Полная версия
Денис Старый
Сперанский. Начало пути
От автора
Эпоха конца XVIII – начала XIX века не менее важна для истории России, чем иные периоды. Если углубиться в события этого времени, роль и величину людей, их характеров, поступков, то эпоха становится на один уровень с самыми судьбоносными годами не только российской, но и мировой истории.
Можно немало говорить о внешней политике и её влиянии на развитие истории. Но все разговоры будут сводиться к тому, что в это время происходили тектонические сдвиги, повлиявшие на ход человеческого развития. Причём, это развитие было во многих сферах, а не только в военной. Торт «Наполеон» или тушенка, научные исследования и углубление промышленного переворота, усиление колониальной экспансии – это далеко не всё, что случилось в исследуемое и описанное время.
Такие имена, как Наполеон, Александр, Талейран, Суворов, Кутузов, вошли в историю и знакомы любому мало-мальски образованному человеку. А были ещё и Луи Пастер, Авогадро, и много людей, заложивших основы для будущего развития.
В начале XIX века в Англии, Бельгии, других странах лавинообразно растут тенденции к развитию промышленности, научным открытиям, к подготовке фундаментальной науки, к практическому внедрению новых технологий, окончательной победе промышленной революции. И это ведёт к появлению, с оглядкой на опыт Великой Французской революции, новых политических систем.
На фоне глобальных личностей, чьими именами называют торты и коньяки, в тени трудятся не менее значимые люди, без которых условные «наполеоны» никогда бы не появились на свет. Это исполнители или те люди, которых можно было бы называть «серыми кардиналами». Их словами могут говорить Великие, заучивая подготовленные речи, их мнения могут выдавать за собственные.
Я считаю, что таким человеком был Михаил Михайлович Сперанский – Великий Бюрократ и гениальный чиновник. Сперанскому повезло войти в историю, как одному из сподвижников Александра I, создателю конституционных проектов России и не только.
Его судьба была сложной и одинокой. Он летал в облаках, но был «заклёван воронами», упал на землю, а после решил уже не взлетать. Но что важно – он взлетал сам, только при малой толике помощи иных людей. Сын рядового священника стал вровень, часто и выше, чем самые властные люди его времени.
Это он был один из самых образованных людей мира, с глубокими, основательными знаниями. Это он обладал феноменальной работоспособностью, был исключительно пунктуальным и исполнительным. А ещё… в это сложно поверить, но вроде бы как, не брал взяток, а жил на своё жалование.
Я захотел посмотреть на эту эпоху глазами именно Сперанского. Увидеть Россию через призму восприятия сына священника, ставшего одним из самых видных чиновников в истории России. Прекрасно понимая, насколько эпоха сложна, изобилует именами, событиями, тенденциями, я всё равно решился.
Но Сперанский в книге не может быть тем, кем был в реальной истории. Разве может попаданец спокойно взирать на то, что происходит вокруг? Как к власти приходит Павел Петрович, как его убивают, как корпус Римского-Корсакова терпит поражение, а Суворов оказывается в окружении французов? Или позор Аустерлица и вторжение Наполеона в Россию. И нет, попаданец не захочет, чтобы Москва сгорела. Правда, а что он может?
А вот это, надеюсь, вы узнаете в книгах моего нового цикла «Сперанский».
Приятного чтения!
Глава 1
Москва
17 июля 2024 года
Сырость, потрескавшаяся тёмно-зелёная краска, частично осыпавшаяся вместе со штукатуркой. Отхожее место не предполагало наличие унитаза и было страшно зловонным, источая едкую вонь, которая щипала глаза. А ещё в небольшой ямке, откуда и смердело, кишело насекомыми.
Как в закрытую тюремную камеру могли проникнуть мухи, кружащиеся над нужником – это та забава и квест, который волновал меня последние часов шесть полного безделья. Были варианты проникновения в закрытое помещение насекомых, уже как минимум три.
Я устал сидеть, устал ходить, всё меньше реагируя на внешние раздражители, и даже мухи кажутся мне подружками. Сложно вот так, из практически роскоши, когда меня грубо ночью положили мордой в пол в современной квартире, вдруг очутиться в одиночной камере, где из мебели только одна шконка, прибитая и к полу, и к стене. А! Ну, конечно! Ещё нужник, который точно – не мебель, но весьма антуражный, в виде дырки в полу.
