Парфюмерша из Ведьминой Хижины: путь к свободе

Она судорожно полезла в карман своего фартука и вытащила маленький, туго свернутый узелок из платка.

– Вот… тут совсем немного… мои сбережения. – Она сунула его мне в руку, сжимая мои пальцы своими натруженными, шершавыми ладонями. – Я не могу отпустить вас с пустыми руками. Возьмите, умоляю вас. Хоть на хлеб, хоть на ночлег… Не отказывайте старой Марте.

Я хотела возразить, вернуть деньги – ведь это все, что у нее есть, ее труд… Но я увидела в ее глазах такую мольбу, такую настоящую, материнскую заботу, что комок встал в горле. Эти несколько монет были дороже всех сокровищ Гордана. Это была не жалость. Это была любовь.

– Спасибо тебе, Марта, – прошептала я, сжимая узелок. – За все. За каждую чашку чая, за каждое доброе слово. Я никогда этого не забуду.

Мы посмотрели друг на друга – две женщины, раздавленные волей одного мужчины, и в этом молчаливом взгляде было больше понимания, чем в тысячах слов.

Через пятнадцать минут я уже спускалась вниз, волоча за собой не очень тяжелый саквояж. Они стояли там же, как памятники собственной низости: Инесса с маской оскорбленной невинности, Гордан с холодной яростью в глазах, но я не дрогнула.

– Ты еще одумаешься, – бросил он, и в его голосе чувствовалось раздражение. Его ручная собачка показала зубки, и это сбило его с толку. Инесса молчала, прижимая сына к себе, но в ее глазах читалось торжество.

Я медленно обвела их обоих взглядом, на губах играла язвительная, горькая улыбка.

– О, я уже одумалась, – мой голос прозвучал холодно и отчетливо. – Я наконец-то поняла, кем ты являешься на самом деле. И мне бесконечно жаль ее. – Я кивнула в сторону Инессы. – Она получила не повелителя, а жалкого подражателя, который ищет утешения в дешевых подделках, когда не может справиться с настоящей женщиной.

Я сделала театральную паузу, наслаждаясь тем, как его надменная маска начала трескаться, а на лице Инессы застыла растерянная улыбка.

– А тебе, милочка, – я обратилась к ней, – я желаю терпения. Вам с Горди – я намеренно произнесла это прозвище с сладкой, ядовитой насмешкой, – придется туго. Он ненавидит фамильярность. Ненавидит, когда его воля ставится под сомнение. И просто обожает… разочаровывать. Уверена, вы с Горди будете очень счастливы. Пока он не найдет себе очередную… более послушную игрушку.

Я увидела, как он побледнел от бешенства, а ее лицо исказила обида.

Не дожидаясь ответа, я что есть силы хлопнула дверью за собой. В моем воображении этот хлопок отозвался громоподобным раскатом, от которого по стенам его родового гнезда поползли трещины, посыпалась штукатурка с его гордыми гербами, а с потолка рухнула люстра прямиком на их идеальные, мерзкие головы. В реальности же дверь просто глухо захлопнулась, отрезая меня от прошлого.

Я оказалась на улице. Одна. Одетая в простое платье, с саквояжем, в котором была вся моя прежняя жизнь, и с разбитым в дребезги сердцем. Воздух, который еще минуту назад пах свободой – мокрой землей и опавшими листьями, – вдруг показался удушающим. Куда идти? Что делать? У меня не было планов – только гнев и боль. Но в глубине души теплилась искра надежды, крошечная, как семя, брошенное в промерзлую землю. Нужно лишь пережить зиму, чтобы дать ему прорасти.

