли простудиться, могли… что-то не так истолковать. Возможно, вы стали свидетелем просто ссоры. А ваш мозг, под влиянием испуга, дождя, темноты… дорисовал остальное. Такое бывает.

– Она упала! – голос Алисы сорвался на высокую, почти истеричную ноту. – Я слышала её звук. Я видел, как он её… укладывал. И этот шёпот. Это было убийство.

– Хорошо, хорошо, – Игорь Васильевич поднял руки в умиротворяющем жесте. – Мы проверим. Сидите здесь, пейте чай. Успокойтесь.

Он вышел, оставив дверь приоткрытой. Алиса слышала обрывки разговоров, звонки, шаги. Время растянулось, липкое и тягучее. Она вглядывалась в трещину на столе, пытаясь найти в её прихотливых изгибах ответы. «Не ты…» Кому это могло быть адресовано? Убийце? Или ей, Алисе? И почему она помнила это так, будто слышала не ушами, а… изнутри?

Игорь Васильевич вернулся через сорок минут. Его лицо было каменным. В руках он держал распечатку и планшет.

– Ну что, Алиса Викторовна. Давайте по пунктам.

Он сел и положил перед собой планшет, повернув экран к ней. На чёрно-белом изображении, снятом с угловой камеры у входа в парк, была запечатлена пустая аллея. Дождь стекал по линзе, но детали были четкими. В левом нижнем углу светилось время: 20:50 – 21:15.

– Это запись с камеры №47, – монотонно пояснил следователь. – Она охватывает вид на ту самую лужайку и подходы к дубам. Видите? Пусто.

Он прокрутил запись. Алиса впилась глазами в экран. Там, где должно было быть темное пятно под дубом, где он склонился над телом в вишнёвом плаще, была лишь пустая, промокшая трава. По тропинке в 20:55 прошла пожилая женщина с собачкой. В 21:03 пробежал бегун в яркой куртке. Никаких силуэтов. Никакой борьбы.

– Но… это невозможно, – прошептала Алиса. – Они были там. Я их видела!

– Возможно, вы ошиблись местом, – не меняя тона, продолжил Игорь Васильевич. – Мы проверили записи со всех камер по периметру «Зелёной гавани» за указанный временной промежуток. Никакой активности, подходящей под ваше описание. Никаких людей в тёмном и вишнёвом плащах вместе. Вообще.

Он перевернул лист распечатки.

– Далее. Вы описали женщину: рост примерно 165-170, стройная, тёмные длинные волосы, плащ вишнёвого цвета, вероятно, шерстяной. За последние 48 часов в городе не было заявлений о пропавших без вести, подходящих под это описание. Не было и сообщений об обнаружении тел с признаками насильственной смерти. Вообще ни одного.

Он сделал паузу, давая ей осознать сказанное.

– Вы упомянули, что, по вашему мнению, она могла жить на соседней с вами улице, Октябрьской? Мы опросили жильцов дома №10, который вы указали как ориентировочный. Никто не знает и не узнаёт женщину с вашего слов. Консьерж, которая работает там двадцать лет, сказала, что такой не видела.

В комнате стало тихо. Шум из коридора словно приглушился, отступил. Алиса чувствовала, как почва уходит из-под ног, как стены кабинета начинают медленно сдвигаться, давя на виски.

– Я… «Я не могла всё это выдумать», —сказала она, и её голос прозвучал жалко, детски-беззащитно. – Я чувствовала холод металла. Я слышала дождь, этот ритм…

– Ритм, – перебил он её, и в его голосе впервые прозвучала едва уловимая, терпеливая снисходительность. – Алиса Викторовна. Вы архитектор. У вас нервная, ответственная работа. Вы сами сказали, что шли с работы. Возможно, вы были переутомлены. Возможно, ваш мозг, образно говоря, «завис» на каком-то стрессе, а внешние раздражители – дождь, темнота, случайная ссора какой-то парочки – сложились в тревожную картину. Это называется конфабуляция. Мозг заполняет пробелы правдоподобным, но вымышленным материалом.

Он говорил это спокойно, логично, как врач, ставящий неприятный, но очевидный диагноз.

