Полная версия
Сидим. Молчим. Чего сидим? Чего молчим? Ну, ведь напрашивается вопрос, о чём договорились Владыко и князь, это понятно. Так чего бы и не рассказать.
– Смирение, Михайло – это была и должна остаться главная твоя добродетель… – начал нравоучение Гавриил.
Вот чего они все так хотят меня заполучить? И митрополит намекает, что Куракин – это лишь проходной вариант, своего рода практика. А моё предназначение – быть монахом. И в этом большое будущее. Гляди, так и епископом стать могу. И все эти разговоры, как мягкое масло стелились на разум Сперанского. Кабы не Надеждин, то сложно было бы не поступить по наводке митрополита [в РИ Сперанский сильно сомневался уходить на светскую службу, всерьёз рассматривая предложение принять обет и строить карьеру в церкви].
А на каком поприще можно больше сделать? Вот убрать всё то, что является моей нынешней сущностью, оставить только долг служения России. Где возможности шире? И сложно ответить. Быть митрополитом – это иметь немалое влияние хоть на что, особенно на людей, обряженных властью. И тут никто не упрекнёт, что низкого социального положения. Так что плюсы есть. Но обет безбрачия… А ещё я настолько свыкся с тем, что работаю над своим телом и навыками бойца, что не смогу без этого. Тренировки были частью меня, они… как поесть, как поспать, без них нельзя. В сане же уделять внимание своему физическому развитию сложно. Получился бы такой воинствующий епископ или архимандрит. Да у меня монастырь был бы больше шаолиньским с монахами-воинами. Нужно такое Церкви?
Нет, не хочу сана, да и не быть мне достойным священником, особенно после того, как влилось сознание человека будущего.
– Владыко, спаси Христос за науку! – я поклонился. – Но дым Отечества нам сладок и приятен [строки из «Горя от ума», но раньше они были в стихотворении Г. Державина «арфа»]. Служить России хочу, православной, но светской.
– Не отпущу! – громоподобный бас разнёсся по кабинету префекта, где и происходил разговор.
Я проявил спокойствие. Ну, не учить же мне прописным истинам митрополита, не «прописывать» же ему удар в печень?! К слову, а почему я не могу уйти? С этим вопросом я обратился к сознанию бывшего хозяина тела. А я на контракте, письменном уговоре о службе в семинарии. Минимум три года я, словно крепостной.
– Ты подумай, Михайло! Как там может сложиться с князем, то только Богу ведомо, а церковь будет всегда в России, при любом царе. Поезжай с Алексеем Борисовичем! Через две седмицы прибудет тебе замена. Но опосля ты возвернёшься и будешь при мне, – сказал Гавриил и для убедительности даже пристукнул посохом. – Я так решил!
И этот хочет себе литературного раба, решала нашёлся.
Глава 4
Москва
21 февраля 1795 года
Не читайте имперских газет до обеда! Пищеварение будет нарушено напрочь. Как же не хватает доступа к информации и толковой, пусть и желтушной, работы журналистов?!
Стараясь быть в курсе событий и проникнуться духом времени, я читал газеты. Главный рупор «екатерининского курса» – газета «Петербуржские ведомости» – это что-то с чем-то. Может для современника всё написанное интересно и архиважно, но для меня подобная писанина – халтура. Может только описание европейских событий чуть трогает, но и только.
В пути я старался читать газеты. И понял, что быть в курсе событий посредством прессы сложно. Вот возьмём «ведомости» за 12 января этого года. Так там на четырёх страницах расписывается повышение в званиях. И описывают не то, чтобы генералов или полковников, а всех гвардейцев до сержантов. И немного, как по мне неинтересно, описаны события в Европе.
– Французы распоясались, – высказал своё мнение Куракин после того, как я сообщил ему, что прочитал очередную газету.
– Безусловно, Ваша Светлость, – отвечал я.
Мы ехали в карете-санях, удаляясь от Москвы. Складывалось впечатление, что это не что иное, как бегство. Десять экипажей стремительно скользили по снегу. Погода благоволила, и метелей не было, потому по свежему, немного морозному воздуху мы скользили в южном направлении. Остановки были только на ночлег, и нигде не останавливались более одного дня. Я понимал, что такое поведение Алексея Борисовича не типично. В иных условиях он давал бы приёмы в каждом заштатном местечке, уж тем более в Москве, где столичному франту легче щеголять меж московской знати.
