Полная версия
А почерк у меня изменился. И тот, который я сейчас наблюдаю, великолепен. Отнюдь не против, если получится взять от реципиента что-то хорошее, и удачный навык от Сперанского – только начало. Ну, и разбавить всё это умениями Надеждина, тогда и вовсе может получиться взрывная смесь.
А вообще, мне, наверное, да нет, точно повезло. Вот только сейчас пришло осознание того, что Михаил Михайлович потенциально более сильная личность, чем Михаил Андреевич Надеждин, хотя и тот, то есть я, точно не был слабаком. Сперанский мог целиком поглотить сознание человека из будущего.
Сложно нам придётся. Ладно, высокая работоспособность от Михаила Михайловича – главнейшая характеристика, а подобному рвению я даже рад. Но вот то, что он полностью отрицает насилие… с этим я собираюсь бороться.
Серафим, гадёныш! Это он полгода назад в семинарии принялся позорить преподавателя математики, то есть меня, Сперанского. А я всё это проглатываю и делаю вид, будто не слышу оскорблений [по всем свидетельствам современников, Сперанский мало реагировал на многочисленные оскорбления, даже на те, которые касались не его работы и творчества, а личности]. Скорее всего, всё же это не трусость, а некая философическая позиция.
Итак, что мы имеем? Среднего роста мужчина, даже чуть выше среднего, худощав, но несимметрично худобе чуть выпирает живот. Больше о внешности сказать и нечего, так как зеркала не наблюдаю, да и в потёмках сижу, так что вообще сложно что-то рассмотреть. Это вам не лампочка на квадратный метр помещения, это шесть свечей. Кстати, и на том спасибо, так как не сказать, что это дёшево.
Но вернёмся ко мне новому, Михаилу Михайловичу Сперанскому. Ощупав лицо, я не нашёл явных уродств. Нос, глаза, уши – всё на месте. Может, только показались глаза чуть раскосыми, но точно не узкими. Осмелюсь предположить, что в целом я нормальный мужчина. По физической форме сложнее. Ранее Михаил Михайлович не озадачивался физическими упражнениями и, как всплыло в памяти, чаще всего имел бледный нездоровый вид. Но это мы подправим. Насколько присутствует во мне теперь стремление к работе, настолько я привнёс и желание развиваться физически, не забывая навыков из прошлой жизни. А ещё этот Серафим! Как же он раздражает! Сколько же стоит сил не поддаться порыву придушить его? Но с подобными типами мы справимся.
Теперь вопрос другой. Зная, как пойдёт история дальше, могу ли я участвовать в её изменении? Не окажется ли, что я, Сперанский, вволю неких обстоятельств окажусь не способен возвыситься, как это было в известном мне будущем? Задача. Но я же здесь для чего-то? Явно не для того, чтобы поставить шалаш в сибирской тайге и налаживать контакты с волками. Значит, кто-то или что-то от меня ждёт действий. В такой связи появляется новый ряд вопросов. Из вороха интересующего я выделил один вопрос, который негромко, но озвучил вслух.
– Почему Сперанский?
Может быть в том, что я сейчас и есть Сперанский, кроется моё предназначение? Неужели продвинуть конституцию? Что там я в иной реальности надумал? Государственную думу, выборность? Но проблема заключается в том, что та моя часть, которая от Надеждина, она не слишком-то либеральна. Нет, я за выборность против самодурства правителей. А, может, консерватор в будущем – это ни что иное, как либерал в прошлом?
Между тем, заниматься только лишь законами и делопроизводством, пусть это и очень важная работа, я не могу и не хочу. Сидеть в тёплом помещении с бокалом вина и гольштейнскими устрицами, когда русские будут умирать на полях сражений? Не смогу. Уже сейчас просыпается желание бить врага. Я солдат своего Отечества, хочу им и оставаться. Вот только и военная карьера претит. Создать бы свою военную компанию!
Жить на оклад – тоже не в моих силах и желаниях. Сейчас я получаю двести семьдесят шесть рублей в год. При этом у меня ставка преподавателя математики в Александро-Невской семинарии, там же полставки русской словесности, почти ставка философии, а ещё во всём помогаю ректору этого же заведения, занимаю должность префекта.