Глава 2: Слезы в луже делить с котом

Я шла, не разбирая дороги, захлебываясь собственным отчаянием. Слезы, которые я так яростно сдерживала перед Горданом и его жалкой любовницей, теперь хлынули наружу водопадом стыда, боли и унижения. Они текли по моему лицу горячими ручьями, смешивались с пылью дороги и заливали глаза, превращая мир в размытое, соленое месиво. Я не видела куда иду, не слышала ничего, кроме собственных рыданий. Особняк Гордана – мой бывший дом, моя тюрьма и моя несбывшаяся мечта – давно скрылся из виду, а я все брела по пыльной проселочной дороге, куда меня занесла слепая истерика.

Мысли путались, цепляясь за обрывки воспоминаний, и теперь так сильно жгли душу, словно раскаленное железо: его холодные глаза, смотрящие на меня с презрением, самодовольная ухмылка, когда он произносил свое язвительное "прошу любить и жаловать", притворно-робкий взгляд той… Инессы, в котором читалось торжество и насмешка.

В глазах снова предательски запершило, и меня накрыла новая волна отчаяния, с которой я уже не могла бороться. Рыдания вырывались из груди сами собой, глухие и надрывные, сотрясая все тело. И в этот самый момент, когда казалось, что хуже уже быть не может, мой носок со всей дури угодил в здоровенный, наполовину врытый в землю камень.

Острая, жгучая боль пронзила ногу, заставив выдохнуть хриплое:– Ай! Черт! Да как же так…

Невыносимая тяжесть саквояжа и собственного горя перевесили последние силы. Я, не удержав равновесия, грациозно, как мешок с картошкой, шлепнулась в огромную, грязную лужу у обочины.

Холодная грязь мгновенно пропитала платье, но физическая боль была ничто по сравнению с душевной.– Вот просто идеально, – прошептала я с горькой иронией, ощущая, как по щекам снова текут предательские слезы. – Венец унижения. Сиди в грязи, бывшая жена могущественного дракона, и реви, как последняя дура.

Я не стала даже сразу выбираться. Уткнулась лицом в колени, их я уже не чувствовала от холода и грязи, и дала волю рыданиям, душившим меня все это время.

– Мяв.

Я вздрогнула и подняла голову. Сквозь пелену слез я различила на обочине, на большом замшелом валуне, силуэт. Черный, как ночь, кот с изумрудными глазами. Он сидел в позе сфинкса и с нескрываемым интересом наблюдал за моим душераздирающим представлением.

– Иди отсюда, – хрипло прошипела я, смахивая с лица смесь слез и грязи. – И без тебя тошно. Насмехаешься надо мной, да? На своем кошачьем…

Кот лениво приоткрыл пасть, и раздался скрипучий, низкий голос, в котором странным образом сочетались ворчание и бархатные нотки, словно кто-то провел смычком по ржавым струнам:

– Мур-р-р… Почему же на кошачьем, милочка? Я изъясняюсь на твоём родном языке, – он сделал театральную паузу, и его усы дернулись в подобии усмешки. – Хотя, должен отметить, твой нынешний эмоциональный потоп, конечно, впечатляет. Но позволь сделать замечание: в этой луже вчера принимала ванну целая семья барсуков. Довольно вонючих, если тебе это интересно. Их ароматный шлейф, полагаю, не лучшим образом сочетается с твоим текущим… довольно статусным парфюмом под названием «Отчаяние».

Я застыла с открытым ртом. Ну, говорящие животные – это конечно не новость. В нянькиных сказках, которыми они пичкали меня в детстве, их было полно. Да и при дворе Гордана иногда рассказывали о них. Но чтобы вот так, запросто, на дороге… Лично со мной такого никогда не случалось. Моя жизнь была позолоченной клеткой с очень строгим уставом. И живя в чудесном мире, я видела очень мало чудес.

– Ты… ты говоришь? – все же выдавила я, бессмысленно тыча пальцем в его сторону. Теории теориями, а на практики все равно это ошеломляет.

Кот презрительно щурится.– Нет, это у тебя в голове от горя и падения треснуло что-то, и теперь тебе мерещатся говорящие животные. Конечно, говорю! А то, что все кошки молчат – это просто им с людьми, как правило, говорить не о чем. Слишком уж вы… предсказуемы в своей глупости. Я вижу, тебя вынесли из замка вон с таким же изяществом, как вчерашнюю похлебку.