Говорить о причинах подобного стремительного перемещения было не принято. Но многие оказались осведомлёнными о проблемах князя. Алексей Борисович метался между двумя огнями. Платон Зубов охамел и оборзел в конец, это он сейчас даже не правит, а куражится с государством. Примыкать к партии фаворита Куракин категорически не желает, тем более, когда его лишили всех должностей. Думается мне, что в эту партию его особо никто и не приглашает, но легче же полагать, что это решение его собственное.
С иной же стороны – Павел Петрович, пока ещё официальный наследник, такой, судьба которого крайне неопределённа, но, скорее всего, незавидна. Как сказали бы в будущем: «хромая утка». Мало того, что ходили слухи о переходе трона к Александру, так ещё и поведение фаворита, Платона Зубова, многие считали доказательством наличия плана по лишению Павла прав на престол.
Ну кто же будет так наглеть, ссориться с людьми, собирать вокруг себя только лишь лизоблюдов, если нет уверенности в завтрашнем дне? Ну не настолько же тупой Зубов, чтобы вести себя подобным образом, при этом рисковать головой? Всем известно, что Павел ненавидит Платона.
Да и «сынок» Платоша может нашептать на старческое ухо Екатерины всё, что угодно. Наверняка он задумался о своём будущем и смог в чём-то убедить государыню. И это «в чём-то» не может предполагать восхождение Павла Петровича.
Куракин, было дело, рванул к Павлу, но тот проигнорировал своего старого друга, как, впрочем, и всех остальных. Новый приступ меланхолии и самобичевания накрыл наследника. Теперь только грусть и упражнения на плацу помогут. Дня два такого настроения у наследника, и можно вновь пробовать набиться к нему на аудиенцию.
Ну, и куда деваться князю? Нельзя долго отмалчиваться, не определяя свою позицию. Вот прибудет кто иной от Платона Зубова, да спросит напрямую и нагло, как это чаще всего и бывает у хамоватого фаворита, и нельзя отказать, чтобы элементарно не попасть в жёсткую опалу с лишением, может, даже и поместий. Нельзя выбирать сторону, неправильно это. В любом случае – предательство и осуждение от всех сторон.
Потому и бежит Алексей Борисович. Можно отсидеться в усадьбе под любым предлогом, да выждать стабилизации обстановки. А ещё у Куракина долги. И чем сильнее становится очевидной более жёсткая опала, тем чаще имеют наглость напоминать о себе кредиторы.
Вот кого нужно в журналисты – прислугу. Казалось, что все слуги непробиваемые, словно обесчеловеченные, безэмоциональные, но нет, они люди, притом весьма разговорчивые. Нужно только слушать и быть чуточку рядом с прислугой. Но это нетрудно, так как люди Куракина говорили на всех стоянках и в полный голос. Сам князь всегда держался в стороне, а я как-то посерёдке, но больше всё-таки недалеко от Алексея Борисовича. Я же для него единственные «свободные уши», а дорога сложная, с частыми остановками. Тут без разговора вообще можно со скуки чего дурного надумать.
– Ты же, Мишель, читал о деле Жана-Батиста Каррье? – спросил Куракин, которому становилось всё более скучно.
– Да, месье, конечно, – отвечал я на французском языке, на котором и был задан вопрос.
– Это же ужасно! Сколько уже крови пролилось! – деланно возмущался князь.
Это не был разговор, Куракин, можно сказать, имитировал пустую светскую беседу. Всё же он человек двора, не хватает ему общения и сплетен, промывания косточек всем и каждому. И во всей его свите, что отправляется в Белокуракино на Слобожанщину, я оказался единственным «в теме».
Разбавить скуку Алексея Борисовича могла бы его супруга, Наталья Ивановна, но эта шальная женщина решила остаться то ли в Берлине, то ли в Вене ещё на недельку-другую, а то и на полгода.
Странные у них отношения, мне не понятные. Живут чуть ли не разными жизнями. Наталья Ивановна певица, по крайней мере, она именно так себя позиционирует, любит общество, но, скорее, европейское. Ездит по Европе по нескольку лет без посещения России. И всё это без мужа. И всё равно все считают, что у них счастливый брак. Ну, да это их личное.
– Этот ужас будет во Франции продолжаться, пока не появится монарх, – поддерживал я тему под болтанку в карете.
– Ты предполагаешь, что могут пригласить Бурбонов? Роялисты побеждены, не будет этого, – князь снисходительно улыбнулся. – Конвент не допустит. Там столько крови роялистам пустили, что просто некому сопротивляться.