Получается, я везу, а на мне едут. Удобненько устроились! А если я изменюсь и потребую изменений условий труда, уважительного к себе отношения, чтобы не нагружали чуть ли не всей работой семинарии только лишь по той причине, что я могу её выполнить? Но здесь есть очень серьёзная опасность, которую уже сейчас, на третьем часу своего попаданчества, я начинаю понимать. А не была ли причиной быстрого взлёта Сперанского именно эта его характерная черта – быть молчаливым, неконфликтным, необычайно скрупулёзным исполнителем?
– Эй, там, а можно мне в кого-то другого? В царя, например? – воззвал я к Силам, но мне не ответили, лишь складывалось ощущение, что из пустоты кто-то показал неприличный жест с оттопыренным средним пальцем.
Что ж, играем теми картами, что выпали при раздаче. А между тем, за дверьми уже началось какое-то шевеление.
*…………….*………….*
Петербург
9 января 1795 года
– Vous avez termine ma mission? – в комнату вошёл заспанный, в цветастом домашнем халате, князь Алексей Борисович Куракин [фр. вы выполнили моё задание? Далее диалоги на французском языке будут писаться по-русски].
– Да, мсье, – отвечал я на языке Вольтера.
– Признаться, меня это удивило. Я не ограничивал время лишь ночью. Впрочем… Подобное рвение мне нравится, если только письма справно написаны, – сказал Куракин и стал читать мои произведения эпистолярного жанра.
Что сказать о князе? Хлыщ, повеса, манерный мажор. А ещё не лишён обаяния, приветлив, вполне себе не глуп, скорее всего. Это не только моё наблюдение сейчас, за те пару минут, что я созерцал Куракина, это мнение и того Сперанского, который жил – не тужил до появления моего сознания в голове, нынче общей.
Лучше всего о таких людях сказал, ну, или ещё скажет, Александр Сергеевич Пушкин: «Мы все учились понемногу чему-нибудь и как-нибудь. Так воспитаньем, слава Богу, у нас немудрено блеснуть» [поэма «Евгений Онегин» А.С. Пушкина].
Нахватался князь всяко разных штампов, заучил их, как стихотворение, и бросается фразами везде, где надо, да и там, где не стоит. В целом же, как человек, а не эрудит или чиновник, Алексей Борисович был более чем симпатичен, если сравнивать приторно-лживые нравы современного русского общества. Наверное, его с некоторой долей допущения можно назвать порядочным человеком. Вот и меня приютил, почти что.
Понятно было, что князь ищет такого исполнителя, чтобы пользоваться талантами человека для своих окологосударственных дел. И задание об этом красочно говорило. Но тут он рискует попасть под влияние амбициозного секретаря, который попытается вложить в голову князя свои нарративы.
– Напишите мне одиннадцать писем, словно это я сам их пишу! – говорил мне вчера Куракин.
Потом князь объяснил, что хотел бы сказать в каждом из писем, при этом изъяснялся на французском языке. В прошлой истории Сперанский с блеском справился с задачей и смог удивить своего будущего покровителя. В этом тоже должно получиться. Всего одно письмо написано мной, частью и Михаилом Михайловичем Сперанским. Так что я уже рассчитывал войти в ближний круг Куракина.
– … и ты сможешь услышать их, подобно лёгкому шуму прибоя вдалеке, – зачитывал вслух последнее, любовное, письмо Алексей Борисович.
Наступила пауза. Куракин за гранью приличия стал рассматривать меня. Так вот что чувствуют кони, когда их покупают? Что? Сейчас потребует открыть рот, и князь проверит зубы? Кстати, у меня великолепные зубы! В прошлой жизни с этим имелись проблемы, и были потрачены немалые средства на протезирование и лечение. В этом теле проблем с зубами нет совершенно. Может быть, и потому, что я, Сперанский, почти не ел сладостей.
– Вы были в море? – задал неожиданно вопрос князь.
– Нет, Ваша Светлость, – отвечал я, стоически выдерживая осмотр.
– Странно, такие образы использовали, незнакомые, но весьма поэтические, – задумчиво говорил Куракин, он резко остановился и воскликнул. – Ну, это никуда не годится! Мой секретарь должен выглядеть идеально. Что это за платье? Не комильфо!
– Простите, Ваша Светлость, но вы меня фраппируете, – сказал я, используя ранее мне незнакомое слово.
– Я? Тебя, Миша? Это ты меня удивляешь и шокируешь, – сказал Куракин, а я понял, что слово «фраппируете» использовал неправильно.