– Ты все слышал? – выдохнула я, наконец выбираясь из лужи и с отвращением отряхивая платье. Грязь неприятно липла к рукам, и от этого хотелось снова разреветься.

Кот лениво прищурил свои изумрудные глаза, в которых плескалась вся мировая мудрость и непроходимое высокомерие.– Все, дорогая моя, абсолютно все, – протянул он, и в его скрипучем голосе слышалось насмешливое удовольствие. – От первого надменного "прошу любить и жаловать" твоего бывшего дракончика до последнего хлопка дверью. И, кстати, раз уж мы завели столь душещипательную беседу… Меня зовут Жнец.

Я машинально кивнула, все еще находясь под впечатлением от того, что веду диалог с говорящим котом.– Алиша, – прошептала я в ответ, чувствуя, как это звучит нелепо в контексте происходящего.

– О, какое изысканное имя для столь… эмоциональной особы, – пробурчал Жнец, грациозно поднимаясь и выгибая спину в гордой арке. – Приятно познакомиться, хоть обстоятельства и оставляют желать лучшего. Особенно для тебя. – Он сделал паузу, изучая меня взглядом, полным кошачьего любопытства. – Так вот, Алиша… У меня есть одна занимательная штука. Мы можем прямо сейчас посмотреть, что происходит в твоем бывшем доме. Думаю, тебе будет… интересно.

Я нахмурилась, впервые за этот вечер задумавшись не о своей боли, а о странности ситуации.– Постой… – я провела рукой по лицу, смахивая остатки слез. – Почему ты вообще решил мне помочь? Что тебе с этого? Мы же незнакомы. И вообще… говорящие коты обычно не предлагают подобные услуги просто так.

Жнец издал нечто среднее между мурлыканьем и саркастическим смешком.– О, наивная ты моя, – он пренебрежительно повел усами. – Это не помощь. Это просто… любопытство. Очень уж занимательная драма разворачивается прямо у меня на глазах. – Кот лег на камень, устроившись поудобнее, словно готовясь к просмотру интересного спектакля. – А я, знаешь ли, обожаю такие истории. Особенно когда главная героиня так артистично шлепается в лужи и устраивает истерики. Настоящий театр одного актера. Так что? Готовься к второму акту?

Но любопытство – жгучее, ядовитое, невыносимое – оказалось сильнее страха и благоразумия. Оно сжало горло, заставило сердце биться чаще, вытесняя всю остальную боль.

– Покажи, – хрипло выдохнула я, и эти слова прозвучали как приговор самой себе.

Жнец удовлетворенно мотнул головой, его изумрудные глаза сверкнули в полумраке.– Прекрасный выбор, лужа печали. Следуй за мной, только постарайся не устроить еще один потоп по дороге. Эти леса и так достаточно влажные.

Он развернулся с естественной для кота грацией и засеменил в сторону темного леса, огибающего поместье. Я, не раздумывая, поплелась за ним, чувствуя, как подошвы прилипают к грязи, а мокрое платье тяжелеет с каждым шагом.

Дорога казалась бесконечной. Ветви деревьев сплетались над головой в зловещий ком, сквозь который едва пробивался уже без того темный вечерний свет. Воздух становился гуще, наполняясь ароматом влажной земли, гниющих листьев и чего-то еще. Жнец двигался бесшумно, лишь изредка оборачиваясь, чтобы убедиться, что я следую за ним.

– Не отставай, – бросил он через плечо. – Лес не любит тех, кто заблудился. Особенно ночью. Особенно таких… эмоциональных.