– А я не о Бурбонах. Среди революционеров выделится персона и возглавит Францию. Думаю, что это будет решительный военный. Вот мне на ум пришло имя… Наполеон Бонапарт, – включил я оракула.
– Что-то слышал о нём… А! Да, припоминаю. В числе тех, кто смещал Робеспьера, было такое имя. Нет, Мишель, этот офицер не может возглавить Францию. Это против всего: и республики, и монархии с ее преемственностью, нет, решительно ты не прав, – с чувством превосходства объяснял мне князь.
Во мне просыпался азарт. Я хотел поспорить с Куракиным на приличную сумму денег. Он любит подобное, не отказал бы в пари. Но зачем же создавать проблемы на ровном месте? Вот поспорю, что Наполеон захватит власть и даже станет императором, выиграю, ну, сто рублей, пусть пятьсот, а сколько подозрений будет? Такие предсказания нельзя объяснить анализом. Сейчас Наполеон ещё сильно в тени иных военных и просто лидеров-демагогов. Вот устанет народ от постоянно трёпа без существенных изменений и элементарно хлеба, да и будет искать сильную руку.
Но вот говорить и даже писать о будущем, якобы анализируя, я собираюсь. Тут без имён, только сущность тенденций. Подобное может привлечь внимание вплоть до императора, кто бы им ни был. Наряду с тем, что я собираюсь ещё делать, подобное быстро выделит меня из толпы даже без Куракина, но с ним будет легче.
– Но частью, Мишель, я с тобой соглашусь. Республика – это красиво, но даже во Франции, которая, не в пример России, просвещённая, не сработало. Вокруг только пролитие крови и мракобесие. Ты же слышал, что Робеспьер даже предлагал поклоняться какой-то там богине, отрицая христианство? – продолжал разговор Куракин.
Это всё интересно, но сегодня я больше хотел не языком цепляться с князем, а спать. Последняя ночёвка была, так скажем, бурной. Мы остановились на постоялом дворе, занимая сразу все жилые комнаты. Досталась и мне комнатушка. Такая себе, с высоким содержанием клопов, пауков, муравьёв, к тому же ещё и морозная, так как труба только чуточку выступала из стены, и этого не хватало для комфортной температуры.
Но мне и не пришлось мёрзнуть. Я попробовал своё тело на предмет… Интимный предмет. И так как такие эксперименты лучше всего совершать не одному, пригласил к себе дочку трактирщика. Перекинувшись с девушкой словами, я напрямую предложил денег. Такая торговля была вполне нормальным явлением для Марты, так звали дочь немца-трактирщика в Туле.
Не скажу, что мне край, как нужна была женщина. Нет, я бы даже сказал, что очень странно, но нет, я не испытывал влечения к женщинам. Была в свите князя парочка девиц-слуг, которые непонятно какой функционал имеют, но и к ним я был равнодушен, не хотелось задирать подол. А в прошлой жизни без женской ласки было никуда, я прямо-таки психологически высыхал. Чтобы вот так и без женщин? Раньше через неделю уже был готов с любой. Потому всерьёз испугался, что я какой-то не такой, не дай Бог, что вообще другой. Да ещё вспомнил, прибегнув к послезнанию, что Сперанский провёл в браке только год или чуть больше, но никаких женщин более в жизни чиновника не появлялось. Вот и подумал, что нужно проверить эмпирически.
Результатом эксперимента доволен. Всё со мной нормально. Большую часть ночи провёл в сладострастном упоении, позабыв обо всём. Вот сейчас еду, Куракин втирает мне про французскую революцию, не страшась уже ничего, крамольно расписывает прелести республики, а я думаю: не подхватил ли сифилис. Читал, что в этом времени чуть ли не каждый третий – сифилитик. А то, что Марта уже не любительница, а профессионалка, говорит о том, что многие постояльцы экспериментировали с полноватой немкой подобным мне образом.
Вот же будет хохма, если Сперанский заболеет сифилисом, и на этом его карьера и закончится. Что-то я не слышал, чтобы в России были безносые тайные советники или статские. А лечить тут эту болезнь никто не умеет. Нет, не будет этого. А если что, так у меня будет такая всепоглощающая мотивация создать пенициллин, что я это сделаю.
– Миша, Миша! – перейдя на русский язык, пытался вернуть меня в русло разговора Куракин. – Ты что уснул?