Я же хотел сказать, что поведение князя вызывающее… Впрочем, чихать мне на всё. Согласится ли пригласить к себе в секретари или нет, всё равно освоюсь во времени и сделаю себе имя. Талант пробьётся везде, а я талантлив. Без ложной скромности. Если нужно, то для достижения цели я использую таланты других людей. Хорошо, что на память никогда не жаловался, оттого и стихи, и школьную программу, как и не только школьную, помню. Ну, а что не прямо сейчас могу выложить, то обязательно вспомню после.
– Сегодня же придёт мой портной, и не противьтесь быть обряженном в достойное платье, – князя больше задевала моя одежда, но он так и не сказал главного.
Из того, что мне предлагают сменить гардероб, понятно, что я принят, да это уже и прозвучало. Но вопросов только прибавилось: сколько платить будут, как сопряжать работу в семинарии и у Куракина, тем более, что без разрешения митрополита я никуда. Такие правила. Ну, и хотелось тогда понять, где я буду жить, и когда, наконец, тут покормят?
– Вы хотите предложить мне работу? – задал я насущный вопрос.
– А это, разве не понятно? – удивился Куракин.
– Безусловно, Ваша Светлость. Но каковы условия моего приёма на работу, и как договориться с митрополитом? – сказал я, прикрывая своё нетерпение церковным иерархом.
– С митрополитом Гавриилом договорюсь. В конце концов, это он посоветовал мне тебя, Миша. Оклад будет четыреста рублей. Жить будешь у меня, ещё учить станешь сына и племянника, – озвучил условия Куракин [такие же условия Сперанский получил в РИ].
– Благодарю, Ваша Светлость! – искренне сказал я.
Четыреста рублей – это… А не знаю я, насколько это много. Я не так чтобы сильно интересуюсь ценами, только если поверхностно, и то в отношении одежды. Кормят в семинарии, теперь и у князя столоваться стану, а на большее и не трачу деньги. Нет, вспомнил, что несколько раз ходил в театр, покупая самый дешёвый билет за двадцать пять копеек. На книги мог тратиться, но это уже за счёт семинарии.
Так что я вообще хотел бы оставить преподавательскую стезю и искать возможность заработать денег. Я не бессребреник, деньги люблю. Не казнокрад, не сибарит, однако, и не аскет. Мне деньги не для роскоши нужны, хотя и глупо отказываться от комфорта, если он возможен, а для того, чтобы я имел дополнительные инструменты для своего становления и развития. А взятки? Принципиально буду честным. Нужно же быть кому-то и таким в сонме русских чиновников. Ну, и для честности также лучше иметь доход.
– Митрополит Гавриил не отпустит меня, – произнёс я.
– Пока я в некотором отпуске, работы много не будет. Только два-три письма в день и обучение детей. Так что справишься и успеешь преподавать в семинарии, – сказал Куракин.
Тупенький у меня покровитель, но это, скорее всего, для меня в плюс. Я ему намекаю, что нужно уговорить митрополита, а он только усложняет. Уже понимаю, что примерно может меня ждать, и нельзя, чтобы история пошла по другому сценарию, а я, Сперанский, в лучшем случае, остался бы при своём статусе никому неизвестным преподавателем. Что-то в будущем я не слышал об удивительных исследователях-преподавателях Александро-Невской семинарии.
– Как чуть потеплеет, мы отправимся в имение Белокуракино. Императрица… – Куракин вздрогнул, словно прозрел. – Я не должен тебе это рассказывать.
– Смиренно прошу прощения, Ваша Светлость, но был бы я более волен в своих решениях, то отправился бы с вами, если таковая вероятность присутствует, – сказал я.
– Я поговорю с митрополитом, – решил для себя что-то князь.
– Премного благодарен, Ваша Светлость, – не так чтобы искренне отвечал я, но титулярное обращение выделил.
Принимаем условия игры, если сам не модератор игрового процесса. Стрессоустойчивость во мне есть, это одна из главных характеристик разведчиков или других сотрудников, работающих под прикрытием. Поэтому я не стал исполнять истерику, кричать о невозможности реальности, щипать себя до синевы, чтобы проснуться. Отчего-то сразу пришло понимание, что нужно работать под прикрытием, осмотреться на местности, постараться не выдать себя ничем.