– Но это было реально! – она уже почти кричала, сжимая стакан так, что картон подался. – Я помню это! Я помню, как это было – чувствовать лезвие, входящее в…

Она замолчала, увидев его взгляд. Взгляд, в котором теперь читалось не просто недоверие, а твёрдая уверенность. Уверенность в том, что он имеет дело не со свидетелем, а с проблемой. С истеричной, впечатлительной женщиной, которая зря отнимает его время.

– Алиса Викторовна, – он вздохнул, тяжело, от самого сердца. – Послушайте меня. Нет камер. Нет пропавшей. Нет тела. Нет свидетелей, кроме вас. Нет улик. Есть только ваш… очень яркий, очень детальный рассказ. Но в нём нет ни одной зацепки, которую можно было бы проверить и найти подтверждение. Вы понимаете, что это значит?

Она молчала. Понимала. Это означало, что её свидетельства не существует. Что она – нулевой свидетель.

– Я советую вам… – он немного помялся, выбирая слова, – отдохнуть. Выпить успокоительного. Сходить к терапевту. Стресс – страшная штука. Он может заставить видеть то, чего нет. Особенно в темноте, под дождём.

Это было откровенное, вежливое послание: «Уходите. И больше не возвращайтесь с этими фантазиями».

Её отпустили. Под расписку. Выдали её мокрые, холодные вещи в полиэтиленовом пакете. На улице уже не было дождя, небо прояснилось, и холодные звёзды смотрели на город с ледяным безразличием. Алиса стояла на ступеньках участка, и её трясло уже не от страха, а от ярости. От унижения. От этого всепроникающего, тотального отрицания её реальности.

Она достала из кармана свитера свой телефон. Он чудом работал, несмотря на падение в лужу. Экран был в паутинке трещин. Она открыла часы. Память услужливо подсказала цифры: 20:53.

Она зашла в журнал вызовов, чтобы найти номер участка, куда она звонила из таксофона, прежде чем её забрал наряд. И застыла.

Последний входящий звонок был зарегистрирован сегодня в 20:41. С работы. А потом… пустота. Нет исходящего вызова в 102. Нет ничего. Как будто она не звонила в полицию. Как будто её панический рывок к таксофону на соседней улице тоже был галлюцинацией.

Но это невозможно. Она помнила этот звонок. Помнила дрожащие пальцы, набиравшие цифры, сдавленный голос диспетчера.

Она медленно подняла глаза и посмотрела на освещённые окна следовательского кабинета на втором этаже. Игорь Васильевич стоял у окна, как силуэт на фоне света, и смотрел вниз, на неё. Его лицо было неразличимо, но в самой его позе, в наклоне головы читалась не усталость, а что-то иное. Наблюдение. Ожидание.

Алиса резко отвернулась и зашагала прочь, в ночь. Камера не зафиксировала. Женщины не существует. Звонка не было.

Но чувство холодной металлической рукоятки в её ладони было настолько осязаемым, что она невольно разжала пальцы, ожидая увидеть на коже отпечатки.

Она шла, и город вокруг неё, знакомый до последней трещины на асфальте, вдруг стал чужим, ненадёжным, как декорация. И где-то в глубине сознания, под слоями шока и отрицания, змеиной холодностью выползала новая, пугающая мысль.

А что, если сбой не в камерах? Что если сбой… в ней самой?

Глава 3: Исчезающие опоры

Три дня. Семьдесят два часа, которые тянулись, как смола. Внешне жизнь Алисы вернулась в колею: она ходила на работу в архитектурное бюро «Горизонт», делала чертежи фасадов для нового жилого комплекса, пила кофе с коллегами, кивала на бессмысленные шутки. Но внутри всё было иначе. Это была жизнь на минном поле, где каждый привычный звук – стук клавиатуры, шум принтера, чей-то смех – мог оказаться спусковым крючком. Она ловила себя на том, что замирает, вслушиваясь в ритмы: в стук дождя по окну офиса, в тиканье настенных часов в коридоре. Тук-тук-пауза.

Она больше не слышала шепота, но чувство – это физическое, мучительное воспоминание о холодной рукоятке в ладони – не отпускало. Оно было якорем в том безумии, что предлагал Игорь Васильевич. Галлюцинации не оставляют мышечной памяти. А её пальцы помнили вес, баланс, текстуру.