Двое суток я нахожусь здесь, и со мной никто не разговаривает. Как привезли сюда телом, так только и приоткрывают окошко в двери, чтобы дать крайне сомнительную еду. Впрочем, такой психологический приём мне, как имеющему некоторое отношение к ФСБ, известен. Скоро должны прийти, мягко и ненавязчиво сделать предложение, от которого я, по мнению интересантов, не посмею отказаться.
Я – это Михаил Андреевич Надеждин, секретарь заместителя министра юстиции. Ну, ещё я сотрудник ФСБ, так скажем, «по совместительству». У меня даже есть догадки, почему я здесь, и если мои предположения верны, то я сам себе не завидую. Странно вообще, что меня до сих пор не «колют».
– В одежде на выход! – в окошке показалась неприятная физиономия сотрудника того учреждения, куда меня приволокли.
Когда меня брали в квартире, укололи какую-то гадость, поэтому я даже и не представляю, где я нахожусь, как, впрочем, не имею полного разумения, сколько времени прошло, лишь догадываясь о двух сутках.
Думаю, что я недалеко от столицы и в отключке был не более трёх-четырёх часов. Вообще странно, что я всё ещё здесь, судя по всему, не в бандитском подвале, а в государственном учреждении. Неужели Александр Осипович, мой руководитель по министерству, ничего не предпринимает, чтобы меня вызволить? Коковцев наверняка понимает, что я знаю немало такого, чего знать другим никак нельзя.
– Встань прямо, чтобы я тебя видел! – грубым тоном потребовал надзиратель.
Меня вели по коридорам даже не следственного изолятора, а какой-то тюрьмы. Немного зная систему исполнения наказаний, я мог предположить, где именно нахожусь. Вот только что мне это даст?
– Стой! К стене! – командовал несимпатичный, всем недовольный, надзиратель.
Меня привели, видимо, к следователю. За железным столом, намертво приваренным к полу, сидел пожилой мужчина с уставшими от жизни глазами. Небольшое помещение пребывало в тумане табачного дыма. Я тоже покуриваю, хотя это и мало соотносится со здоровым образом жизни и тренировками, но сразу стало понятно, что сигареты здесь курились недешёвые. Простые следователи, да и не очень простые, такие сигареты не курят.
Невысокого роста мужчина встал и улыбнулся. Понятно, сейчас последует предложение, и будет отыграна роль, что мне делают одолжение. Моя же задача – прояснить ситуацию и потянуть время.
– Ну, что ж вы стоите, Михаил Андреевич, присаживайтесь! – мужчина угодливо указал на стул напротив него. – Курите? Знаю, что курите. Угощайтесь сигареткой! Здесь, наверное, с кормёжкой всё плохо. Хотите, нам бутербродов с чаем принесут? Перекусите. А через пару часов уже и в ресторане поужинаете. И всё будет хорошо.
– Только для этого мне нужно сделать что? Заключить контракт с дьяволом и продать душу? – спросил я, присаживаясь на полумягкий стул, показавшийся мне роскошным креслом.
– Ну, да, – задумчиво проронил мужик напротив. – С кем я играю? С «засланным казачком» из Конторы? Хочешь на чистоту? Давай! Бумаги! Их вернёшь, и ступай на все четыре стороны, с попутным ветром меж ягодиц.
Тон мужика изменился, и я понял, что напротив меня не усталый, дряхлеющий мужик, а акула с острыми зубами не в один ряд.
– Какие бумаги? – я всё же сделал попытку пойти в «несознанку».
Вот только у моего собеседника слишком много сведений обо мне. То, что я законспирированный конторщик в министерстве юстиции, знает крайне ограниченное количество лиц, по пальцам одной руки можно сосчитать. И этот мужик явно указывал на то, что мне не следует юлить и выкручиваться. Уже факт, что меня похитили, говорит о том, что задействованы большие силы, у которых на меня что-то имеется. Но главное, эти люди пошли войной на тех, чьи интересы представляю я, а это государство. Какой бы ты крутой не был, но против системы нечего переть.
– Майор, прекращай! Не заставляй меня разочаровываться! Неужели ты хочешь, чтобы тебя ломали, пичкали химией? Скажи, и просто разойдёмся. Забудешь обо всём, как о страшном сне. Ещё успеешь поесть кутьи на поминках своего министерского начальника, так скоропостижно покинувшего этот мир. А что поделать? Напряжённая работа, а сердечко уже немолодое, – собеседник переигрывал.