Здесь и приходят на ум слова, которыми только иногда заигрывал с женщинами. Это те, что: сударыня, а не совершить ли нам адюльтер? Позвольте заглянуть Вам в душе… в душу. Ну, и всяко-разно. Сложность была определиться: князь – это «светлость» или «сиятельство»? И тут приходит на помощь Михаил Михайлович, оставивший свой слепок в уже моей голове.
– Коли всё так, как тебя, Миша, отрекомендовал Владыко Гавриил, то мне нужен такой человек… МОЙ человек, – Куракин пристально посмотрел на меня.
Не тот это взгляд, от которого стоит содрогаться. Конъектурный он человек, этот князь, не сказать, чтобы с сильным характером. И это понимание пришло после быстрого сопряжения мнения бывшего хозяина тела и оценки меня, Михаила Андреевича Надеждина. Такими людьми можно пробовать манипулировать, хотя это и опасно. Если вдруг подобный типчик поймёт, что озвучивает не свои мысли или поступает не сообразно обыденному, то горе манипулятору.
– Прошу простить мою дерзость, Ваша Светлость, но что вы имели в виду под эпитетом «мой человек»? – спросил я не без участия слепка сознания другого человека.
Вот только вопрос дался мне сложно, были силы внутри меня, которые протестовали от подобного тона, как и вообще поднятия вопроса о личной свободе. Но лучше я окажусь вдалеке от царственных особ, чем стану, по сути, чиновником в крепости.
– Не во всём был прав Владыко, – после некоторой паузы сказал князь. – Ты, Миша, ещё ничего для меня полезного не сделал, чтобы являть строптивость. Да – мне нужен МОЙ человек.
– Прошу простить меня, Ваша Светлость ваша, – я даже не заметил, не успел среагировать, как стоял покорнейше склонившись в глубоком поклоне.
Это как? Я не хозяин тела? А мои мысли могут быть быстро скорректированы? Но, наверное, правильно было повиниться. Я, Сперанский, хотел сотрудничества с князем. Не для того, чтобы прорваться в российскую элиту, об этом я ранее и не думал, и не предполагал, что такое вообще возможно. Моё второе сознание, которое было грубо потеснено сознанием Надеждина, требовало чуть большего кругозора, вырваться из замкнутости кельи в семинарии.
А ещё… митрополит Гавриил. Это он окрутил меня и решает какие-то собственные задачи с Куракиным. Владыко манипулирует мной, как хочет. Накидывает должностей, а достойно не оплачивает мой каторжный труд, работающего на разрыв. Я же преподаю три предмета, фактически исполняю обязанности руководителя Александро-Невской семинарии, участвую в коррекции некоторых текстов от Гавриила. Пользуется он мной, сыном сельского священника. А что взять от поповича? Он должен быть благодарным, что сам митрополит одаривает своим вниманием. Оплата труда? Нет, не слышали.
Но это я так понял, а вот для Сперанского подобное стечение обстоятельств было более чем привычным, приемлемым и не встречало противление жизненной позиции.
– Через месяц мы уезжаем. Поговорю с Гавриилом, чтобы дал отпуск тебе, Михаил. Если покажешься полезным, и мои недоросли станут покорно учиться словесности и математике, поговорим о будущем. К середине лета я имею планы вернуться в столицу, но надеюсь, что сие случится ранее, – Алексей Борисович пристально посмотрел на меня. – И почему я тебе рассказываю о своих планах?
– Покорнейше благодарю, – отвечал я, заполняя начавшуюся паузу.
– Так-то лучше, – сказал Куракин, сделал шаг ко мне, согнувшемуся в поклоне, и потеребил волосы.
Сука! Пришло в голову воспоминание, как сложно и муторно я наводил марафет. Как выстраивал модный нынче хохолок – мини-ирокез на голове. Противным гусиным жиром поднимал волосы. И всё это…
– Одеть тебя нужно, – придирчиво-оценивающий взгляд князя признал мой «лук» не годным. – Поспи пока, умаялся, небось, а к вечеру прибудет мой портной, сам подберу тебе платье. Поживёшь у меня, на то есть договорённость с митрополитом [есть упоминания, что князь Куракин лично выбирал наряды Сперанскому, впрочем, с поступлением Михаила Михайловича на государственную службу, Сперанский стал одеваться сам и слыл очень аккуратным].