Наконец сквозь заросли деревьев показалось строение. Старая, покосившаяся хижина, будто выросшая из самой земли. Стены, поросшие мхом и лишайником, сливались с лесной чащей. Труба не дымила, но из нее струился легкий, едва заметный пар, который странным образом извивался в лунном свете. С крыши свисали засушенные пучки трав и странные растения, шелестящие при малейшем дуновении ветра.

Но самое странное было не это. Воздух вокруг хижины был наполнен тихим, почти неслышным гулом – будто сам дом был живым и о чем-то бормотал себе под нос на забытом языке. Стекла в единственном окне мерцали тусклым светом, хотя внутри не было видно ни свечи, ни лампы.

Жнец подскочил к двери, которая приоткрылась сама собой с легким скрипом, будто вздохом уставшего существа.

– Ну вот мы и пришли, – объявил он, оборачиваясь ко мне. – Добро пожаловать в скромное обиталище. Только, пожалуйста, постарайся не трогать ничего без спроса. Хозяйка хоть и в отъезде, но ее постояльцы бывают… обидчивыми.– Ну же входи. Тихо, дом любит тишину, – произнес кот, и в его голосе впервые прозвучали почти теплые нотки.

Я заколебалась на пороге, наконец осознав весь ужас ситуации. Но то, что я увидела внутри, заставило меня на мгновение забыть о страхе. Из приоткрытой двери лился теплый золотистый свет, пахло сушеными травами, медом и чем-то неуловимо домашним. На стенах висели аккуратные пучки трав, словно застывшие букеты, а на полках в идеальном порядке стояли склянки с разноцветными жидкостями, переливающиеся в мягком свете. Одна из них, с изумрудным содержимым, будто подмигнула мне пузырьком, поднявшимся со дна.

– Постой… Это чья хижина? – прошептала я, завороженно глядя на уютный беспорядок, который казался странно гармоничным. – Мы что, так просто будем вламываемся? Это по всей видимости ведьмина обитель! Хозяйка не… не превратит меня в жабу за это?

Жнец лениво повел усами, делая вид, что разглядывает собственный хвост с особым безразличием.

– Хозяйка? – он издал нечто среднее между фырканьем и мурлыканьем. – Ее сейчас нет. Я иногда греюсь на ее пороге. Дом, надо сказать, вполне гостеприимен… для тех, кого он решил впустить. – Кот бросил многозначительный взгляд на приоткрытую дверь. – Никаких проблем не будет, ну же, вперед!.

Он грациозно проскользнул внутрь, обернувшись ко мне на пороге.– Так что заходи, если хочешь. Или возвращайся в свою лужу – твой выбор. Но если решишь войти…только постарайся ничего не трогать..

И сейчас хозяйка на сборе корней где-то за горами. Так что, не раздумывай.

Ведьма. Она и есть – настоящая ведьма. Я всегда представляла их злобными старухами в ступах, но эта… ее жилище дышало какой-то особой, притягивающей магией. Мысль о вторжении в такое место леденила душу. Но перспектива вернуться к своему жалкому существованию была еще страшнее.

Сделав глубокий вдох, я переступила порог. Внутри хижины казалась намного больше, чем изнутри. Но мой взгляд сразу привлекло то, что находилось в центре комнаты: на массивном дубовом столе стоял идеально круглый шар из темного стекла, который словно бы поглощал весь окружающий свет.

– Вот он, – Жнец прыгнул на стол и ткнул лапой в шар, заставив его поверхность покрыться рябью. – Смотри. Если хочешь, конечно. Предупреждаю, зрелище не для слабонервных.

Я медленно подошла ближе, сердце колотилось уже где-то в горле. Шар поначалу был непрозрачным, но постепенно в его глубине что-то заклубилось, пошли волны, и проступили знакомые очертания. Большая гостиная. Моя гостиная.

Гордан полулежал в своем кресле у камина с той непринужденной расслабленностью, которую я никогда не видела за все годы нашего брака. Он не просто улыбался – он сиял, наблюдая, как Леон возит по ковру игрушечного дракона. Тот самый мальчик, которого я не смогла ему подарить.