Коковцев – представитель одной из башен Кремля. Не будут конкуренты с других башен развязывать войну. Это просто вышло бы за грани правил игры, которые соблюдаются уже не один десяток лет. Я почти уверен, что Александр Осипович жив, но, вероятно, каким-то образом нейтрализован. Может, его отправили в командировку и держат заграницей или ещё что-то в этом роде, чтобы убрать из столицы на время, но он жив.
И те, кто меня взял и держат в тюрьме, сильно рискуют, поэтому в моих интересах тянуть даже минуты, потому как бумаги – это разработка одного из чиновников министерства обороны, за которым тянется длинный шлейф. И документы действительно у меня. Только они находятся не в кабинете, куда, в чём не сомневаюсь, заглянули интересующиеся люди. А вот где эти документы, мне сообщать никак нельзя.
– Пожалуй, я бы не отказался от бутербродов и нормального обеда уже здесь, – сказал я, отслеживая реакцию собеседника. – Вы, может, представитесь?
– Выбирай имя! Без разницы, – сказал мужик и нажал на кнопку рядом под столом.
Моментально материализовались три спортивного вида парня, при этом они были в балаклавах. Странно, что собеседник лицо не прикрывает, а его миньоны боятся, чтобы я их не узнал.
– Ты решил время тянуть? – устало на выдохе сказал Петух.
Да, именно Петухом я и буду его звать. Это имя, учитывая антураж и место нахождения, ему более всего подходит. А также такое прозвище более всего характеризует моё отношение к человеку напротив.
Между тем, Петух достал какие-то бумаги из своего портфеля.
– Это твоё новое имя – Евгений Андреевич Петухов, – на лице плагиатора, считай, укравшего выбранное мной имя, расплылась искренняя улыбка. – Ты осуждён за изнасилование несовершеннолетней и последующее её зверское убийство. Десять лет колонии строгого режима. Отправишься в Челябинскую область. И, сколько хочешь кричи, что ты – не ты, и чтобы дали кому-нибудь позвонить, поверь, контора тебя уже вычеркнула, я не блефую. Ты же не думаешь, что ради тебя кто-то серьёзный будет ссориться? Да, твои бумаги дадут щелбан по носу тем силам, что я представляю, да и только.
А вот здесь я серьёзно струхнул. Пусть всё и выглядит как-то нереально, слишком сложно, но это лишь на первый взгляд. Я сам знаю о нескольких случаях, когда сюжет был ещё более изощрённым, чем тот, который предлагают мне. Ну, а то имя с фамилией, которые мне достаются, – Женечка Петухов. Ну, и статья ещё та…
– Парень, не дури, не трать наше время и побереги своё здоровье! – сказал Петух, а его миньоны продемонстрировали мне электроаппарат.
Это жёстко. Месье знает толк в извращениях. Если присоединить провода с гениталиями, то «колются» все. Я, конечно, могу побарахтаться, и даже настроен на это. Кроме того, химия меня не возьмёт, не должна, учили ей сопротивляться, да и антидоты какие-то постоянно освежают. А вот полностью отключить болевые рецепторы не получится.
Ходили слухи по конторе, что есть такие люди, которым удаётся не чувствовать боль, но подобных монстров сам я не встречал. И что тогда делать? Только идти на обострение. Пусть лучше меня вырубят в драке, чем методично и жёстко пытают. Убивать не будут, так, попинают, а после ещё и в чувства приведут. А это всё время.
– Не дёргайся! – не такой простой мужик сидит напротив, словно читает меня.
Я не стал ничего говорить. Резко поднялся и в два быстрых шага приблизился, на мой взгляд, к самому опасному мужчине, что сейчас находится в комнате. Мой удар фалангами пальцев в кадык спортик пропустил. Минус один! От хука слева я увернулся, подныривая под руку бьющего и отталкивая его к стене. Сразу же бью локтем себе за спину и попадаю по третьему миньону. Вот только удар получается по касательной и не останавливает моего противника.