Вот, ей богу, крепостной и есть. Князь Куракин делит холопа с митрополитом Гавриилом. Но не устраивать же революцию? Покориться, затаиться, иначе провал и неотвратимость преподавать в семинарии до конца своих дней, а там этот… Серафим.
– Пришлю какого халдея к тебе, – Куракин рассмеялся.
Вот только ни я, человек из будущего, ни я, современник князя, не поняли юмора, совершенно. Недаром придёт время, и князь превратится в посмешище, когда его слова будут восприниматься, как глупость, даже если они не лишены глубокого смысла.
Придётся полгода побыть вне столицы. Зачем мне вообще переться на Слобожанщину, к Харькову? Всплыло в голове знание, что именно там расположено большое имение Куракиных Белокуракино. А для чего мне переться туда, отвечу.
В России, этой России, зарабатывать деньги можно не так чтобы и многими способами. Не развита промышленность, всё ещё мало финансово-обменных операций. Главным источником дохода является земля, в чуть меньшем объёме винокуренное производство, ну, и промышленность Урала. Земля – кормилица, и то, что вырастишь, то и продашь. Может, что-то предложу в реорганизации имении, посмотрю, что можно сделать. Это ещё один шажок, чтобы стать незаменимым для Алексея Борисовича и упрочить своё положение.
Между тем, Россия конца XVIII века, именно в этот период я попал, – поле непаханое для всякого рода ухищрений. Насколько я знаю период, тут многие хитрости пока не в ходу. А я всё же о времени имею представление – хорошо учился, с интересом, огоньком, да и сознание Сперанского мне в помощь, тут можно развернуться и заработать большие деньги. Отсутствие промышленности – это не только минус, но и жирнейший плюс для коммерсантов и всякого рода дельцов.
Напрашивается сравнение с 90-ми годами предпоследнего столетия в моей прошлой жизни. Простым людям жилось тогда сложно. Рухнул СССР с его коллективизмом и простой бывший советский гражданин оказался в замешательстве. Предпринимательскую жилку никто не развивал, если только она не дарована природой, ну, или не был функционер замешан в расхищении социалистической собственности.
Но для того малого процента людей, которые всё же были готовы к риску, имели мозги и стальные яйца, начало демократической России – кладезь возможностей. Одни стремительно нищали, другие же ещё более богатели. Любой открытый ларёк, глупая, непродуманная, но реклама, и всё – уже потекли рублики в карман. Поделился с крышей и спи спокойно в строящемся дворце-коттедже.
Но об этом я ещё подумаю. Одно дело знать об эпохе по учебникам, да хоть по документам, иное – полное погружение, понимание психологии людей. А ещё всегда есть такие моменты, о которых не напишут даже в мемуарах. На чём строятся отношения людей? Какие не прописанные правила имеются в разных средах общества? Ну, и всё такое…
Кроме того, я собирался системно и очень много работать. Имею совершенно невероятные возможности стать поэтом, математиком, философом. И пусть обкрадывать Пушкина я не хочу, но Есенина… Он же родится задолго после. Не хочу обкрадывать Александра Сергеевича, но не против своровать творчество Сергея Александровича? Цинично, но лишь потому, что Есенин далёк, а Пушкин может даже и родился. А есть ещё в памяти Афанасий Фет. Да, хватает в моей голове квартирантов.
Тут не в воровстве дело, а в выживании. Не смогу я без достаточных средств существования. Деньги – зло, но и его можно направлять на благие цели. А ещё будь Сперанский, кроме прочего, важным промышленником, Александр не прогнулся бы тогда под шепотком недоброжелателей Михаила Михайловича и не сослал бы выдающегося человека, то есть меня, в Пермь, лишая Россию, может, и единственного честного чиновника.
– Сударь, не соизволите ли проследовать за мной? – сказал лощённый слуга, выверено, я бы сказал «дрессированно», зашедший в комнату.
Всё здесь… напыщенно как-то. Слуга смотрел, словно в сторону, при этом повёрнут был ко мне. Такому учиться нужно, опять же, быть выдрессированным. Любит князь фасон держать. Или здесь во всех домах аристы так живут? Сознание Сперанского не подсказало ответа, он и сам в первый раз бывал в подобном доме. А вот мне, человеку, обладающему послезнанием, кажется, что Куракин не менее, может, и более остальных стремился к подобному уровню. Позёр.
– Могу ли я испросить завтраку? – спросил я.