Поэтому она решила действовать. Если система отрицает её реальность, она построит свою собственную, кирпичик за кирпичиком. Начинать нужно было с фундамента – с того самого дома на Октябрьской улице, откуда, как ей чудилось, могла выйти женщина в вишнёвом плаще.

Городской архив располагался в дореволюционном особняке с высокими потолками и вечным запахом пыли и старых чернил. Алиса, как архитектор, знала процедуру: заявление, паспорт, номер дела. Её интересовал технический паспорт дома №10 по улице Октябрьской, а конкретно – план третьего этажа на 1985 год, время постройки здания.

Пожилая архивариус с очками на кончике носа долго копошилась в картотеке, потом удалилась в глубь хранилища. Вернулась с тонкой, пожелтевшей папкой.

– Вот, милочка, изучайте. Выносить нельзя, фотографировать можно без вспышки.

Алиса развязала шнурок на папке дрожащими пальцами. Она нашла поэтажный план. Первый этаж – магазины. Второй и третий – жилые квартиры. Её взгляд упал на квартиру №37, угловую, выходящую окнами во двор и на улицу. Именно её балкон она смутно припоминала, когда думала о той женщине. Неясный образ: кто-то стоит там, смотрит в темноту…

Она внимательно изучила планировку. Две смежные комнаты, кухня, длинный узкий коридор, кладовая… Всё было чётко, логично, обыденно. Никаких потайных комнат, никаких аномалий. Разочарование, горькое и кислое, подкатило к горлу. Она уже было собралась закрыть папку, когда её взгляд машинально скользнул по пояснительной записке, приколотой скрепкой к углу чертежа. Небольшая таблица: «Расчет жилой площади». И напротив квартиры №37 стояла цифра, которая не совпадала с её быстрой мысленной прикидкой. Площадь была меньше примерно на… пять квадратных метров.

Сердце екнуло. Алиса достала из сумки калькулятор и тонкий карандаш. Она принялась тщательно, с профессиональной дотошностью, перемерять план по масштабу. Комната, комната, кухня, коридор, санузел, кладовая… Она складывала метры. И снова получила свою цифру, большую, чем в таблице. Разница составляла 5,2 кв. м.

«Погрешность расчета», – сухо сказал бы ей разум архитектора. Но другой голос, тот, что вырос из ледяного ужаса в парке, прошептал: «Недостающее пространство».

Она стала вглядываться в план ещё внимательнее. Кладовая. Она примыкала к соседней квартире №38 и к внешней стене здания. По всем правилам, толщина стен была обозначена стандартно. Но… если предположить, что одна из этих стен, та, что к соседней квартире, была чуть толще? Если там был не несущий пилон, а узкий, глухой промежуток?

Алиса попыталась мысленно «нарастить» стену. Получилась ниша. Очень узкая, примерно в метр шириной, но протяжённая. Почти комната-пенал. И вход в неё мог быть… только через кладовую. Или его не могло быть вовсе.

Она сфотографировала план и таблицу, поблагодарила архивариуса и вышла на улицу, чувствуя, как в висках стучит кровь. Это не было доказательством. Это было призрачным намёком, геометрическим призраком. Но это было что-то. Какая-то нестыковка в безупречном фасаде реальности.

Вернувшись в свою квартиру на Полевой, Алиса почувствовала потребность в порядке. Она должна была систематизировать всё, что знала. Села за кухонный стол, взяла свой старый, потрёпанный блокнот в тёмно-синей обложке, который всегда лежал в верхнем ящике комода. Она открыла его, чтобы начать записывать хронологию, и…

Страницы были чистыми.

Она замерла, перелистнула. Ещё. И ещё. До самого конца. Пусто. Белые, слепые листы.

Но она же помнила. Она вела в нём записи ещё в ту первую ночь, вернувшись из полиции! Пыталась зафиксировать каждую деталь, пока память не начала стираться. Она записала «плащ вишня», «20:53», «стук дождя», «холод металла», «не ты». Она нарисовала схему – павильон, дуб, лужайка. Она помнила синий стержень ручки на бумаге, свой сбивчивый, нервный почерк.

Алиса вскочила, опрокинув стул. Рванулась к комоду, выдвинула ящик полностью. Перетряхнула пачки бумаг, старые счета, папки. Нет. Блокнот был только один. Этот. И он был пуст.