– Хр, – я слышу и лишь потом чувствую, как вминается мой череп в районе виска…
Темнота…
* * *
Лёгкость… Нет, правильнее было бы сказать, отсутствие тяжести. Как же мы, люди, можем жить с такими грузами? И я не о физических, хотя и они изрядно тяготят, но больше всего тяжесть присутствует в мыслях. Мы постоянно о чём-то думаем. Даже, когда считаем, что настало время отдыха, отключая себя от внешних раздражителей, мозг продолжает думать, а клетки организма несут необычайно много информации. И теперь я в пустоте, и больше ничего меня не тяготит. Казалось, что я бестелесное существо… А теперь и не кажется, пришло понимание, что так и есть. Я не напрягся в мыслях, а словно кто-то вложил в голову разумение. И ничто преобразилось в картинку.
Вот он я, лежу в крови, неестественно подогнув ноги. Вот мужчина, тот мой собеседник, имя которого сразу же из ниоткуда стало мне известно. Его зовут Николай Васильевич Ядренцев. Он следователь по особо важным делам, представляет здесь интересы никого иного, как министра юстиции. Это квинтэссенция подлости. Это же он и есть мой главный начальник. Получается, что Коковцев начал игру против своего босса? И почему меня в конторе не предупредили!? Здесь бы мне разозлиться, впасть в истерику, испытать полные негатива эмоции, но нет, я лишь спокойно констатирую факты, ничего не ощущая. Жаль… нисколько, так как эмоций нет.
А межу тем события там, в том мире, куда мне нет доступа, и на который я взираю из пустоты, стали развиваться более, чем активно. Вот вбегают бойцы в масках, наглухо укладывают всего тремя выстрелами двоих спортиков. Николай Ядренцев успевает выхватить пистолет, но вот выстрелить ему не дают. Ещё две секунды, и в камере два трупа и два избитых мужика. А нет, я же забыл себя, не посчитал. А мой труп самый симпатичный, эффектно возлегаю. Люди о чём-то говорят, я их не слышу. Понимаю, что речь идёт обо мне, так как один из бойцов начинает делать мне непрямой массаж сердца. Пусть я и не чувствую ярких эмоций, но отчего-то пришло понимание, что я не хотел бы, чтобы этот рослый мужик сидел на мне, тем более лез делать мне искусственное дыхание. Гомофобия есть и в пустоте, возможно, это более сильная эмоция, и она пробивается даже через ничто.
Я прекрасно понимаю, что ничего у них не получится. Я мёртв, и этот мир знает только один случай воскрешения, и то бестелесного. Но, что дальше? И, как только я об этом подумал, пришло понимание, что дальше – вон туда. Куда именно, не понимаю, но туда. Такая она эта нелогичная пустота.
Пришло осознание, что у меня мало времени на выбор, а ещё, что этот выбор, оказывается, у меня есть. Никто со мной не говорит, мысли сами собой всплывают. И вот на очередном «всплытии» я понимаю, насколько происходящее редкость, эксклюзивность. Мне предлагают вторую жизнь. Сложную, но жизнь. Хотя, живой человек сам творец своего счастья и может прожить её и сложно, и относительно легко. Это здесь душа ограничена в праве на передвижения и действия.
И за какие заслуги мне предоставлен выбор?
Я был чиновником, не так чтобы близко находящимся от финансовых потоков. Взяток не брал… Может потому, что мало предлагали. А если брать, то так, чтобы совесть явно была поглощена алчностью. Квартира, машина, уровень жизни – всё это вполне возможно за зарплату и премии. Ту зарплату и те премии, да ещё и в двух местах: Конторе и Министерстве Юстиции.
Может быть, нечто даёт мне шанс за то, что я не имею семьи, лишь только больную мать и память о погибшем на войне отце. В голове всплыли мысли, что я не такой уж и дрянной представитель рода человеческого, несмотря на то, что грешен. Здесь, в пустоте, понимание греха иное, впрочем, как и в жизни. Порой грех спасает души, но судить об этом не берусь, пусть религиозные люди думают такими категориями.
Мироздание не хочет меня терять. Человек продолжается, он живёт вечно или почти вечно, но в своих детях. У меня не было детей, нет и братьев-сестёр, которые могли бы пронести нашу семейную ДНК сквозь столетия. И, видимо, этот код ценный для Порядка – почему-то именно так мне хочется называть те силы, которые сейчас завладели моей душой. И ДНК не только в материальной оболочке, она заложена и в душу.