Вдруг накатил волчий голод. Не помню, чтобы когда-нибудь чувствовал такое непреодолимое желание поесть. Может быть, это последствие переноса, так как знал, что перед приездом к князю Куракину очень плотно ужинал в гостях у митрополита. Не могла прошедшая ночь спровоцировать такой голод.
– Его Светлость распорядился оказывать Вам всяческое внимание. Вам принести завтрак в Вашу комнату? – спросил слуга.
Альтернатив тому, чтобы есть в выделенной мне комнате, предоставлено не было. Видимо, слуга не был уверен, что мне можно питаться в столовой. Но и я больше предпочитал поесть в одиночестве. Прошлый Сперанский был знаком с этикетом, где и в чём держать какую вилку, но подобные знания были больше теоритическими из-за отсутствия практики присутствия на приёмах.
Да и не только отсутствие публичного приёма пищи смущало, но и то, что просто хотел есть в одиночестве, ибо я очень хотел есть, а не ковырять блюдо больше часа к ряду.
Комната была простой, но лишь в сравнении с теми помещениями, которые мне пришлось видеть. И тут была лепка, но чуть менее вычурная; двери, но менее массивные и с меньшим украшательством резьбой; кровать, можно сказать, «полуторка», да ещё без балдахина. И как я буду спать без этого самого балдахина? Если что, то это сарказм.
Не думаю, что такие же комнаты у прислуги. Получалось что-то среднее между господскими и халдейскими помещениями. Вот и я сейчас себя осознаю, как нечто среднее. Не барин, но уже и не сын сельского священника.
Из мебели порадовал основательный стол, выкрашенный почему-то в ярко-красный вызывающий цвет. Я бы предпочёл нейтральный, тёмный оттенок. С таким ярким рабочим местом быстрее будут уставать глаза. Стулья были красивые, но накатила тоска по своему рабочему креслу из будущего. Спина может болеть, если долго засиживаться на тех стульях, которые были мне предложены в этом доме. Но вариантов нет. Привык, понимаешь, окутывать себя ортопедическими прибамбасами.
Стук в дверь прервал моё любование помещением.
– Да! – выкрикнул я, и слуга, тот самый, который меня сюда привёл, вошёл в комнату.
– Завтрак подавать? – всё таким же механический голосом спросил слуга.
Или приказчик? Мажордом? Управляющий? Дворецкий? Похоже, именно этот мужчина лет пятидесяти, но вполне моложавый и с пышными чернявыми бакенбардами, главный среди слуг. За спиной управляющего стояли ещё три лакея с подносами, но говорить с господами было позволено только этому… Ивану. Сперанский знал, как зовут дворецкого.
– Подавай… те! – стушевался я, не понимая, как именно обращаться, на «ты» или «вы».
Сегодня на завтрак было… Хотелось бы перечислить много чего из деликатесов, но это оказалось бы перевиранием и необоснованной фантазией. Гречневая каша, солёные огурцы, глазунья из двух яиц, да краюха хлеба.
Я удивлённо поднял брови, но мажордом Иван никак не отреагировал на моё безмолвное возмущение. В голове всплыли предпочтения Сперанского. Пусть этот человек и не предавался чревоугодию, да и предложенная еда вполне себе соответствовала обычному рациону префекта семинарии, но всё мое сознание, без разделения, разочаровалось. В доме князя Куракина должны были кормить более изыскано.
Мы то, что едим! Так гласит мудрость, которая звучала в будущем. Вот только в том времени, из которого я переместился, подобный подход стирается. Уже нет больших различий между едой богатых людей и менее богатых. В будущем тот, кто имеет более-менее оплачиваемую работу, может позволить себе достаточно много изысков в еде. Морепродукты? Пожалуйста, но замороженные. А богатому человеку могут из Лондона чартерным рейсом прислать устрицу, только что извлечённую из морских глубин. Я видел в этом только выпендрёж. Есть огромное количество продуктов в доступе в каждом магазине.
А здесь иначе.
Ладно, кормят, и то хорошо. А так завтрак получается даже «зожным». И пусть распорядитель Куракина не имеет понятия, что гречка – это сложные, полезные, углеводы, а яйцо – отличный белок, но мне же нужно искать положительное во всём. Как сказал Пьер Бомарше: «Я спешу посмеяться над всем, иначе мне придётся заплакать».