Паника, знакомая и липкая, снова поползла по спине. Может, она и правда… не писала? Может, это тоже было частью конфабуляции? Память о памяти?

Она схватилась за голову, пытаясь унять нарастающий шум в ушах. Её взгляд упал на ключи, валявшиеся на столе рядом с сумкой. Связка: ключ от квартиры, от офиса, от почтового ящика, маленький декоративный брелок в виде чертёжного треугольника. И… ещё один ключ.

Он был всегда. Простой, стальной, на отдельном колечке, ничем не примечательный. Она пользовалась им… для чего? Для гаража? Но у неё не было гаража. Для родительской дачи? Та была продана годы назад. Она брала его в руки, вертела, но никогда не задумывалась. Он просто был частью ежедневного набора, как нос или уши.

Теперь она взяла его и внимательно рассмотрела. На пластиковой жёлтой бирке, стёртой от времени, угадывались буквы. Она поднесла ключ к свету. «Л-б. №14. Д-сть 3».

Л-б. Лаборатория? №14. Д-сть… Допуск? Доступ?

Она никогда не работала в лаборатории. Этот ключ не имел к ней никакого отношения. Но он висел на её связке годами, проходя через тысячи проверок карманов, бессознательных ощупываний.

Кто его туда подбросил? Или… он всегда там был, а она просто не обращала внимания, как не обращает внимания на собственное дыхание?

Раздался звонок телефона. Не её личный, а домашний, стационарный, который стоял в прихожей на тумбочке и звонил раз в полгода, обычно с предложением поменять окна. Алиса вздрогнула. Подошла, подняла трубку.

– Алло?

Тишина. Не густая, а какая-то… электронная, звенящая. Потом – шум. Фон. Приглушённые голоса в каком-то помещении. И среди них – её собственный голос.

Он звучал молодо, чуть выше, чем сейчас, полный нервного смеха.

– …да брось ты, всё будет хорошо! Чего париться из-за одного проваленного экзамена? Пошли лучше кофе пить, я знаю отличное место на…

Голос обрывался. Его слова, её собственные, сказанные Бог знает когда и кому, висели в тишине трубки. Алиса обомлела. Она узнала тот разговор. Это было в институте, после сессии, она утешала подругу, которую потом, через год, перевели в другой город. Они пили кофе в той самой кондитерской на Ленина, которая давно уже стала банком.

– Кто это? – выдавила она из себя, прижав трубку так, что ухо заболело.

В ответ – щелчок. Короткий, отчётливый звук отключения. Потом – гудки.

Алиса медленно опустила трубку на рычаг. Руки дрожали. Это был не розыгрыш. Это была не ошибка. Это была демонстрация. Кто-то достал запись её прошлого, её частного, забытого разговора, и встроил его в пустоту телефонного звонка. Как ключ в её связку. Как недостающие метры в план квартиры.

Она обернулась, окидывая взглядом свою уютную, выверенную в духе минимализма квартиру. Каждая вещь здесь была на своём месте. Каждая линия была знакомой. Но теперь эти стены казались не защитой, а декорацией. Кто-то мог приходить сюда. Мог подменить блокнот. Мог повесить чужой ключ. Мог знать её голос лучше, чем она сама.

Она подошла к окну и отдернула штору. Напротив, в таком же доме, в окнах горел свет. В одном из них, на уровне её этажа, стояла тёмная фигура. Неясная, размытая. Но Алисе показалось, что она смотрит прямо на неё. Фигура не двигалась. Просто стояла.

Алиса резко дернула шнур, и шторы захлопнулись, отсекая внешний мир. Она прислонилась лбом к прохладному стеклу, закрыв глаза.

Пропавший блокнот. Ключ-призрак. Звонок-эхо из прошлого. И геометрическая аномалия в стене чужого дома.

Опора, на которой держалась её реальность – работа, дом, память – давала трещину. И сквозь эти трещины, тонко, как сквозняк, тянуло ледяным дыханием той ночи. Дыханием правды, которая, похоже, и впрямь была спрятана там, где её быть не могло. Внутри её самой, в её забытых вещах, в её стёртых воспоминаниях.