Что же такого ценного во мне? Всё время провожу… проводил на работе, выполнял много рутинной, но важной работы. Люблю я бумагу перекладывать, папки составлять, вычитывать приказы и законопроекты. Не терплю непорядка в делах.
А так… служил честно, был солдатом государства.
Шаг…
* * *
Это была девочка, она смотрела пронзительными глазами из своей люльки. Он осознал, что должен был увидеть в этих глазах горечь, страх, боль, безысходность, истинный грех. Но… он не видел этого. Должен сейчас ощутить истинную боль, но и её не было.
– Ты её убил. Эта девочка умерла во время штурма Константинополя, когда солдат Игнат Платов оставил её одну, спеша исполнить твой приказ, – нагонял жути Карл Петер.
– Но я не чувствую скорби, боли, сожаления! – спокойно ответил он.
Наступила пауза, а я, Михаил Андреевич Надеждин, отчётливо ощутил сконцентрированный на некоем человеке взгляд миллионов глаз, большинство из которых были благодарными. Я оказывался сторонним наблюдателем, смотрел на этого человека, понимал, что он прожил вторую жизнь, и сейчас происходит суд. Судьёй выступает не Бог или какие-то иные Высшие, а сам человек.
– Значит, ты сделал многим много добра, и благодаря тебе множество душ нашли себе новые телесные оболочки. Ты сделал всё правильно! – раздался громоподобный голос [отсылка к циклу книг Дениса Старого «Внук Петра»].
Всё исчезло. Остался я. Пришло понимание, что подобный Суд ждёт и меня. Будет другая жизнь, прожить которую я должен так, чтобы миллионы глаз спасённых людей смотрели с благодарностью, перекрывая обзор тысячам, которые пострадают от моего вмешательства.
Вмешательства во что?..
Глава 2
Петербург
8 января 1795 года
Из сна меня вырвало, словно кто-то сильно толкнул в спину. Именно из сна, потому что я спал. Я – Михаил Михайлович Сперанский. Осознание этого факта пришло в голову, как само собой разумеющееся. Между тем, я ощутил некоторое разочарование. Всё-таки безмятежность в пустоте была по-своему привлекательной, ни тебе переживаний, ни болезненных ощущений. Смирение, а более ничего. Теперь же я был погружён в мысли. Они накатывали лавиной, заполняя только что бывшее свободным пространство. Это были мысли двух человек, в чём-то похожих, но во многом очень разных.
Пульсирующая головная боль ещё больше укрепила понимание, что это не сон, не какие-то выверты сознания. Я – живой человек. Или я – это два человека, воюющих прямо сейчас внутри моего сознания, захватывая вражескую территорию, казалось бы, с использованием стратегического ядерного оружия. Ставкой в этой войне было само существование. И я, Михаил Андреевич Надеждин, захватил большую часть территории Михаила Михайловича Сперанского. Но и я, Сперанский, не сдавался, а занимал круговую оборону в самых важных узлах сопротивления.
Каждая война заканчивается миром. Случился такой мир и в моём сознании. Две личности смогли ужиться, договориться и разделить сферы влияния. Правда, человек из будущего всё же превалировал над сознанием человека из прошлого.
Только сейчас я полностью осознал себя, вспомнил, где нахожусь и что вообще должен сделать. Сейчас решается моя судьба, а я устроил войну в собственном сознании.
Покрутив головой на все сто восемьдесят градусов, осмотрел помещение, в котором оказался. На ум почему-то пришло понятие «ампир». Хотя, если я есть Сперанский, то… В голове всплыла словно справка из интернета, указывающая на ошибку. Ампир ещё не начался. Этот художественный стиль интерьера и архитектуры связан, скорее, с Наполеоном. А Наполеон также ещё не пришёл к власти. Нет, он где-то во Франции строит свои «наполеоновские» планы, но пока он никто, и звать его никак.
Излишне вычурные стулья, стол на кривых ножках, барельефная лепка на потолке, стенах и над дверьми. Классицизм. Да, именно так назовут этот стиль, но вот часть моего сознания, Сперанского, не помнит такого названия, а этот человек, точнее я, ходячая энциклопедия.
Если бы я не знал точно, что нахожусь в доме у князя Алексея Борисовича Куракина, то всё равно определил, что помещение принадлежит человеку небедному, скорее всего, аристократу.