Но самое страшное было для меня это Инесса. Она не просто сидела на подлокотнике его кресла – она буквально вписалась в его пространство, как будто всегда там находилась. Ее рука лежала на его плече. Ее рука двигались, лениво перебирая складки его камзола, и он не отстранялся – нет, он наслаждался этим прикосновением.

– Горди, солнышко, – ее голос звучал сладко и приторно, – посмотри, как Леон управился с игрушкой. Настоящий маленький дракон, не правда ли? Весь в отца.

И он – о боги – он рассмеялся. И это была не та сдержанная усмешка, которую он иногда позволял себе, а настоящий, глубокий смех. Тот смех, я тщетно пыталась вызвать годами, но он называл это “пустой тратой времени”.

– Он определенно унаследовал мою настойчивость, – произнес Гордан, и его рука поднялась, чтобы прикрыть руку Инессы на своем плече. Этот простой жест был таким интимным, таким естественным, что у меня перехватило дыхание.

Инесса наклонилась к нему, ее губы почти касались его уха, и прошептала что-то, от чего его глаза блеснули особенным светом – тем самым, который я когда-то надеялась увидеть обращенным на себя.

В этот момент Леон подбежал к ним, и Гордан – мой серьезный, всегда сдержанный муж – подхватил мальчика на руки. Они образовали идеальную картину семейного счастья – картина, в которой мне никогда не было и не будет места.

Боль ударила с новой силой, острая и колющая, пронзила насквозь, выжигая все внутри. Но следом за ней пришла ярость – горячая, всепоглощающая, слепая ярость, от которой потемнело в глазах.

– Довольно! – я резко отшатнулась от шара, едва не опрокинув склянку с чем-то фиолетовым и пузырящимся. Мои руки дрожали, в висках стучало. – Я все увидела. Выведи меня отсюда. Немедленно!

Жнец, кажется, был доволен произведенным эффектом. Его усы дернулись в едва заметной усмешке.

– Как скажешь. Эмоции – отличное топливо, кстати. Дом сегодня будет сыт, – прорычал он, прыгая со стола на пол.

Мы выскользнули из хижины. Я жадно глотала свежий воздух, стараясь выдохнуть из себя образ их счастливых лиц, но он въелся в память, как клеймо.

– Ну что, помогло? – поинтересовался кот, запрыгивая на заборчик, заглядывая мне в лицо.

– Нет! – выдохнула я, чувствуя, как слезы снова подступают. – Стало только хуже. Но спасибо за это, говорящий комок шерсти! Теперь я точно знаю, что к прошлой жизни нет возврата.

Жнец своим безразличным тоном произнес, не отрывая от меня глаз.– О, не стоит благодарности. Честно говоря, я ожидал большей стойкости от бывшей жены дракона. – Он язвительно повел усами. – Ты так убиваешься по одному мужчине, а ведь таких “Гордонов” в мире… тьфу. На каждом углу. Найдешь себе еще с десяток, если захочешь. Или они найдут тебя – красивых и несчастных всегда привечают.

– Ты… ты просто не понимаешь! – вырвалось у меня.

– Понимаю прекрасно, – парировал он. – Понимаю, что ты сейчас идеальная жертва – вся в слезах и саможалости. Таких, как ты, жизнь обычно ломает и не раз. Но если хочешь выжить – советую перестать реветь и начать думать.

Он щурился от заходящего солнца.– Ну, мне пора. Дела. Мышиные дела. Удачи тебе с твоей… э… жизнью. Попробуй не утонуть в собственных слезах.

И прежде чем я успела что-то сказать, он спрыгнул с заборчика и исчез в кустах. Словно его и не было.

Я осталась стоять одна на опушке леса, рядом с темной хижиной ведьмы, которую я только что незаконно посетила. В кармане – несколько монет, в саквояже – несколько платьев. Впереди – неизвестность. А позади – мир, который я только что увидела в волшебном шаре и он больше не имел ко мне никакого отношения.