– Нет, Ваша Светлость, задумался. Скоро русским солдатам воевать с французами, вот я представил эти сложные бои, – сказал я.
– Не включай предвидение Кассандры. Россия только пошлёт флот в помощь англичанам для блокировки портов. Воевать с Францией на суше будет кому, – скептически высказался Куракин. – Какие бы французы не были отчаянные, они не смогут разбить славную армию Пруссии. Австрийцы тоже решительно настроены.
Я не стал спорить, незачем. Тут только бы поддерживать разговор. Между тем, уже в этом году должен формироваться русский экспедиционный корпус. Будет подписан какой-то там акт, договор с Англией и ещё с кем-то. Только смерть русской императрицы, как и отвлечение России на войну на Кавказе, не позволят осуществиться острой фазе русского противостояния французской республике. Но после будет Суворов и Альпы.
Куракин не унимался ещё долго. Потому, как только он пересел в другую карету, бывшую более тёплой, я выдохнул и решил почитать. Скоро ко мне в карету придут сын и племянник князя, и я должен провести урок. Куракин посчитал, что дорога – это не повод не учиться.
Однако, началась серьёзная метель. Вдруг пошёл снег, и необычайно сильный ветер метал снежинки, увеличивая сугробы прямо на глазах, если эти глаза получалось разлепить от снега. Наш поезд остановился.
Приоткрыв дверцу, моё лицо сразу же было залеплено снегом. Пришлось закрыться в карете и накинуть тулуп. Куракин и даже его дворецкий, который также ехал в поместье, были в шубах. А мне только и выдали, что тулуп. Ну, да ладно.
– Любезный, кони стали? Помочь чем? – выкрикнул я мужикам, которые суетились у кареты.
– Сяди, барин, тута переждать нужно! – отвечал мужик.
Но я не пожелал сидеть. Задница болела от такой поездки, а ноги затекли. Потому даже в такое ненастье я решил размяться. Куракин, как будто знал, что вот-вот начнётся буря, пересел в карету, в которую была заряжена шестёрка самых сильных лошадей. Вот они и уехали даже в такую погоду, а моя карета с четырьмя кониками встала.
Я взял за уздцы одного из коней и, зарываясь в снег, отворачиваясь от летящего снега, понукал животное двигаться. Если просто стоять, можно зарыться и потом будет намного хуже продолжать движение. Ещё придётся потратить время, чтобы откопаться.
– Барин, а ты прям златоуст! – усмехнулся мужик, когда мы уже двигались, а буря чуть утихла.
Я не ответил. Что тут говорить? Когда тебе холодно, глаза закрыты, и не можешь их открыть, а холод пробивает даже через тяжёлый овчинный тулуп, не особо будешь контролировать слова. Так что, может так быть, я обогатил лексикон мужиков новыми производными от уже знакомых слов.
В дальнейшем до самой усадьбы проблем не было. Если только не считать проблемой то, что вдруг закончились постоялые дворы. За Белгородом до самого Белокуракино ночевали на хуторах и в деревнях. При этом две ночи я провёл в карете из-за недостатка спальных мест. Продрог – не то слово. Если кто меня в те ночи слышал, то ещё больше могли обогатить свой словарный запас.
Но всё заканчивается, как и дорога к поместью. Самое интересное, что это – близко. Были альтернативы. Алексей Борисович мог уехать и в Надеждино к брату Александру. Такое название имения мне нравилось, даже очень, но ехать на край Пензенской губернии… Чур меня. Там же ещё холоднее. Ещё князь имел земли под Саратовом. Так что Слобожанщина – отличный вариант.
Дворцов тут не было, а земли – завались. Сколько людей в имении, непонятно, но, скорее всего, не так чтобы много. Хотя эти земли и заселялись даже до того, как Крым поменял свою гавань, говорить о многочисленности населения не приходится. А вот о том, что тут можно развернуться, создать отличное и прибыльное хозяйство, стоило бы подумать.
Это сколько же тратит Алексей Борисович, что не хватает доходов с такого множества имений? Хотя, это же дело нехитрое, тратить. Слышал, что люди говорили о стоимости некоторых княжьих нарядов. Потратить на одно платье тридцать пять, а то и сорок тысяч? Стоимость, как я узнал, фрегата? Силён мой покровитель позёрствовать!