Невыносимое, жуткое, непривычное желание покоряло мой мозг. Я захотел работать, закончить начатое. Нет, и в прошлой жизни я был трудоголиком, по крайней мере, чаще, чем позволял себе леность. Но испытывать такой дискомфорт от осознания не до конца выполненных дел? Создаётся впечатление, что я могу здесь и сейчас упасть в обморок, или начнётся приступ эпилепсии, если не начну работать. Мой разум превалирует над разумом молоденького Сперанского, хотя его привычки, знания присутствуют во мне и уходить никуда не собираются, о чём, в том числе, свидетельствует желание работать. И как мой донор позволил себе уснуть, если не доделал какое-то дело?
Что ж, посмотрим, что нужно сделать, иначе трудоголик внутри меня взорвётся термоядерным взрывом. А там ещё не затянулись воронки от недавних боевых действий.
Письма. Я должен написать одиннадцать писем. Причём, это абсолютно разные по своему настроению и сюжету эпистолярные сочинения. Князь Куракин решил испытать меня, дал задание написать одиннадцать писем, а сам преспокойно отправился спать. Не гад ли? Но это шанс, тот, который выпадает далеко не каждому человеку, и то раз в жизни. Быть бы мне преподавателем в семинарии всю свою сознательную жизнь, если бы Куракин не возжелал заполучить себе грамотного секретаря. Ну, или если бы Алексей Борисович знал русский язык в той достаточной мере, что и французский.
Последнее письмо. На самом деле, я молодец и уже написал десять писем. И на последнее есть время. Судя по темноте в непривычно маленьких окнах, ночь ещё не готова сдавать свои позиции. Но в январе день такой короткий, что может быть сейчас уже и за шесть часов утра. Князь не особо рано поднимается. В голову загрузилось воспоминание, что вчера после того, как Алексей Борисович дал мне задание, князь отправился играть в карты. Так что его светлость лёг спать поздно.
И с кем играл, если нынче Куракины в опале и подверглись остракизму со стороны высшего света? Ну да, ищущий, да обрящет!
– И какое же письмо у нас осталось? Что я не осилил? – сказал я, перебирая исписанные каллиграфическим почерком листы.
Любовь. Любовное письмо. Действительно, откуда молодому человеку, проживавшему до того в высокоморальном обществе священников, закончившему семинарию, где не участвовал в попойках и карточных играх, хоть что-то знать о любви?
– Не боись, теперь я у тебя есть. Чего-нибудь эдакое напишем, – сказал я, напрягая мозг в поисках «эдакого» из будущего, что можно было бы использовать для красивого любовного письма.
– Я вас любил, любовь ещё быть может… Стихи Пушкина – было первое, что ворвалось в мою голову. Нет, у «нашего всего» красть не хочу. Слишком он по времени близок. И пусть эта близость составляет лет двадцать до первого стихотворения гениального поэта, коробит что-то красть у него, – вёл я беседу с замечательным человеком, то есть с самим собой.
Марк Твен – а насколько меня коробит воровать у него? Конечно же, Тома Сойера я переписывать не буду, а вот письмо Твена к жене, которое отчего-то помню, напишу. Взяв письменные принадлежности, чуть ли не выматерился на неудобство письма, но работаем с тем, что имеем. Испортив два листа кляксами, я немного приноровился, а, может быть, часть навыков перешла от моего второго Я, но писать начал: «Мой милый друг! В глубине моего сердца протекает великая любовь и молитва за то сокровище, которое было передано мне, и которое я обязуюсь хранить до конца своих дней. Ты не сможешь увидеть во мне этой любви, моя дорогая, однако они текут к тебе, и ты сможешь услышать их, подобно лёгкому шуму прибоя вдалеке» [письмо Самуэля Кременса (Марка Твена) к жене Сьюзи Клеменс].
А ведь отлично получилось. Да, чуть выходит за рамки образов и стиля, существующего в этом времени, но гениальное – оно во все времена гениально. Я не почувствовал ни единого противоречия, протеста от того, как было написано это коротенькое, но эмоциональное письмо. Тот я, который от Сперанского, ничегошеньки не понимал в женщинах. Тот же я, который от Надеждина, кое-какой опыт имел. Не сказать, что большой, но женщин не страшился и рядом с ними не терялся.