Мне было невыносимо страшно. Но где-то глубоко внутри, под грудой слез и грязи, тлела одна-единственная мысль, подпитанная дикой яростью: «Они не должны так просто победить».

Но как? Куда идти? Я посмотрела на дорогу, ведущую вдаль, и медленно побрела по ней, прочь от леса, прочь от хижины, прочь от своей прошлой жизни. Каждый шаг давался с трудом, будто я оставляла частицу себя в пыли этой дороги.

Впереди, в сгущающихся сумерках, виднелись огни придорожного торжища – мимо него я столько раз проезжала в карете, даже не удосужившись взглянуть в его сторону. Для меня, леди, жены Дракона, такие места были невидимыми, словно их и не существовало вовсе. Теперь же этот мир, грубый и шумный , становился моей реальностью.

Моя последняя надежда. Дверь в мир, о существовании которого я лишь слышала, мир, полный неизвестности.

Глава 3: Коллекционные пробки для "любезной" торговки

– Эй, добрый молодец! Глянь-ка, сафьян красный, аж глаз режет! Прямо из-за моря-окияна доставлен! Не чета местным подделкам! – надрывался бородатый торговец, хватая за рукав проходящего мимо мужика и суя ему под нос яркий кожаный пояс. – Для твоей крали в самый раз будет! Не протрется сто лет!

– Веники-веники! Березовые, для легкого пару! – заливалась, словно сорока, худая, вертлявая женщина, размахивая охапкой прутьев так, что с них слетали последние листья. – Не только в бане попаришься, но и всю нечисть из избы выметешь! Специальный заговор знаю, от сглазу и порчи!

– Пышки горячие, с пылу с жару! – неслось от соседнего прилавка, где румяные лепешки шипели на раскаленном противне, впитывая растопленное сало. – С мясцом сочным, с капустой хрустящей, а для смелых – с требушиной, чтоб дух захватывало! Три копейки штука, пока не остыли!Придорожное торжище обрушилось на меня, как раскат грома среди ясного неба. После стерильной, выверенной до последней пылинки роскоши драконьего поместья этот хаос был оглушителен и беспощаден. Я замерла на краю, чувствуя, как земля уходит из-под ног – не метафорически, а буквально: колеи от телег, выбоины, размокшая от чьих-то пролитых помоев земля, перемешанная с навозом.

О, и этот невыносимый, тяжелый, густой воздух – едкая смесь жареного сала, пота, конского навоза, пыли и приторной сладости гниющих фруктов. От этого варева слезились глаза и подкатывала тошнота. Крики торговцев оглушали: один нахваливал свой товар простуженным, хриплым голосом, другая, торговавшая пряностями, зазывала покупателей визгливым, надрывным воплем. Где-то ржала лошадь, вгрызаясь зубами в дышло телеги, скрипели колеса, лязгали металлические весы. Все это сливалось в один оглушительный, безумный гул, под который бешено и отчаянно стучало мое сердце, пытаясь вырваться из груди.

Я стояла, вся сжавшись, и пыталась осмыслить происходящее, все в моей голове перемешалось, люди, животные и товаров. Повсюду сновали люди – грубые, загорелые, в пропотевших и заношенных одеждах. Они толкались, кричали, спорили, смеялись хриплым, не знающим манер смехом. Мужики в кожаных передниках сгружали с телег туши животных, их руки были по локоть в крови. Женщины с лицами, задубевшими от ветра и солнца, раскладывали на прилавках убогий товар: потрепанную обувь, грубые глиняные горшки, пучки жухлых трав. Дети, чумазые и босые, носились между телег, играя в свою шумную и непонятную мне игру.