Странно было видеть тот дом, в котором предстояло жить князю Куракину, уж не знаю, куда меня определят. В будущем я бы мог даже сказать, что этот строение богатого человека, но здесь мне уже есть, с чем сравнивать. Для одной семьи дом действительно огромный. Здесь могли бы спокойно жить четыре, а то и пять семей, скромненько, но поместились бы. Вот только слуг у Алексея Борисовича, которых он забрал из Петербурга, было более двадцати. Да и местных, то ли слуг, то ли каких приказчиков, хотя они тоже для князя слуги, было более десяти человек.
– Господин учитель, прошу вас последовать за мной! – всё тот же строгий дворецкий повёл меня в сторону от барского дома.
И всё-таки я – халдей. Места в княжеском доме мне не нашлось. Хотя… так, наверное, лучше. Отдельный дом на две комнаты, кирпичный, не какая-то мазанка.
– Сударь, вам будут предоставлены десять свечей на три дня. Дважды в день будет приходить истопник. Завтрак, обед и ужин будут подавать, если его светлость не соизволит видеть вас за своим столом, – сказал дворецкий и ушёл.
Ей Богу, будет возможность, сломаю ему руку, раздражает так, что нет сил. При этом я понимаю, что он своего рода ретранслятор. Решает лишь князь, а этот озвучивает решение. Но делает это так, будто он право имеет, а я червь.
У меня создалось впечатление, что кто-то управляет мной, соответственно, моей судьбой. Нет, я не о том, что перенёсся в прошлое, в чём сомнений уже нет. Я о том, что мне, как будто дают время подумать, проанализировать, всё осмыслить, выстроить планы, цели и задачи. Вот и дом отдельный, чтобы пребывать в мыслях.
Это я, словно старик, брюзжал, что меня не пригласили в барский дом, на самом же деле именно здесь, в уединении, у меня больше возможностей для работы, чем, когда быть постоянно на виду у князя. Нужно этим пользоваться, так как скоро Куракин заскучает, и ему потребуется моё общество. С кем ещё Алексею Борисовичу разговаривать о французской революции? Но всего десять свечей дали! Это же так мало. Видимо, у князя дела вообще плохи, или сволочь дворецкий сам решил на мне сэкономить.
– Лэська, пишли! – услышал я голос, когда в углу комнаты раскладывал свои небогатые пожитки.
– Северин, да ты шо, це ж барская хата, – отвечал звонкий девичий голос.
– Не дури, Лэська. Его светлость тута не живёт, – в голосе мужчины чувствовалось, что он теряет терпение.
Ещё мне не хватало сидеть здесь, прятаться, пока какой-то Северин будет приходовать какую-то Лэську. Потому я решил выйти из своего укрытия, а некая игривость и реальная накатывающая скукота создали условия для глупости. Хотя ещё большей глупостью было бы прятаться и слушать всяко-разное.
– Вы, вероятно… – я вышел из укрытия прямо в то место, откуда доносились голоса, сделал это несколько резко, не специально.
– Чёрт поганый! – последнее, что я услышал, прежде чем ожгло скулу.
*……..…..*…………*
Гатчино
21 февраля 1795 года
Двое мужчин обсуждали серьёзные вещи. Глядя со стороны на этих людей, впрочем, даже если подслушивать их разговор, на лице любого человека невольно проступила бы усмешка. Мало того, что мужчины внешне имели массу изъянов, словно рассматриваешь французскую карикатуру, так и предмет разговора казался немыслимым, несообразным положению дел, да и вовсе нелепым.
Это были наследник российского престола, пока не доказано обратное, Павел Петрович Романов и молодой офицер-артиллерист, нынче комендант Гатчино, Алексей Андреевич Аракчеев. Аракчеев был высок, худощав, но жилист, с непропорциональной головой, огромными ушами. А ещё, что несомненно привлекало Павла Петровича, у Аракчеева был несуразный нос, широкий, угловатый, со вздутыми ноздрями.
Нос был важнейшим атрибутом при выборе Павлом Петровичем офицера-артиллериста в свои гатчинские войска. Сам Павел имел чуть вздёрнутый нос «картошкой», и это наряду с низким ростом, часто непослушными волосами делало Павла предметом насмешек со стороны многих, особенно сейчас, во время засилья фаворита матушки Платона Зубова.
Необходимо сказать, что внешность Аракчеева способствовала старту карьеры офицера, но сближению с императором помогли личные качества Алексея Андреевича. Неуживчивый характер наследника натолкнулся на исключительную исполнительность Аракчеева.