Это был не просто рынок. Это был кипящий котел жизни – настоящей, примитивной, без изысков и роскоши. И я, в своем испачканном, но все еще выдающем во мне чужеродную породу платье, чувствовала себя здесь последней ничтожной букашкой, затерявшейся в гигантском, равнодушном муравейнике. Каждый мой нерв оголенно реагировал на этот ужас, на это падение с высоты моего прежнего мира в самую гущу этой чужой, пугающей реальности.

Я сделала глубокий вдох, пытаясь уловить какой-нибудь знакомый, успокаивающий запах. Но вместо тонких нот духов или аромата полированного дерева в нос ударила удушающая смесь пережаренного жира, кислого пива и немытых тел.

– Эй, краля! С лицом, конечно, беда-апчхи! – раздался хриплый, простуженный голос слева. – А платьишко-то у тебя ладное, шелк, поди? Слямзила, небось, али мужик подарил, а опосля пинком под зад выгнал?

Я медленно обернулась. Из-за прилавка, заваленного кожаными ремнями и потрепанной, но добротной обувью, на меня смотрела дородная женщина с лицом, усыпанным веснушками, и хитрыми, бегающими глазками-щелочками. От нее пахло кожей, дегтем и луком.

– Ну, че, угадала я?– она вытерла нос оборванным рукавом и фыркнула. – У Лары глаз – во! На дорогой шмот наметанный. А на тебе, девка, прямо вышито: «брошенка»! И без ничего осталась, так?

Я лишь молча кивнула, сжимая ручки саквояжа так, что костяшки побелели. Слезы снова подступили к глазам, но я с яростью сглотнула их. Нет уж, довольно. Я и так уже унизилась перед Горданом. Хватит.

– Ох, бедняжка, горемыка, – Лара заквохтала, будто наседка, и, несмотря на свои габариты, шустро выскочила из-за прилавка, схватив меня под локоть. Ее хватка была крепкой, как у кузнеца, и она потащила меня к шатру в конце ряда. – Ладно, девка, я нынче тебе доброй душой буду. Переночуешь у меня! Шатер крытый, тюфяк постелю – не пуховый, ясное дело, но помягше голых досок. И похлебка теплая, с мясцем, будет тебе! – Она подмигнула, но ее глаза остались холодными, как лужи в ноябре.

На миг сердце екнуло от детской, глупой надежды. Неужели в этом жестоком мире есть место доброте? Неужели кто-то и правда сжалится?

– Спасибо вам, – прошептала я, голос дрожал. – Я… я отблагодарю, честно. Может, поработаю за еду…

– Ой, отблагодаришь, голуба, не сомневайся! – Лара оскалилась в улыбке, показав редкие желтые зубы, похожие на старые пни. – Вижу, душа у тебя добрая, жалостливая. А мне, вишь, твои сережки в очи кинулись. Серебришко, поди? Ладные такие, матовые, с камушком красненьким, краса! Отдашь их – и мы в расчете. Ночь, похлебка, да моя компания душевная – все в цене!

Моя рука невольно потянулась к уху, к теплому, родному касанию металла. Серьги с рубином – память о маме, ее смех, когда она вдела их мне в шестнадцать, обещая, что они принесут удачу в темные дни. Где теперь эта удача? Я сжала кулон на шее, вторую половину ее дара, и сердце защемило.

– Это… память о маме, – выдавила я, голос тонкий, как паутина. – Они дороги мне… Может, монетами возьмете? У меня немного, но все отдам…

Лара нахмурилась, и ее лицо, только что слащавое, стало твердым, как замерзшая грязь. Добродушие испарилось.

– Не, голубушка, сережки – моя цена, – отрезала она, скрестив руки на груди, отчего ее передник натянулся. – Не хочешь – вали в канаву ночевать. Авось мамка твоя из могилки вылезет, пледиком укроет от лихих людишек. А у меня дела! Решай шибко, а то передумаю.

Она вцепилась в меня взглядом, тяжелым, как наковальня, а вокруг я чувствовала глаза других торговцев – любопытные, насмешливые, ждущие развязки. Я была для них зрелищем, как медведь на цепи.