И вот, ещё вчера ротмистр, а сегодня уже полковник артиллерии, Аракчеев стал достаточно близким человеком для Павла Петровича. Офицер соответствовал всем тем критериям отбора, которые выстроил наследник. Павел искал офицера-прусака, отлично знающего артиллерию, и нашёл такого в лице уроженца Новгородской губернии Алексея Андреевича Аракчееве.
Аракчеев выполнял любые поручения и приказы Павла Петровича, какими бы нелепыми они ни были и сколь сложными не оказывались. Не задумываясь, Алексей Андреевич делал всё нужное, оставляя инициативу за наследником и никогда не проявляя собственной. Кроме того, Аракчеев был мастером муштры. И то, как овладели искусством шагистики гатчинские солдаты, может быть, было даже на уровень выше, чем подобный навык некогда имелся у лучших гренадёров Фридриха Второго Прусского, кумиром которого себя считал Павел.
– Господин комендант, вы осознаёте степень моего доверия и то, сколь решительное действие я вам предлагаю? – спросил наследник российского престола Павел Петрович.
Павел не любил вести серьёзные разговоры, глядя в глаза собеседнику. Кладезь психологических проблем и фобий привела к тому, что у Павла появились многие привычки, кажущиеся людям пока что забавными. А стань этот человек императором, то забавные привычки станут пугающими. Вот и сейчас Павел Петрович отвернулся к окну, неестественно склонив голову, проявлял изрядную нервозность в разговоре с Аракчеевым.
– Что прикажете, то исполню тотчас, – решительно, словно и не сомневаясь, ответил Аракчеев.
А может он действительно не сомневался, а был таким вот исполнительным механизмом?
– А если мои поступки будут не одобрены матушкой-императрицей? – чуть подрагивающим голосом спросил Павел.
– Что прикажете, то и исполню, – отчеканил Алексей Андреевич.
– Отлично. Я в вас не сомневался! – весёлым голосом воскликнул Павел Петрович.
Настроение наследника российского престола резко изменилось. Он хотел видеть в Аракчееве своего соратника, волновался, что Алексей Андреевич возмутится и станет проявлять верноподданнические чувства к Екатерине. Теперь же Павел был радостен и воодушевлён. Подобные смены настроения у наследника были обычным делом.
– Что ж, давайте с вами рассмотрим диспозицию и наметим план действий, э-э… – Павел хотел сказать: «план действий на момент смерти императрицы», но это было бы явной крамолой.
Между тем, у Аракчеева не было сомнений, чем именно они занимаются. В одной из комнат Гатчинского дворца был составлен макет центра Петербурга за Фонтанкой и дальше, как и на правом берегу Невы. Точные копии домов, храмов, иных сооружений, улиц. Рядом на стене висела большая карта столицы Российской империи.
– Вот здесь, на мосту, нужно поставить не меньше роты, перекрыть вот эту улицу, – Павел указкой показывал места на макете.
Наследник предполагал, что его восхождению на престол могут попытаться помешать. Павел Петрович не мог себе представить ситуацию, при которой Зубовы, прежде всего Платон, чуть меньше Николай Зубов, не попытаются ничего предпринять, будут только ждать и надеяться. Сколько обид и прямых оскорблений пришлось вытерпеть Павлу от этих подлецов! Он уже решил, что пощадит их, чтобы показать свой рыцарский дух, милость. Ну, и для того, чтобы окончательно не испугать всех екатерининских птенцов. Это он знает, а другие, как и сами Зубовы, будут уверены, что снисхождения никому не будет. Вместе с тем, новый император явит своё милосердие, и верноподданные вновь включатся в работу, но уже с удвоенным рвением, так как избавятся от наказания.
Павла Петровича сильно заботили в последнее время распространяющиеся слухи, что матушка-стервь (у себя в голове можно не стесняться говорить так) поставит в обход его, Павла, императором Александра Павловича. Через Николая Ивановича Салтыкова Павел передал письмо матери, чтобы она объяснила, откуда взялись все эти домыслы и досужие рассуждения о вероятном царствовании Александра. Николай Иванович, конечно, ещё тот плут, умудряется быть хорошим и для императрицы и не быть плохим для наследника, но он точно передаст письмо. В обоих случаях нужно проявлять недюжинные таланты, чтобы поддерживать связь с двумя сторонами, если не конфликта, то серьёзного противостояния.
